КОНТУР

Это был мой первый рабочий день в Америке на должности менеджера. Я шел к нему долго и, естественно, волновался. Руководить людьми не было для меня чем-то новым. И в армии, и после нее, работая с людьми, я понимал: кроме умения быть лидером, надо знать производство и специфику, в которой просто не имеешь права быть новичком. В этом направлении у меня был солидный багаж работы в механическом цеху еще со времен далекой юности. Я бы мог применить слово «детства», и это не было бы ошибкой. В свои 14 лет я стоял у станка, и некоторое время спустя стал хорошим фрезеровщиком. Моя работа в ремонтном цеху была хорошей практикой, т. к. приходилось часто менять наладку, использовать различный инструмент, читать чертежи или делать расчеты, когда что-то новое должно было быть сделано по поломанному или разорванному образцу. Все это без обмана было описано в моем резюме, и человек, принимавший меня на работу, обратил на это внимание, показав себя как знающего производственника. Всю нижнюю часть моего резюме, где я гордо перечислил руководящие должности, он перечеркнул пальцем в воздухе и, указав на знание станков и инструментов, сказал:
– Это главное! Все остальное – второстепенно.

И вот мне был доверен механический цех с двумя лидерами, выполняющими роль мастеров (по советским стандартам), группой наладчиков и около 60 рабочими, которые работали на станках. Лидеры на разные операции ставили людей, которые после наладки и приема деталей как контролеры качества, делали свою работу.

Я пришел на работу пораньше, что было моим правилом, и осмотрел все станки, отмечая про себя, что мне все хорошо знакомо. Постепенно утренняя тишина отступала, и в помещении слышны были разговоры и смех. Люди заходили в большую комнату, где стояли длинные столы и скамейки такой же длины. Эта комната была для обеда и двух 10-минутных перерывов, если люди не уходили на улицу. Прозвучал предварительный звонок, и все не спеша начали покидать комнату отдыха. Образовывалось три потока, т. к. на этой территории было еще два цеха: цех зачистки металлических деталей и цех сборки, а точнее, зарядки, где многие наши детали «нашпиговывались» очень маленькими, но очень сильными по взрывной мощности, детонаторами. Мне многие потом говорили, что не верили, что «русского» взяли работать на завод, где делали бомбы. Но меня взяли, потому что секретной была только окончательно собранная версия. А по поводу всего остального – меня вообще ни о чем не спрашивали. Дали подписать форму о неразглашении и... всё. Конечно, все уже знали, что новый менеджер – русский, и, входя в цех, меня по-разному разглядывали. Кто бросал беглый взгляд, кто смотрел в мою сторону, не глядя мне в глаза, кто задерживал свой взгляд на мне, не торопясь отводить его, как бы говоря: мы еще посмотрим, кто кого.

«Русские» не были новичками на этом предприятии. Все шесть заводов нашего хозяина имели в своих коллективах «русских», и отношение ко всем было нормальным. Никого это не интересовало, я узнал только потом, что хозяин был американский еврей. Он очень много помогал Израилю, давал много денег в различные фонды помощи пережившим Холокост, и не остался в стороне, когда начали приезжать «русские», как нас все называли. Все «русские» хорошо себя зарекомендовали во всех отношениях, но «русского» менеджера все увидели впервые. Общее мнение было твердым: берегитесь. Был 1980 год. В Белый дом вошел новый хозяин – Президент Рональд Рейган. Он не скрывал своих взглядов, что Америка должна быть лидером в борьбе с «Империей зла», как он совершенно справедливо назвал СССР. Все хорошо помнили (и об этом часто напоминали), что произошло в Венгрии, Чехословакии и Афганистане. Но в памяти американцев по-прежнему жил Никита Хрущев, который с трибуны ООН пообещал американцам показать «кузькину мать». Опытные синхронные переводчики ООН, тогда ввели в замешательство всех без исключения, переведя слова Хрущева, как «Хрущев всем покажет маму Кузьмы». Но тут же включились все виды информационной сети и объяснили, что Хрущев «угрожает». Никому тогда в голову не пришла мысль, что это блеф. Русские не блефуют, и, к сожалению, жизнь это подтверждала. Настало время убедиться, что я если не «Кузьма», то уж точно его отдаленный родственник. А увольнения начнутся без задержки.

Станки зашумели, запахло жидкостью охлаждения, цех начинал свой обычный рабочий день. Я медленно переходил от станка к станку и, если в мою сторону поворачивали голову, кивал здороваясь. Несколько человек ответили мне, большинство – нет. Я обратил внимание, что наладчики, делая свое дело, периодически демонстрируют детали инспекторам (это как ОТК) и сообщают лидерам о готовности станка только после тщательной проверки деталей. Все работали спокойно, но чувствовалось, что проблем в процессе всегда немало. Я подошел к одному из наладчиков и заметил его нерешительность в решении проблемы. Чернокожий мужчина без замедления ответил на мое приветствие.
– У тебя проблема? – спросил я.
– Да. – И  объяснил ее мне, добавив: – Вот думаю.
– Знаешь, я думаю, что вот так и так можно это исправить.
– ОК.
– А ты согласен?
– Конечно.
– Но, может быть, ты хочешь сделать по-другому?
– Нет. Ты же босс.

Откровенно говоря, я думал, что этот день никогда не наступит. Темное серое облако с названием «Безработица» висело над головой каждого иммигранта, и Америка представлялась большинству из нас неприступной крепостью, над которой развевался огромный флаг с четко написанной фразой: «Работы нет». Плюс незнание английского языка разрушало какие-либо надежды на успех. На промежуточной станции под названием «Италия», в каждом месте сосредоточения иммигранты рассказывали друг другу истории страшного быта о TEX, кто уже был ТАМ. Рассказы были один хуже другого, но все беды исходили от одного кровожадного чудовища под названием «Инглиш (английский)». Классы английского языка были переполнены, книжные магазины, которые до приезда иммигрантов не надеялись избавиться от учебников английского языка даже за полцены, не успевали удовлетворять запросы желающих. Слово ДОМАНИ – ЗАВТРА – стало самым популярным словом иммигрантов, и счастливчики демонстрировали свою победу, показывая все четыре сборника Эккерсли как гарантию взятия неприступной крепости.

