Версия для печати

Мотл – Митя

Автор: 

Может быть, кто-то помнит пельменную на улице Революции?
Мы с друзьями бывали там часто. Маленькая столовка, накурено, на столиках уксус и горчица. Если, как я, вы любите пельмени со сметаной – это дадут к пельменям отдельно, на маленькой тарелочке. Все мои друзья заливали пельмени уксусом! Место спокойное, никаких чужих там не бывало. Я имею в виду милиционера, активиста или какого-нибудь дружинника. Вокруг простой люд, никогда много народа там не встречал. Те, кто «приносил с собой», были нормальные «прохожие». «Принял», заел, и пошел дальше.
Мы там в конце 60-х часто бывали – это недалеко от моего дома, пельмени дешевые и даже вкусные. Можно было смело поболтать со своими ребятами о футболе, девочках, мечтах о загранице, обсудить журнал с американскими культуристами, или изучить на рубашке Дуче непонятную, невиданную американскую бирку.


В один прекрасный день, это было где-то в 1969 году, я вышел на улицу из пельменной с двумя друзьями, когда меня окликнул негромкий, акцентированный, но твердо звучащий голос. Да еще как:
– Янкл, как жизнь молодая, и как мама и папа?
Меня так мог назвать лишь один человек в Риге – знакомый моего папы еще из довоенного рижского времени, буквоед по имени Митя. О нем чуть ниже...
По пути к продуктово-овощному магазину на углу Юра Вдовкин, один из ребят, спросил:
– Что это за имя он тебе придумал?
Я ответил:
– Да он из «бывших», мой папа его до войны знал, по-русски говорит, слышал как?
Ответ я скомкал, неудобно как-то разъяснять, что это сугубо еврейское имя. Ведь мое имя Яша – Яков, имело много еврейских звучаний, не очень хорошо воспринимающихся на слух в нашем советском мире, – Янкеле, Янкель, и вот услышанное, «обрезанное» Янкл.
А вот и дверь в магазин! Недаром мы не пили водянистый компот со следами сухофруктов или кисель, густой и вязкий от избытка крахмала. Берегли себя для томатного сока на десерт. В центре, на алюминиевом прилавке, возвышаются три стеклянных конуса. В одном – густой томатный сок. В следующем яблочный сок. А третий наполнен... не гарантирую, но наклейка гласит – грушевый! Положил 10 копеек на мокрый металл прилавка, и многопудовая продавщица в белом кокошнике на голове и таком же фартуке, нажав мутным и мокрым стаканом на почти невидимый фонтан, ставит его под стеклянный конус. Поворот мощных пальцев – и открывается маленький краник, откуда робко и неровно начинает бежать струйка густого сока. Стакан, конечно, спасает то, что сок красный и густой, сразу исчезают вполне видимые мутности отпечатков пальцев. Это доказательство слабости вялого фонтанчика, к которому грустный стакан приложили лишь на мгновение. Он даже и «щеки» сполоснуть не успел! Передник у продавщицы – как мольберт художника натюрмортов. Цветов всех фруктовых соков. Черные и коричневые тени и пятна – это, видимо, от картошки, которую, когда надо, ей также приходилось продавать.
Я всегда рассматривал фартук продавщицы. Он менялся, как карта Африки того времени! Пятна красивые, разные, и украшают бесцветность ее рабочей одежды, да и ассортимента товаров на полках. Получил свой стакан, но пить нельзя ни в коем случае! Сначала возьму истертую давным-давно ложечку из стакана с мутной водой, где она «дезинфицируется». И, сглотнув слюну, зачерпну в стоящей здесь же чашечке с отбитой гранью сероватой влажной соли, ну, пол чайной ложки. Туда ее, в томатный сок, и мешать яростно, но аккуратно. А потом – рай земной.
До сих пор вспоминаю этот вкус и какой-то «уют», что ли? И зимой и летом, толкаясь, стоя – а вкусно же! В зависимости от количества стаканов в обороте, можете рассчитать, сколько у вас есть время для этой «нирваны». А часто бывает, дышит уже в шею перегаром пролетарий, ждут стакан местные гурманы. В соседней подворотне народ распивал «белую» или всякие «плодово-ягодные» вина, такие же мерзкие, как и их названия. Наша продавщица соков была на вечном трудовом посту, следила, чтобы стаканы не крали. Ну, своим «любимчикам» доверяла, знала, что принесут назад. Поэтому частенько приходилось пить быстро, даже залпом, но от этого вкус не портился.
А теперь о странном немолодом человеке, который меня назвал всеми забытым местечковым именем...