Я ничем не отличался от других, и даже с простудой ходил на занятия английским, как на курсы преодоления неприступных высот. Мой внутренний голос постоянно корил меня за непростительное пренебрежение к английскому в дневной и вечерней школах. Требования в школах к языку были беззубыми, но и они казались пустой тратой времени. Лариса Владимировна, учитель английского языка в дневной школе, была человеком очень сердобольным, и мы постоянно пользовались ее слабостью. Никакой «Ералаш» не мог даже рядом стать с нашей актерской смекалкой. Была установлена очередность заболеваний, и симптомы были неопровержимыми. Мы соблюдали очередность ухода с урока и отсутствие дублирования недуга. Услышав о заболевании, Лариса Владимировна сразу же приходила в ужас, и тут же давала совет по лечению. Никто не срывался убегать, а медленно, с обреченным видом выходил из класса и соблюдал конспирацию до выхода из школьного здания. И только тогда можно было лететь сломя голову на каток или играть в футбол. Однажды я попросил ребят о внеочередном «заболевании», и тут же был награжден возмутительными протестами.
– Ребята, – сказал я, – надо. Сегодня на катке будет Шурочка, и после уроков второй смены она не задержится.
Все отнеслись к моей просьбе серьезно, и я получил «добро». Мы были в дружбе верны.
В вечерней школе все было намного проще. Полина Яковлевна была «дамой поздней осени, но грачи не улетали», и пара хороших анекдотов с намеками и комплиментами отводили в сторону никому не нужный английский. На экзамене Полина Яковлевна мне сказала:
– Гриша, 3, и уходи.
Я поинтересовался возможностью получения четверки, на что она кокетливо отреагировала:
– Ну, нахал!

3, 4 или даже 5! Что это меняло? Вот уже Жизнь ставит отметку – ЕДИНИЦУ – за безответственность и беспечность. Сколько писем было получено за относительно короткий срок эмиграции! Все они, без исключения, не говорили, а КРИЧАЛИ, что делать «без языка тут НЕЧЕГО»! Но слышали эти призывы единицы. Умники, которые никуда не собирались (но приехали несколько позже), с удовольствием рассказывали анекдоты о нелепых ситуациях, связанных с языком, и обязательно добавляли что-нибудь колкое от себя. Один из моих знакомых с удовольствием положил мне камень на душу, сказав:
– Ну, как ты скажешь на английском «Дайте мне кусочек хлеба?»

Хлебом мы как раз были обеспечены. И даже с маслом! Но горизонт не прояснялся, потому что в школе каждое слово запоминалось и... тут же улетучивалось. Наша учительница – молодая американка итальянского происхождения – терпеливо вела нас за собой, рассказывая о трудностях, которые когда-то преодолел ее дед. Она ложилась на стол и прыгала, раздевалась (не до конца) и поднимала юбку, если было необходимо, но доводила до нашего ума слово, которое мы должны были запомнить. Было все, конечно, в рамках приличия. Один из наших не мог запомнить цифру six (шесть) и постоянно повторял: секс. Люси (так звали нашу учительницу) кокетливо улыбалась и говорила: «Не сейчас». И вот уже Люси задает нам все больше и больше вопросов! И мы даже ОТВЕЧАЕМ на них! Что-то запоминается, закрепляется, и появляется уверенность, что, приехав в Америку мы, несомненно, не будем «слепыми котятами».
Пришло время «сдавать первый экзамен», и я в выходной день еду в Ватикан, чтобы, подойдя к американским туристам, попробовать понять их разговор и убедиться, что учеба дала свои плоды. Результат не разрушил, а снес, как ураган, все надежды. Я не понял ни одного слова!.. Оправившись от удара самоуверенности, я подумал, что это проигрыш, но не поражение, и когда я приеду в Америку, войду в «срэду» (как в анекдоте), все будет по-другому.

Но и тут словесная активность эмигрантов сеяла больше ужасов, чем надежд. К вершине подобрались единицы, а остальные с ужасом рассказывали о поражениях, ссылаясь, конечно, на других. И вот уже серьезно многие падали духом, собирая деньги на поездку в Вашингтон, чтобы «даже по шпалам» вернуться туда, где никогда не нужен был этот «кошмарный» английский. Другие, тяжело вздыхая, говорили: «Оно нам было надо?» Но самым страшным было душевное заболевание моих хороших знакомых, один из которых так и не оправился.
Получив за первый месяц обильный груз камней на душу я, невольно ссутулившись, по дороге домой из школы, мысленно начал взвешивать свои плюсы и минусы. Неожиданно я столкнулся с фактом, что денежная субсидия плюс талоны на питание солидно превышают зарплату... моего бывшего директора завода! При всех расходах я не в минусе! Мои плечи внезапно расправились, и я уже не возвращался в прошлое. Новая волна накатывала на всех нас – поиск работы. Как себя вести и что искать? При помощи кого или чего? Как не потеряться и не растеряться? Необходим телевизор, чтобы слушать язык. Куплен. Машина, права. Приобретены. Во всеоружии готовиться к интервью. Готовимся. И советы за советами рождают надежды и... рассеивают их.

Моя соседка Джуди, увидев меня, обложенного книгами и словарями возле бассейна наших съемных квартир, очень дружелюбно и О Ч Е Н Ь медленно поведала мне, что ее родители приехали в свое время из «Житомир губерния», и ее папа каждый день покупал газеты, чтобы учить английский и искать работу. И вот теперь я повторяю все, как прилежный ученик. Главное – интервью! Ничего, что будут отказы. В этом тоже нужен опыт. Я был ошарашен, когда первое интервью получил с завидной легкостью.
Многократные репетиции в уме, поиск направления, смена ТРЕХ видов транспорта – и я на пороге небольшого кабинета. Я поздоровался.
– Ты гражданин Америки?
– Нет...
– Извини, приходи, когда будешь...
Я не нашел слов, которые бы мог найти в обычной ситуации. Тремя видами транспорта я возвращался домой, уговаривая себя, что это был хороший урок, и его тоже надо было получить. Не зная, что объявления о работе обновляются раз в неделю, я ежедневно бежал за новой газетой, находил то, на что мог претендовать, и начинал звонить. С самого начала я акцентировал на том, что не гражданин Америки, но нахожусь в стране легально. Потом о себе, и просьба интервью.

Я делал много звонков и получал разрешение приехать. Успевал немного, получал обещание, и на следующий день бежал за новой газетой. Новые звонки и... вдруг слышу:
– Я знаю, тебя зовут Грег. Ты не гражданин, но в стране легально. Ты звонишь мне четвертый раз. Приезжай уже! Я хочу хотя бы тебя увидеть!

Я к нему так и не доехал. Активность поиска работы была настолько интенсивной, что я нашел несколько работ. (Благо подсобники и операторы были многим нужны.) Но я выбрал наиболее удобную в плане подъезда машиной или общественным транспортом. Перед интервью у меня всегда была одна проблема: понять, где находится предприятие. Моя соседка Джуди любезно предлагала свою помощь, если она понадобится. Совершенно неожиданно я поднялся в глазах Джуди на небывалую высоту! Как-то в понедельник я ее встретил у подъезда, и она, подарив мне дежурную улыбку, спросила, как я провел выходные. Я сказал, что был в Нью-Йорке. Ее глаза округлились, и она поинтересовалась, как я туда попал? Если бы я сказал, что летал в Россию – удивления бы не было. Но Нью-Йорк?! Я, как мог, рассказал, что соседи привезли меня в Бруклин, там на метро я доехал до Бронкса к друзьям.
– Как ты знал, куда ехать? – В ее глазах был ужас, она уже видела меня потерявшимся в Нью-Йорке БЕЗВОЗВРАТНО!

Я объяснил, что на стене была карта, и по ней я нашел направление. В ее глазах был восторг! Если бы я соорудил ракету и слетал на ней на Луну – подвига бы не было. Но Нью-Йорк!!! В ее глазах это было грандиозно! Но, когда вопрос касался поиска адреса, Джуди опять очень медленно мне разъясняла (если бы она говорила в своем обычном темпе, я не понял бы и половины), что в Америке привыкли к иммигрантам, и ничего страшного не будет, если я переспрошу, объяснив, что не понял. Она учила меня не подписывать какие-либо бумаги, чтобы не попасть впросак. И это помогло, когда я попал к агенту по трудоустройству и, увидев анкету, написал свои данные, но подписывать не стал.
– У тебя нет денег? – спросил он.
Я кивнул. Он мне поверил, и каждую неделю получал свои 10 долларов, пока все 300 не были покрыты. Мы стали друзьями, и я посылал ему своих знакомых для трудоустройства.

Через два (!) месяца я получил 25 центов надбавки к своим 4 долларам в час! Мои знакомые были приглашены в бар на пиво, чтобы отметить заработанное мною БОГАТСТВО! Я был счастлив! «Бог, благослови Америку!» И меня тоже! Потому что я добросовестно работал, не пропуская ни одного сверхурочного часа, за который платили полторы часовые ставки. Я уже видел «стакан наполовину полным» и ждал приезда своей семьи не в пустоту, которая пока меня окружала. Так случилось, что выехать вместе нам не удалось. Причины были жизненными и непростыми, но смышленые люди сразу сообразили: «Было столько бабок, что надо было ехать в два захода». Подобные мысли были и у бригады таможенников, когда на фоне 30–40 чемоданов (тогда это разрешалось) одной семьи вдруг околачивается не бедного, но и не богатого вида человек с... одним чемоданом, в котором половина (?!) содержимого – книги. За меня «взялся» бригадир. Тут же был приглашен какой-то важный пограничник – специалист по «старине». Они простучали мой чемодан и обложки книг. Проверили даты издания книг, и... было видно их разочарование. Но наконец-то их глаза свeркнули!
– А для чего вы везете эти газеты? – строго спросили меня.

– Там мои стихи...
– Не положено, – был вынесен приговор.

После выраженного мной мягкого протеста было дано разрешение вырвать стихи, а советское наследие оставить на Родине. А вокруг расплачивались икрой и водкой, чтобы поскорее перепаковать чемоданы, которые выглядели, как после погрома. У немолодой пары из Одессы было всего так много (а точнее, все из прошлой жизни, что могло быть упаковано в чемоданы), что я вызвался бескорыстно помочь, только бы они не опоздали на поезд, что вполне могло случиться. Они были безмерно благодарны и сразу же захотели меня отблагодарить. Увидев мое обручальное кольцо, естественно, был задан вопрос, а где... Но сделано это было по-одесски:

– Гришенька, вы действительно женаты, или это все фуфло? – спросила меня женская половина.

–Гришенька, вы действительно женаты, или это все фуфло? – спросила меня женская половина.
Услышав мой утвердительный ответ, она с сожалением сказала:
– Как жаль! В Италии есть одна девочка. Там ТАКОЙ фарш!
В моей жизни было немало людей, отношения с которыми быстро перерастали чуть ли не в родственные. Вот и в Филадельфию я ехал к людям, которые не были моими родственниками, но их старший сын был моим другом во Львове, и в этой семье я всегда ощущал себя родным человеком. Конечно, все это было взаимно, и не было даже мысли, что я мог поехать в другой город. Но Филадельфия «принимала» только близких родственников и им пришлось приложить много усилий, чтобы меня приняла еврейская община города.

Время шло, и вскоре круг моих знакомых расширился. Многим хотелось развеять мое одиночество, и я часто бывал гостем в их семьях. Однажды я был приглашен на ужин и ощутил неловкость от того, что разговор за столом в основном был на английском. Я предпочитал ничего не говорить, хотя мой английский уже перешагнул определенную черту. Но я не был уверен, что грамматика не подведет, и молчал. Мой сосед, приятный американец, решил «раскачать» меня и начал задавать мне легкие вопросы. Я отвечал коротко, но старался поддерживать хоть как-то разговор, чтобы не произвести впечатление некомпанейского человека. Он спросил меня о времени моего пребывания в Америке, и я тут же извинился за свой слабый английский, оправдывая это коротким сроком здесь. (Джуди по-прежнему разговаривала со мной «медленной скоростью».)

– У тебя плохой английский? – недоумевал он. – Если бы я был в России 5 месяцев и говорил бы так на русском, я считал бы себя ГЕНИЕМ! На слове «гений» он сделал заметное ударение.
Он повернулся в сторону своей жены, и она, кивая, подтвердила его слова. Я не сомневался, что его комплимент в мой адрес был несколько преувеличен, но мне было приятно. Я ни о чем его не спрашивал, но он решил, что пора представиться. Оказалось, что он директор персонала (это как начальник отдела кадров) огромного госпиталя. (Я догадался, что в этой компании он был не зря, что, впрочем, не носило негативного оттенка.)

Он уже знал, что моя жена фармацевт, и я жду ее приезда. Услышав мой вопрос о волонтерах (добровольно работающих без оплаты) в их госпитале, он дал мне свою визитку и взял с меня слово, что я ОБЯЗАТЕЛЬНО ему позвоню.
Полтора года спустя настало время вывозить вторую и главную часть сокровища нашей семьи – нашего сына. После начального этапа изучения английского моей женой я решил напомнить о себе своему старому, столь высоко стоящему, знакомому. И я был шокирован! Он меня очень хорошо помнил. Я попросил его уделить мне 3, максимум 5 минут, и опять был приятно удивлен его согласием принять меня.
Найти его не представляло большого труда, и вот я уже сижу в большом уютном кабинете.
– Да, – сказал он, – программа волонтеров существует, но она сейчас заполнена. Как только...
И обещание позвонить нам. Я сдержал свое слово и, не злоупотребляя его временем, поблагодарив за все, попрощался. Он любезно проводил меня и даже вышел со мной в приемную. Познакомив меня со своей секретаршей, он, обращаясь к ней сказал:
– Посмотри на этого удивительного молодого человека! Ты слышала, какой у него английский? Два года тому назад я был с ним у одних русских. Тогда я не понял ни одного сказанного им слова!
–...
Перед отъездом моя жена получила от меня четкие инструкции, касающиеся предстоящего долгого пути. Указав, что брать надо только необходимое, я акцентировал на том, что ей потребуется помощь, и надо иметь при себе чекушки водки (так в народе называли бутылки в четверть литра), чтобы расплачиваться за услуги с людьми, помощь которых женщине с ребенком будет необходима. Одна чекушка завалялась и приехала в Филадельфию. Квартира уже была снята, но в ней на кухне не было света. Управдом принес небольшую недорогую люстру, и свет появился. Я предложил ему попробовать русскую водку, и он не отказался. Потягивая водку маленькими глотками (от закуски он отказался), он с интересом рассматривал горлышко бутылки и пробку. Тогда делали крышки с маленьким хвостиком, потянув который, разрывали ту часть, которая плотно обжимала горлышко бутылки. Я недоумевал, что его так заинтересовало, и не выдержав, спросил, все ли ОК?