Я узнал о нем, конечно, от папы. И, как опишу позже, сам расспрашивал его о жизни в удобный, «распаренный» момент. Я уверен, что с папой разговаривал об этом «незнакомце» не раз, поскольку папа имел с ним какие-то «гешефты» (бизнес, деловые отношения). Но позвольте мне собрать все рассказы папы о нем воедино и подать вам эту историю интересно и увлекательно, в теплой обстановке нашего дома.
С раннего детства я твердо усвоил железный закон, установленный моим папой: все, что говорится и делается у нас дома, остается дома, не покидает пределов нашей семьи! Папа любви к советской власти не испытывал, был рижанином довоенного покроя, мама же был москвичкой, попавшей в Ригу уже с папой, в конце 1945 года. Хотя теплых чувств к «советам» у нее не могло быть, поскольку восемь ее родных сгинули в сталинских чистках, но она никогда об этом не говорила. Московская привычка бояться сопровождала ее всю жизнь.
Мы дома, на нашей маленькой кухне. Нас трое – мама, папа и я... В скобках будут мои пометки, буду вводить вас в круг недоговоренного и специфического... У мамы крепко заваренный чай. Oна, положив ногу на ногу и наклонившись ближе к окну, читает газету. Я жую корку от лимона, чай я любил без заварки, с вареньем! И не на отдельном блюдце, а прямо в моей чашке! Папа – легкий чай с лимоном, ну, и сигарета в мундштуке!
...«Имя его Мотл, или Мотя, хотя, когда он продавал и привозил редкие православные книги на Московский Форштадт, его там звали Матвей. Как он с русскими разговаривал, не знаю. На русском языке знал всего пару слов! Теперь, для своей «родной» власти, он в паспорте записан Дмитрием. Ну и Бог с ним! Родился в солидной семье порядочных (наивысшая похвала!) евреев. Мой одногодок. (1908 год рождения.) Образование высшее, даже в Латвийском университете учился! Читает, наверное, с младенчества. На самом деле, читал всегда много, помню, он мог идти по улице Вольдемара и читать одновременно. Книги были его страстью и, как оказалось, его роком.
До войны был у него маленький книжный магазинчик, в основном редких и антикварных изданий. Не знаю как, но втянулся этот еврейский «шлемазл» (неудачник) в компанию революционеров, мечтавших о жизни такой же, как в несчастном СССР. (Мама укоризненно покачала головой.) Начитался всяких Марксов и Энгельсов, да еще этого калмыка Ульянова, ну и схлестнулся с плохими людьми и идеями. (Мама при словах «калмык Ульянов» на мгновение перестала читать газету.
(Мои уши за всю жизнь не услышали от папы «Ленин»! Всегда «калмык»! Почему – не знаю, может за раскосые глаза?)
Завлекли его какие-то паршивцы (самый нарицательный людской «штамп» папы) в большевистскую организацию. Не сионистскую, не в Бунд, а связался он с ненавистниками частной собственности, голытьбой, мечтавшей быть порабощенными Москвой. (Мама громко зашелестела страницами газеты и тихо что-то сказала.) Мотя даже 3 месяца при Президенте Ульманисе отсидел в тюрьме за какую-то нелегальщину. Он-то и был одним из немногих, кто встретил Красную Армию с цветами и красной тряпкой на палке. (Мама тихо сказала: «Чему ты его (меня) учишь?») Думал этот мишугенер (евр. сумасшедший), что они для него «свои»! Идиот! (Мама вздохнула.) Так и уехал с группой таких же одурманенных на военном грузовике в СССР. Власть большевистская, зверская кончилась быстро! Иx бывшие союзники – фашисты, звери, каких мир не видал, заняли Ригу. Война… (Мама громко стала шелестеть газетой!) По приезде в Псков идеалиста Мотла арестовали! Ведь на русском ни гу-гу, знает лишь «шпионские» языки – немецкий, латышский и еврейский. Латынь не считается! Да и парочка книг, которые он захватил с собой, тоже не на русском языке. Может, шифровка?
Попал в лагерь на Урале, там на этом сталинском «курорте» и научился русскому языку. (Мама посмотрела на папу испепеляющим взглядом.)»
Мой папа, вставив сигарету в мундштук, закурил и продолжил.
«В 1943 году, по его рассказам, он все-таки доказал каким-то образом верность лагерному начальству, и его отправили на фронт. В штрафной батальон. Жизнью искупить свою любовь к советской власти. (Мама встала, сложила газету и ушла из кухни.) Ногу он потерял где-то под Берлином. Родители его были уничтожены гитлеровцами в Саласпилсе. Вернулся в Ригу и сразу хотел стать активистом при новой власти. Но – калека, с одной медалью и испорченной анкетой, этим новым советским хозяевам он был не нужен. Стал опять заниматься интересными книгами, но уже как бы неофициально. Любимая его власть искоренила частное предпринимательство!