– О, все нормально, сказал он. – Но я не понимаю, как ты опять закроешь бутылку?
– Знаешь, – облегченно вздохнув, сказал я. – 30 лет своей жизни я провел в России. Я не могу припомнить НИ ОДНОГО случая, чтобы, открыв бутылку водки, ее надо было закрывать.
Тут уже я за него испугался, потому что такого истерического смеха и кашля от того, что он поперхнулся, я раньше не наблюдал.

Постепенно круг общения с американцами увеличивался. Соседи, сотрудники по работе, но больше всего родители учеников, с которыми учился наш сын, общались с нами без каких-либо видимых условностей. Детские дни рождения собирали весь класс. Мы сначала недоумевали откровенным указанием на время прихода и ухода, но со временем согласились, что многое действительно удобно для всех. Мы уже не сомневались, что улыбка при встрече даже с незнакомыми людьми – приятное явление, и научились делать комплименты чаще, чем делали это раньше. Критика постепенно утихала, потому что мы понимали, что американцы предпочитают делать то, что удобно в данный момент им, а не кому-то. Но самое главное, конечно, было умение владеть английским и не стесняться сделанных ошибок. Очень впечатляло и то, что американцы никогда не смеялись над кем-либо и даже не показывали это внешне, что что-то не так. I do't cant – говорила одна наша сотрудница (правильно: I can't), и никто над ней не только не смеялся, но и не показывал, что это грубая грамматическая ошибка. Окружение принимало нас такими, какие мы есть, а мы постепенно принимали то, что казалось вначале неприемлемым.
Естественно, всем нам задавали много вопросов, потому что русские и раньше приезжали в Америку, но их было так мало, что их присутствия никто не замечал. Да и приезжали они из Польши, Израиля или даже из СССР небольшими семьями, но никак не группами. Делалось это умышленно, чтобы создать видимость воссоединения семей и посылать нужных людей, которые, возвращаясь, рассказывали бы об ужасах жизни на Западе. И вот появляются люди, на лицах которых нет ужасов отсутствия витаминов, очень даже неплохо одетые, многие с золотыми зубами во рту. Некоторые неплохо говорят на английском и ни на кого из американских евреев не обращают внимания.
Вопросов со стороны американцев было много, и часто они были или наивными, или примитивными. (В понимании многих, телевидение, телефоны или машины мы видели впервые и, естественно, они спрашивали, нравится ли нам это. При приеме на работу фармацевт спросил мою жену, сколько будет 3 умножить на 6. Услышав правильный ответ, после небольшой паузы, вызванной растерянностью, он воскликнул: «Великолепно!» В его реакции не было ни завышенной оценки, ни иронии. Немногие американцы знают таблицу умножения наизусть (сделали свое дело калькуляторы). Но совершено другое дело, что ее ЗНАЮТ русские! И тут необходимо объяснить, как американские евреи отреагировали на наш приезд. Рядовые американцы знали очень мало обо всем том, что было связано с нашей предыдущей жизнью, выездом и приездом. Они слышали в новостях о диссидентах, о религии в СССР, о диктатуре, но придавали этому такое же значение, как, скажем, событиям в... Лаосе. (Я говорю о большинстве.) Другое дело – американские евреи! Они за наш выезд БОРОЛИСЬ!

Демонстрации, письма, петиции, бойкот приезжих артистов и спортсменов. Всего не перечислить. В синагогах людей приглашали к вoлонтерству (добровольной помощи), и они отзывались с желанием. Приходили в классы, где обучали английскому языку, и старались, в первую очередь, рассказать, что делать, если вдруг кто-то из нас потеряется в... супермаркете. (О том, что никто из нас не потерялся ни в Вене, ни в Италии, они не думали.) То есть, если говорить языком одесситов, «они нас имели за адиетов». У американских евреев бытовала дежурная фраза: «Конечно, они же все инженеры!» Мне «посчастливилось» однажды «принять огонь на себя» в полном объеме. Один из моих сотрудников пригласил нас на свадьбу. За круглым столом сидели мы, еще одна русская пара из Ленинграда и пара американских евреев. Женская половина (американка) как раз сидела справа от меня. Ее муж на заводе сидел в кабинете, смежным с моим, и на приветствие всегда отвечал весьма прохладно (мягко говоря). И вот тут его жена решила выпустить накипевшее возмущение, адресованное всем приезжим (русским евреям, естественно), в мою сторону. Мне показалось, что она решила, что я знаю всех, и уж точно передам остальным выраженное ею неудовлетворение.

– Мы вас ждали, – сказала она. – Беспокоились о вас и молились! Собирали деньги, чтобы помочь и дать их тем, кто активно предпринимал разного рода действия, чтобы наши голоса были услышаны.
Я понимал, о чем она говорит. Мне приходилось разговаривать с одним из «солдат» Лиги защиты евреев. Он рассказывал мне, что ни одно публичное мероприятие, проводимое Советским Союзом, не проходило без их «присутствия». Их «проделки» больше всего выводили из себя... д-ра Киссинджера! «Лига» мешала ему! Надо было заботиться о «детанте», а тут какие-то евреи из «Лиги» все портят. И он поднимал всех в федеральной службе и в полиции, чтобы усмирить зарвавшихся «нахалов»! В разговоре со мной один из украинцев, живший в Филадельфии со времен окончания войны, сетовал, что украинцам (Западной Украины, конечно) не светит приезд в Америку, как евреям из СССР. «Якби ми мали такого д-ра КисинджEра (он делал ударение на предпоследнем слоге), то може, і наші б їхали», – говорил он. И явно ошибался.

Д-ра Киссинджера никогда не волновала судьба евреев Советского Союза, Израиля или других стран. Совсем недавно (в 2013 году), он показал свое истинное лицо, заявив, что «евреев Советского Союза могли сжечь в печах, но это не заставило бы США воевать с СССР. Я слышал это интервью в прямой трансляции, и в моей душе моментально пронеслась волна НЕГОДОВАНИЯ от этой черствости, бестактности и отсутствия ЭЛЕМЕНТАРНОГО сочувствия к живым и ПОЛНЕЙШЕГО безразличия к сожженным. Эту точку зрения можно было выразить по-другому. Но он предпочел не сентиментальничать. Д-р Киссинджер заслуженно получил презрение тысяч и тысяч людей. Я – в их числе!

Я не испытывал ни недовольства, ни раздражения, слушая свою соседку за свадебным столом. Потому что... она была права. Мы, приезжие, не ходили на демонстрации протеста, празднование дня Независимости Израиля, не посещали синагоги. Моя соседка говорила с оттенком осуждения, оживленно, но корректно и не повышая тона. То, как она мне это все преподносила, располагало меня выслушать, не перебивая, и, естественно, я отнесся уважительно к ее точке зрения. Почувствовав, что ею весь пар выпущен, я сказал:

– Всему этому есть объяснение, и я думаю, что осуждение несколько преувеличено. Я не хочу говорить за всех – у каждого свои причины поступать тем или иным образом. Но я знаю главные причины, и они отражают пороги экономического и языкового барьеров. Очень много нового в нашей жизни, и необходимо время, чтобы первоочередные трудности были преодолены. Страна, в которой мы жили, официально преследовала религию. И даже в городах, где были синагоги, новое поколение их не посещало, т. к. мы не знали того, что знали наши бабушки и дедушки (которые уцелели), но и они знали не много. Мы были сформированы новой средой, далекой от молитв и веры. Мы знаем о Судном дне и читаем одну молитву об ушедших, потому что других не знаем. Если же говорить об общении с вами, старожилами, то тут нашей вины нет. Вы все разве что руки не запускаете в наши головы, но глаза постоянно в поиске рогов у нас на голове.
– Что ты имеешь в виду?
– Нам задаются такие вопросы, которые шокируют нас. Нас спрашивают, знаем ли мы, как пользоваться телефонами, умеем ли сами включить телевизор, и другие глупости. Hам приносят в подарок такие вещи из гаражей, которые тут же идут в мусор. Если мы о чем-то говорим и проявляем знание американских авторов или истории, то встречаем полнейшее непонимание сказанного.
– Нас никто не встречал, и нам приходилось очень много и тяжело работать.

– Правильно, но сегодня мы работаем не меньше, и тоже тяжело. Мы все, кто больше, кто меньше, – образованные люди...
– Я знаю, вы все инженеры...
– Нет, я не инженер, и моя жена – не врач.
Она сделала удивленные глаза – она считала, что моя должность должна соответствовать инженерному образованию.
– Ты, может быть, удивишься, но в нашей небольшой семье четыре инженера, два врача и два педагога. А вы все считаете нас людьми второго сорта. И это не только в Филадельфии. У меня друзья и знакомые в разных городах (я перечислил шесть или семь городов), и везде одно и то же.
Она опустила глаза и тихо сказала:
– Ты прав. Наше суждение о вас – неверно.

Я думал, что ее муж перестанет со мной здороваться. Но после выходных его как будто подменили. Он улыбался при встрече и часто заводил разговор на разные темы. Оттепель наступила. Постепенно становилось «теплее» и в цеху. Но тут потребовалось намного больше, чем разговор. Мои подчиненные не торопились отвечать на мои приветствия, и вся атмосфера была далека от располагающей. Mой день начинался всегда одинаково – я обходил последовательно весь цех и здоровался со всеми. Это была моя норма независимо от места, где я работал, и мои подчиненные в Союзе это знали. Тут к этому не привыкли, но постепенно удивление менялось на расположение.
– Доброе утро.
– Что это в нем такого доброго? (Вместо ответа.)
– Ну, потому что мы здесь, на работе. У кого-то был завтрак или вкусный кофе. Есть люди, которые этого не имеют или нездоровы.
– Да, ты прав. Доброе утро.
Вдруг слышу откуда-то из-за спины:
– Привет!

Ко мне обращена улыбка молодой негритянки. Улыбка открывала белые ровные зубы, которые заметно контрастировали с ее симпатичным, довольно-таки темным лицом. В ее улыбке не было ни заискивания, ни заигрывания.
– Привет. (На английском – это Hi. Когда я впервые услышал Hi, мне послышалось «хайль». Естественно, я возмутился. Но учиться приходилось многому.)
– Ты русский, – не то спросила, не то констатировала она, продолжая улыбаться.
– Да.

Русский! Если бы я это сказал там, где жил раньше, мне бы, в худшем случае сказали бы «кукуруза», а в лучшем – попросили бы не обманывать. Но до этого не доходило. Все анкеты имели пятую графу, и с этим никто не шутил. Эта графа имела солидный вес там, где мы раньше жили, и часто закрывала горизонты многим. Этот факт никем не анализировался. Он был нам дан как родинка или пятно, которое не стиралось, и, чаще всего, нужно было найти обходной путь.)
– Как тебя зовут?
– Шерри.
– Меня – Грэг.
– Я знаю. Тебе нравится Америка?

Этот вопрос мне задавали много раз. И всегда, за неимением запаса слов, я отвечал коротким «Да».
– Многое нравится, но не все. Нет идеальных стран. Знаешь, мы поговорим как-нибудь, когда будет перерыв.
– Не волнуйся, Грэг. Моя норма – 120 в час. Тебе нужно будет, я сделаю 300. Только скажи.

Она встала и ушла в женскую комнату. Ее походка не могла не привлечь мое внимание. Она шла, и ее бедра как будто следовали ритму музыки, которая, видимо, звучала в ее голове. «Новый Чайковский», – улыбнувшись, подумал я.
Больше вопросов – больше контактов. Уже знают, что я из Западной Украины, где жили украинцы, русские и поляки, и некоторые где-то отыскали польские слова и, здороваясь со мной по-польски, рассказывают о своих польских корнях. И все-таки, постоянно упоминается только одно название страны – Russia (Россия)
– Грэг, в России очень холодно?
– Грэг, в России играют в бейсбол?
– Грэг, почему ты уехал?

И так далее. На все вопросы я отвечаю, и им нравится, что я часто шучу, отвечая на вопросы. Я заметил, что мои шутки воспринимаются буквально (люди падают и замерзают на улице, водку пьют галлонами (галлон – почти четыре литра), в городах в определенное время люди прячутся, поскольку на улицу выходят медведи и съедают тех, кто не успел убежать, и др.). Тут же объясняю, что шучу, и на мою улыбку они отвечают улыбкой облегчения. Больше всех вопросы задает «Чайковский».
– Грэг, в России есть черные люди?
– Россия большая страна, и в ней живут люди разных оттенков кожи. Африканцев раньше не было, а теперь есть.
– Откуда?
– Был фестиваль. Много студентов из Африки. Люди приезжают и... уезжают, а бейбечки остаются.

Она смотрит на меня и показывает молчаливый жест, когда указательный палец одной руки трется об указательный палец другой. На немом языке это означает: «Как не стыдно», но применяeтся этот жест, когда разговор касается близости. Кого она стыдила – мужчин-африканцев или русских женщин – не уточнила. Конечно, она шутила, т. к. американские женщины – белые и черные – ведут активную половую жизнь, и многие в свои 30 лет уже бабушки. Oб этом она не упоминала.

– Грэг ты уже был с черной женщиной?
– Ну... вообще-то я женат.
– Ты многое теряешь!..

Рядом с ней работает ее подруга Морин. У Морин очень доброе лицо, и она большая трудяга, всегда вовремя на работе и аккуратна в том, что делает. В своих размерах она огромная, и если нужно было бы ее обнять, то руки на талии бы не сошлись. Шерри кивает в сторону Морин и говорит так, чтобы та слышала:

– Морин готова быть твоей.
Морин улыбается и смущенно опускает глаза, ничего не отвергая.
«Моим врагам такое счастье, как говорят старые евреи», – подумал я и ответил ничем не обязывающей улыбкой.

Мне нравилось, как все мои подчиненные одевались. Как правило, джинсы и различные спортивные маечки с короткими рукавами. Всегда подбиралось все по цвету, и каждый день другая, чистенькая, маечка. В любое время года, даже очень жаркое, не ощущалось неприятного запаха. Черные женщины в большинстве своем носили фирменные вещи, подобранные по цвету и моде. Потом им составили конкуренцию русские женщины, которые не носили спортивную обувь и тоже отличались хорошим вкусом.

Однажды утром я обратил внимание на необычное оживление, которое сопровождало входящих в цех рабочих. Я улавливал шутки и остроты, обилие которых нельзя было не заметить. Предметом внимания стала одна молодая женщина, которая появилась в уж очень открытой маечке. Белизна ее тела была резким контрастом в сравнении с белыми женщинами, не говоря уже о черных. Шутки были не злыми, но целенаправленными, и, казалось, каждый считал своим долгом «пройтись» по ее туалету. Она не была полной, но довольно-таки открытый впереди вырез демонстрировал красивую грудь, а обнаженные плечи – общую привлекательную упитанность. По всему было видно, что она ожидала такой реакции, и ей это даже льстило. Она улыбалась и ответила всем одной фразой, сопровождая ее поднятыми вверх глазами:
– I am hot! – объявила всем она, что можно было перевести как «Я пылаю». (В английском языке к этой фразе ничего не добавляется, но каждый понимает, что речь идет о страсти.)
И она была вознаграждена восторженным одобрением.
Проходя мимо меня, многие дарили мне загадочную полуулыбку, которую я воспринял сначала как что-то, возможно, несоответствующее в моей одежде. Незаметно для всех я осмотрел себя и, не найдя ничего компромeтирующего, решил, что мои подчиненные хотели видеть меня в своих рядах или хотя бы определить мое отношение к происходящему. Мне нравилaсь общая раскрепощeнность, которая сопровождалась веселой активностью, но я решил, что присоединиться ко всему понимающей улыбкой будет достаточно.

Постепенно утро вошло в свой обычный ритм, и я был отвлечен первостепенными делами. Осматривая общую картину рабочей обстановки, я бегло определял присутствие – отсутствие, необходимую очередность назначения задач для лидеров и первоочередность в работе наладчиков. После этого был обычный обход с коротким обменом вопросами и ответами.
Некоторое время спустя Эми (так звали женщину, которая привлекла внимание всех утром) подозвала меня.
– Смотри, Грэг. Мне кажется, что деталь неправильно садится в приспособление.

Постепенно утро вошло в свой обычный ритм, и я был отвлечен первостепенными делами. Осматривая общую картину рабочей обстановки, я бегло определял присутствие – отсутствие, необходимую очередность назначения задач для лидеров и первоочередность в работе наладчиков. После этого был обычный обход с коротким обменом вопросами и ответами.
Некоторое время спустя Эми (так звали женщину, которая привлекла внимание всех утром) подозвала меня.
– Смотри, Грэг. Мне кажется, что деталь неправильно садится в приспособление.
Она стояла у станка и, отодвинувшись, дала мне возможность встать на ее место. Я выключил станок и рукой начал проверять «гнездо» приспособления. Мое внимание внезапно было отвлечено легким прикосновением полуоткрытой груди к моей руке чуть выше локтя. Молодая, красивая, упругая грудь вонзалась в меня с завидной настойчивостью. В долю секунды я подумал, что представляю себе, как ей сейчас мешает ее маечка, но всем своим видом показывал желание определить возможную проблему. Еще пару секунд я уделил внимание станку и без резкого движения (не могу сказать, что было неприятно) повернулся к ней и сказал:

– Я не вижу проблемы. Но если у тебя опять возникнет сомнение, позови наладчика и он сможет обстоятельно все проверить.
Oна не была готова к поражению. Открытым текстом мне было сообщено, что она свободна после работы, и вообще, живет одна.
– Мы к этой теме больше возвращаться не будем, – твердо сказал я. – ОК? – И отошел.

Нет, милая моя! Этот урок мы проходили еще в школе. Ваш соотечественник, американский коммунист, тов. Драйзер, учил всех своей «Американской трагедией», чем заканчиваются подобные истории. Я приехал сюда работать и жить, а не идти в направлении электрического стула или проблем, которые могут очень легко разрушить достигнутое.
И не потому, что мне было чуждо чувство слабости, увлечения, соблазна, обольщения. Ведь и магнит не все притягивает. Есть полюса, которые он отталкивает. Жизнь предоставляет многие возможности. Но есть ответственность и обязанности. Быть игрушкой обстоятельств – проявление бесхребетности, беспринципности, слабости, которые очень быстро лишат и уважения, и лидерства там, где они применимы. Недостаточно быть обладателем должности. Надо видеть и понимать, что люди видят и ценят правильное, справедливое, и отвергают нечистоплотное, лживое. Быть руководителем – значит раскрывать в ведомом цельное, что проявляется в принятии решения, которое не должно быть сделано впопыхах. Но при ошибке признать и исправить, не допуская даже видимости, что обстоятельства способны превращать лидерство в игрушечную пародию шатания из стороны в сторону. В то же время сохранять баланс и не подпасть под влияние зла или мести.
Всему этому я был подвергнут, как только мои шаги получили вызов и пренебрежение, которым я не дал повода проявиться. Я знал, что проблемы производства – естественный сопутствующий фактор. Не ожидал, что люди будут покладистыми и «гладкими». Это естественно. Но мне был брошен открытый вызов, который я не собирался и не мог обойти. После нескольких молчаливых невыполнений моих просьб я пригласил старшего наладчика к себе в кабинет.

– У меня сложилось впечатление, что ты решил меня игнорировать, – сказал я.

– Нет.
– Но ты не сделал то, что я попросил.
– Я был занят другим.
– Но мне нужно было сделать то в первую очередь.
– Хорошо.

– Смотри, согласие надо проявлять в сделанном, а оно сделано не было. Кстати, тебе была дана возможность работать каждый день один час сверхурочно, так завтра приходи в обычное время. Сейчас такой необходимости нет, но как только она возникнет, я тебе скажу. А в работе я ожидаю от тебя помощи, а не сопротивления. Сейчас мне надо сделать то, что я говорил раньше.

Я умышленно вышел в цех спустя определенное время. И тут же увидел в глазах одних солидарность, в других – настороженнoсть и озлобленность. Сверхурочное время оплачивалось в 1,5 раза, и ропот недоброжелателей во время обеденного перерыва был недобр: «Этого надо было ожидать. Начало сделано. Рука Кузьмы перевернет все по-русски».
Мой затылок ощущал все недоброе, и я ожидал сопротивления, но никак не удара ниже пояса (как говорят в боксе о подлости). «Плохие яблоки» (bad apples), как говорят американцы, сделали заявление: «Мы его не понимаем!» Тони, человек, который принимал меня на работу, их выслушал и сказал:

– У меня такой проблемы нет. А вы переспросите или научите его тому, что он не знает.

Я успел понаблюдать за Тони и заметил в нем качества, которые были несвойственны многим американцам. Он много шутил и делал это с потрясающим остроумием, реагировал на все происходящее вскользь, но видно было – пресеки его, и добра не будет. Он уже попал в опалу. Президент, он же хозяин компании, снял его с должности начальника производства. Но Тони все равно, наблюдая за выполнением технологий, что ему и было поручено, делал то, что считал нужным, и, в шутку отдавая указания, не ожидал невыполнения. Это я заметил, а другие знали. В то время (я это узнал позже, задав Тони окольный вопрос, а он на него ответил) мой приход был его счастливым случаем, приняв «русского», показать президенту понимание необходимости заботы об иммигрантах, и я невольно стал ЕГО человеком. Но тогда вся ситуация была мне неприятна. Я понимал, что хотят моего увольнения и ждал его, но «забрало не опускал». (Опять-таки, по прошествии времени я понял стиль работы президента компании. Он не ПРИКАЗЫВАЛ и не звал к себе в кабинет. Позвонив и спросив, где я, он возразил моему желанию зайти к нему. Весь цех наблюдал эту сцену, когда президент по-свойски разговаривает со мной и доброжелательно жестикулирует. В синагоге к нему подошeл кантор и сказал, что его родственника (русского) незаслуженно уволили. И вот (президент уверен, что все русские знают друг друга) он ПРОСИТ меня поговорить с этим человеком. «Грэг, ты не обязан его брать. Поговори и реши, полезен ли он в твоей работе. Но не для того, чтобы потом уволить. Это должно быть профессионально, не больше». Так было сказано и обо мне, но я об этом узнал, когда все волнения были позади, и моя репутация была на высоте).

Но до этого было неимоверно много барьеров, которые я преодолевал с постоянным давлением на психику. Внешне я этого не показывал, но внутри меня шла борьба, которую я не собирался проигрывать. Все мои попытки оставить в мыслях работу на работе не осуществлялись и сопровождали меня даже во сне. Просыпаясь утром, я ощущал, что сон не «разгрузил» меня, и дневные нагрузки становились еще тяжелее ночью. Ведь во сне трудности уводили мой ум в тупик, который, издеваясь, ускользал, и появлялся непонятным лабиринтом. Я пpосыпался, понимая, что спал, но не ОТДЫХАЛ, и мысли мои были о том, чтобы не идти на работу, сдаться, признать поражение. Но тут же я корил себя за недозволенную панику и, припоминая проблему последнего дня, уходил в мыслях в направлении решения или поиска выхода из трудной ситуации. Это могла быть проблема технoлогии, качества или отношений с подчиненными – всегда что-то было.
И все-таки вопросы решались, трудности сдавали позиции. Все уже привыкли к моим утренним и дневным обходам цеха, и, если я вдруг отсутствовал по какой-либо причине, тут же с разных сторон слышал вопросы с оттенком беспокойства. И я удовлетворенно наверстывал упущенное.
Все знали, что моей семьей отмечаются главные еврейские праздники, и мои подчиненные, уходя домой, громко желали мне хороших праздников. Я делал то же самое перед их религиозными или национальными праздникaми. Потом обменивались впечатлениями о времяпрепровождении. Конечно же, для всех главным была семья!
Внезапно произошло событие, под впечатлением которого я нахожусь уже много лет и, вполне вероятно, никогда не забуду. А точнее – не забуду НИКОГДА.
Обычный день. Обычный обход. Как всегда, обращаю внимание на детали, их складирование или перемещение, работу инспекторов. Обратив внимание на не совсем аккуратное размещение деталей в специальной коробке у одной рабочей, деликатно делаю замечание. В ответ слышу резкую грубость, которую можно перевести на русский язык, как «Катись ты!..» Я опешил. Сказавшая это женщина всегда отличалась усердной работой, спокойствием в общении со всеми и хорошей дисциплиной. Она не сопроводила свои слова вызывающим взглядом, а как-то опустила голову и плечи в ожидании моего гнева или другой реакции. Я отошeл, направляясь в свой кабинет, но по дороге попросил ее мастера пригласить ее в мой кабинет спустя 5 минут. Когда она вошла, я пригласил ее сесть и не мог не заметить опустошенности в выражении ее лица и отрешeнности в глазах, избегающих моего взгляда. Я не торопился.

Немного подождав, я сказал:
– Стефани, я мог ожидать это от кого угодно, но не от тебя. Мне кажется, что-то внезапно изменило тебя...
Я не договорил. Она неожиданно разрыдалась, не сдерживая себя, и в то же время закрывала лицо руками, как бы стыдясь своих слез. Ее рыдания и стоны были настолько горькими, что я испугался возможного обморока. Как мог, я старался успокоить ее, спрашивая, чем могу ей помочь. Она плакала, как плачут дети, когда им очень обидно за несправедливое отношение к ним. Было видно, что слезы были ее болью и... облегчением. Я предложил ей пойти домой, обещая, что это не отразится на ее посещаемости или оплате. Ее рыдания уменьшились, и слезы, тяжелые и горькие, перестали литься по лицу.
– Прости меня, Грэг. Я была неправа...
– О, Стефани, забудь про это. Могу ли я тебе помочь?
– Это невозможно... Моего сына посадили...
Она опять заплакала. Я знал, что она одинокая мать, и ее прилежность демонстрировала заботу о сыне и о семье. Я поинтересовался, могу ли я коснуться этой темы не как начальник с подчиненной, а как родитель с родителем. Она не возражала. Из разговора я понял, что улица и плохая компания изменили его. Он хороший, но попадaет под плохое влияние. Я спросил, есть ли возможность освобождения под залог, и есть ли у нее для этого деньги. Я предложил дать ей в долг, без каких-либо сроков, но она отказалась, и на ее заплаканном лице появилась легкая улыбка. Опять-таки, получив ее согласие, я поделился своими мыслями о том, что бы сделал я в подобной ситуации.

– Стефани, поговори с ним спокойно и рассудительно. Попробуй убедить его, что, кроме тюрьмы, есть очень много такого, что выбирает большинство людей в этой не всегда легкой жизни.
Я говорил, чтобы она поверила в свои силы помочь сыну, и старался обращать ее внимание на акценты, которые она, на мой взгляд, должна была сделать, чтобы быть услышанной.
Отпустив ее домой, я дал свой домашний телефон, убедив ее позвонить мне, если будет такая необходимость.
Несколько дней ее не было на работе, а возвратившись, она сказала мне, что ее сын дома и ситуация меняется к лучшему. Ее улыбка выражала благодарность, и я кивал, показывая, что рад за нее.

Будни, как всегда, отвлекали, но я наблюдал за Стефани, и по ее поведению было видно, что плохое ушло в прошлое. А через некоторое время Стефани перестала появляться на работе. Мне сообщили, что она нездорова, а потом меня поставили в известность, что она уволилась. Еще какое-то время я интересовался ее здоровьем, но мне сообщили, что она прекратила общение с теми, кто работал на заводе.
Прошло более полугода. Меня периодически вызывали по селекторной связи, и не было ничего необычного, когда вызов прозвучал в очередной раз. Я всегда уходил в свой кабинет, т. к. в цеху услышать что-либо было невозможно.
– Хеллоу. Грэг слушает.
– ...
– Хеллоу?
Я уже подумал, что связь прервалась или меня не дождались. Но внезапно прозвучал трудноуловимый почти шепот:
– Грэг...
– Да, я слушаю, – трубка была плотно прижата к уху и даже запотела.
– Это... Стефани...
– Стефани, как ты? Я рад слышать твой голос!
– Грэг, – чувствовалось, что она говорит с трудом, – я ухожу... Я помню тебя... твою заботу. Когда я увижу Бога, я буду просить его, чтобы он берег тебя. Прощай...
– Стефани!!!
Ответа не было. Я сидел за своим столом и слезы текли по моему лицу. Эта простая женщина уходила из жизни с надеждой, что Бог услышит ее и подарит мне свою заботу...
Я не успел сказать Стефани, что не умею молиться, но попрошу Бога принять ее. И дать ей успокоение.
Воскресные дни обрели свое назначение, когда можно было, расслабившись, смотреть понравившиеся передачи или заниматься делами, предназначенными для выходных дней.
Внезапно звонит телефон.
– Грэг!
– Что случилось, Билл? (Звонит генеральный менеджер.)
– Мне нужно, чтобы ты завтра принял револьверный цех и наладил работу так, как ты понимаешь.
– Билл, если бы у меня был выбор – я не пошeл бы туда.
– Я знаю.
– Там работает несколько неуправляемых людей.
– Ты их уволишь.
– Если откровенно, там надо уволить всех.
– Ты можешь рассчитывать на мою поддержку. Твое решение будет главным, я обещаю.
Я знал, что он человек слова, но увольнение – не решение проблемы, цех должен работать.
Ну, что же? Натягивайте канат, господа. Я попробую «пройти четыре четверти пути», как пел В. Высоцкий. Без страховки...
Я шел, сохраняя баланс, хотя канат вибрировал и раскачивался под моими ногами, желая сбросить самоуверенного канатоходца, позволившего бросить ему вызов. Я не упал и не сорвался в бездну поражения, но нервозность и напряжение сделали свое дело – прямая линия каната преобразовалась в очень ровную линию электрокардиограммы. 14 секунд мое сердце «отдыхало». Когда я пришел в себя, то обратил внимание на два «утюжка» с идущими от них проводами, которые были в руках врача. Это они дали заряд моему сердцу, и оно отреагировало, возобновив работу. Каждый день у моей постели сидел Билл.
– Выздоравливай, Грэг! На работе ждут твоего возвращения и желают удачи!
Один госпиталь сменил другой. Сделанный тест показал... совершенно здоровое сердце.
– Что это было, доктор?
– Я полагаю, стресс. Это твой завод? – спросил он, зная заранее ответ.
– Моя работа – ответственность.
– Тогда уходи...
Я не ушел. У меня было желание продолжать то, что я делал много лет подряд. То, что я любил, и то, что мне нравилось делать. И почти 10 лет отдал этой работе.
Но вот жизнь уже указывает новые направления, и я принял решение окунуться в новое.
Мои подчиненные знали о моем уходе, но выражали надежду, что я передумаю.
В свой последний день работы на заводе я, зайдя в свой кабинет, был потрясен вниманием, проявленным моими подчиненными. Мой стол был усыпан массой маленьких подарков, разноцветными шарами с написанными на них добрыми пожеланиями, и открытками.

Я вышел в цех и попросил всех собраться вокруг меня.
– Я сегодня прощаюсь с вами, но в моей душе сохранятся ваши лица, ваши характеры и все, что вы доверяли мне, рассказывая о своих семьях и жизни. Не скрою, мне будет трудно отвыкнуть от всего того, что связано с вами. Если представится возможность встретиться с каждым из вас – я буду этому очень рад!
– А кто в понедельник нам скажет «Доброе утро»? – спросила одна чернокожая женщина, и я растерянно развел руками.
Одна из моих подчиненных вышла вперед и сказала:
– Мы хотим подарить тебе что-то, чего не делали раньше и вряд ли сделаем это еще когда-либо.
Она вынула из небольшой коробки красивую памятную доску с пластиной на ней, где были выгравированы слова:
presented to
GREGORY TUROVETS
a greate friend, boss and one hell of a guy who will be missed
WE THE EMPLOYEES OF
ACTION MANUFACTURING COMPANY
WANT TO EXTEND A HEARTY THANKS
WE KNOW YOU WILL SUCCEED IN
WHATEVER YOU UNDERTAKE.
(В дар ГРИГОРИЮ ТУРОВЦУ,
большому другу, начальнику и чертовски хорошему парню,
которого будет не хватать.
Мы, работники (название компании),
хотим от всего сердца выразить свою благодарность.
Мы знаем, что ты добьешься успеха в любом месте.)
Во время обеденного перерыва они пригласили меня в расположенный рядом пивной бар и угощали радушно водкой, сопровождая добрыми пожеланиями.
Я умолял их:
– Пожалуйста, не покупайте мне так много напитков. Я не могу пить так много!
– Ты сам говорил, что за выходные выпивал галлон водки.
– Я шутил! Неужели вы поверили этому?
– Конечно! Ты же РУССКИЙ!!!