Вот и все, сынок.
Надо всегда помнить, кто свои, а кто нет. Кстати, где-то, кажется, в 1950-м, опять его выслали в какой-то лагерь, что ли. Вернулся лишь после смерти «отца народов».
Все это я узнал от папы, но у меня была информация, и притом трагическая, от самого Матвея-Мотла-Моти.
Я помню, что Мотя и папа встречались нечасто, лишь когда Мотл добывал какие-то редкие книги, и папа у него их брал. Будучи переплетчиком, он знал много коллекционеров книг и «делал бизнес» для себя и Моти, конечно. Иногда я встречал Мотла внизу, у парадной нашего дома, чтобы забрать завернутый в газету пакет с книгами. (Папа ругался, как можно заворачивать книги в газету, пачкающую типографической краской обложку...) Из-за костыля Мотл никогда не мог подняться к нам, все-таки пятый этаж, и лифта не было. Где он жил и что делал, я не знал, и так и не узнал.
Опишу коротко его внешний вид. Среднего роста, с правой брючиной, заколотой наверх, выше колена. Костылем управлял – ну как волшебник. Лицо худое, и можно даже сказать, с остатками мужской красоты. Улыбчивый, с твердым, хорошим русским языком. Но акцент какой-то странный. Его глаза совершенно не соответствовали усталому и видавшему виды лицу. Светлые, не еврейские, они были как бы с вами, когда смотрели на вас – и также могли быть далеко-далеко в тот же момент.
Как увидите далее, я мог рассмотреть его лицо и глаза, манеры поведения намного лучше, чем за наши мимолетные встречи у парадной или по рассказам папы.
По воскресеньям мы с друзьями ходили в шикарную Кригеровскую баню, стоявшую еще с довоенных времен. На полдня как минимум. Об этом – в моей книге.
В будни, хоть разок в неделю, я вырывался или в баню на Карла Маркса, или в любимую, на улице Суворова. Туда ходил с детства. Банщик был тот же, представьте себе, знавший моего папу в конце 30-х годов! Я помню, как он обращался к папе на латышском. А называл его Нейхаузен кунгс (господин). Ходили мы туда, и мама ходила по женским банным дням, как я помню с моих ранних лет. Пролетело время, и когда я вырывался туда сам, благо недалеко от дома, – то совсем уже старый банщик приветствовал меня почти теми же словами – Нейхаузен яун кунгс (молодой господин). Меня воспитывали, что всегда  надо давать чаевые в знак уважения к обслуживающему персоналу в любой отрасли. И это окупалось важными деталями в советской жизни. Всегда находилось место в бане, несмотря на очередь. Или в ресторане всегда был столик на двоих, билеты в театр или кино. В общем, «знакомство» было на вес золота в стране дефицита.
Вспоминая те годы, жалею, что по моей вине мои «банные дни» больше не совпадали с расписанием моего папы... Жаль, но не вернуть...
Так что в один из банных дней – моюсь! Железная шайка с водой рядом, в руке земляничное мыло, – и вижу Мотю! Слышу:
– Привет, Янкл!
Голый, с плотно прижатым к телу металлическим костылем, несет шайку с водой. Я вскакиваю, хочу помочь, но он ласково говорит:
– Спасибо, не беспокойся, я же не первый день с одной ногой.
Садится рядом, что-то спрашивает, болтаем о ерунде. Просит потереть ему спину, это нормальная просьба в наших банях. Беру у него густо намыленную, причем хозяйственным мылом, мочалку и тру. Делать это надо тоже умеючи. И вдруг вижу два больших шрама на спине у лопатки. Замедляю движение и слышу:
– Не бойся, это от пуль, давай их, три мочалкой!
Садимся, и он мне говорит:
– Ничего геройского нет ни в моей ноге, оставленной от взрыва снаряда где-то в воронке, ни в этом тяжелом ранении от пуль смерша.
Это был первый раз, когда я услышал это слово – «смерш», по-настоящему. Слышал конечно, и знал, что это как бы спецвойска. И все.
– А почему же они в вас попали?
На меня посмотрели два красивых серых пустых глаза.
– Смерш особенно не разбирался со штрафниками, стреляли по своим, когда думали, что люди отступают. И правильно делали.
– А вы отступали?
– Янкл, описать это невозможно, и дай Бог тебе этого не увидеть в своей жизни. Впереди был ад, мы... попятились, что нормально. Вот и полегло много. Но идея смерша была правильная!
(Я пишу эти слова сейчас, прожив жизнь, и понимаю, насколько изувечена психика у многих людей была той, чужой, властью и усатым мясником...)

Продолжение следует

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии