Версия для печати

ЮЗ. Молитва матерщинника

Автор: 

Точка над i вместо вступления

«Товарищ Сталин, Вы большой ученый,
в языкознаньи знаете вы толк,
а я простой советский заключенный,
и мне товарищ серый брянский волк.

За что сижу воистину не знаю,
но прокуроры, видимо, правы.
Сижу я нынче в Туруханском крае,
где при царе сидели в ссылке вы….”



– слова  этой песни на слуху у многих и сегодня. А в  период хрущевской оттепели ее знал практически каждый. Теперь вопрос на засыпку – кто автор бессмертного хита?  -  Многие приписывали авторство Владимиру Высоцкому, который включал песню в собственный репертуар как одну из немногих не своих (что само по себе являлось большой редкостью...), а любители так называемых «Блатных песен» часто считали ее народным творчеством...
Так вот автор шедевра, позже подаривший читателям  много серьезных книг, таких как «Николай Николаевич», романы «Кенгуру», «Маскировка», «Рука», «Карусель», а также чудесные детские книжки, среди которых «Кыш, двапортфеля и целая неделя» с «Черно-бурой лисой», «Два билета на электричку»  -  Юз Алешковский. Поэт, прозаик, сценарист, автор-исполнитель песен – один из ведущих личностей русской литературы ХХ века (Википедия).

И этот автор – уважаемый нами Иосиф Хаимович Алешковский - живет в Майами, ходит по одним с нами улицам, дышит одним с нами океанским теплым воздухом...

Несколько лет назад, к юбилею автора, была сделана книга « Юз. Чтения по случаю...»  - сборник, где о его прозе говорит и пишет масса интересных людей: друзья писателя, известные литераторы.


Лариса Войчинская





Составители сборника - профессор Присцилла Мейер и я. Гостями празднования стали друзья писателя – известные литераторы России, прибывшие из разных стран мира.  Спустя несколько лет вышло второе дополненное издание сборника. В нем собраны лучшие тексты, написанные об Алешковском. За годы жизни в Америке Юз написал массу удивительных книг, о которых говорили на юбилее Андрей Битов, Борис Хазанов, Ольга Шамборант и другие. Сборник вобрал в себя лекции, прочитанные участниками Чтений в Wesleyan University и статьи, написанные исследователями его творчества для книг, журналов и газет, вышедших по обе стороны океана в разное время. Они освещают разные аспекты творчества Алешковского – писателя и человека. Изумительные иллюстрации к сборнику нарисовал давний друг Юза Алешковского грузинский художник и режиссер Резо Габриадзе.

Сборник можно купить на сайте типографии, где отпечтают персонально для вас отдельный экземпляр —
https://www.lulu.com/en/us/shop/priscilla-meyer-and-alexandra-sviridova/yuz/paperback/product-1rgjn7m5.html?page=1&pageSize=4

А пока – мой текст о любимой повести автора.





ЮЗ. Молитва матерщинника

Александра СВИРИДОВА

Развернутая обложка книги.Чтобы судить художника «по законам, им самим над собою признанным», как рекомендовал это делать А.С.Пушкин, Юзу Алешковскому нужен критик равного масштаба личности и мировосприятия. Таким мог бы быть Михаил Бахтин – единственный в российской словесности знаток непреложных законов, царящих в раблезианско-свифтовском мире. Увы – Бахтин не прочтет, и яркое карнавальное шествие персонажей Ю.Алешковского обречено на неполное понимание. Мои размышления над миром его героев – не более, чем попытка анализа произведений Ю.Алешковского с позиций благодарного читателя.
Деревенские Боги

В огромном ареале написанного Алешковским меня завораживает сочинение «Руру» — «Русская рулетка», поскольку в нем Юз явил миру образец невероятно целомудренной, глубоко религиозной литературы. Главным событием этого сочинения является представленная читателю новая форма контакта материального мира сущностей с миром тонким — надсущностным. И новизна эта состоит в сокращении дистанции, на которой прежде в российской словесности отстояли друг от друга Бог и Человек.
«Руру», опубликованная в девяностые годы XX века в российском журнале «Искусство кино», — это локальная история, явившая забытое классическое триединство — времени, места, действия. «Деревенская поэзия» — определил Алешковский «Руру» по жанру и атрибутировал сообразно. В некой деревне, на самом ее отшибе посадил он пить классических троих: двух деревенских мужиков и одного городского, заезжего. «Сочинитель», назвал его Ю. Алешковский. К этим троим присоединится попозже четвертый, несколько нарушив гармонию и ритм триединства. Но ненадолго: один из стартовых трех — Федор — вскоре отойдет от стола, за которым останутся снова трое. Уснет в лопухах и, как обнаружится в развязке, — вечным сном. Такая простая сценическая площадка... Но простота обманчива, как и все в этой прозрачной поэтичной вещи.

Сценическая площадка «Руру» обрамлена в виньетку причудливой геодетерминированности: посвящение, пролог-экспозиция, где дана маркировка местности, настораживает внимательного читателя откровенной казуистикой, и не напрасно... «Посвящается крестьянке Нью-Хемшира...», «... когда мы возвращались в Париж из Бургундии...» и «Вспоминаю свое пребывание в 1982 году в бывшей Смоленской губернии, под Ельней»... — дано в первых трех абзацах.

Первый акт драмы заявлен в прологе в виде фрагмента приватного письма. Он разыгрывается во Франции. Некая Ира «налопалась лягушек в Бургундии», и у нее случился жар как аллергическая реакция. Потом в Париже ей полегчало. На этом сообщении автор резко обрывает пролог буколики скупо взятым в скобки «Из письма». И следом за французским прологом — по прямой ассоциации — возникает российская деревня 1982 года. Трое пьющих без закуски на отшибе и — в кульминационной точке — русские лягушки, выловленные одним из алкашей и съеденные всеми тремя. Но это не все. Внутри ассоциативно возникшей матрешки из двух лягушек — французской и российской — возникает третья, глубинная, затаенная — прародительница двух последующих колен лягушек «Руру»: русская лягушка, выловленная в русской реке французским солдатом армии Наполеона в 1812 году!

Так формируется еще одно триединство: три лягушки, три поколения лягушек, три случая контакта двух культур и традиций — Франции и России — на уровне лягушек. Знакомое фантасмагорическое снижение патетического до комического, так присущее творчеству Алешковского в целом.
Царить внутри композиции дано первой пралягушке 1812 года, т. к. именно она воспета в стихах: алкаш Федор сложит поэму о ней и только после «Оды лягушке» уснет и умрет, словно выполнив ниспосланное свыше поручение.
Такова внешняя — временная — граница «Руру»: причудливая история многообразного поедания лягушек в пространстве двух стран на протяжении двух веков, прелестная в своем изяществе и логике абсурда, когда невероятное плетение невинных случайностей выстраивается Алешковским (ли?) в стройную закономерность. Но не в сюжете дело... Гармонично выстроенная композиция — только башня, в которой развиваются события внутреннего свойства. События драматические, с трагической развязкой.
Один из героев — Степан, — деревенский сумасшедший по социальному статусу и мудрец в иерархии автора, вместе с участковым милиционером неожиданно для приблудившегося Сочинителя — лирического героя повести — сыграют в русскую рулетку. По всем правилам, доставшимся России уже от другой войны — во Вьетнаме, — где возникла «руру». Так линия наследования лягушек сменится генеалогией войн: от войны 1812 года с Наполеоном будет переброшен мостик к войне неизвестно с кем во Вьетнаме, и — дабы закрепить окончательно прозрачную апелляцию к надличностной социальной памяти, Ю. Алешковский введет еще одно географическое наименование: «Афганистан». Предъявит третью войну. И трех алкашей в российской деревне посадит пить не просто так, а на поминках: пришла похоронка на погибшего в Афганистане паренька из этой деревни на Смоленщине. Так в элегичный мирный пленер заданной буколики ворвется война. А дальше — подсядет к поминальному столу милиционер, достанет из кобуры пистолет... Кто-то предложит сыграть в «руру». Первым в лоб себе выстрелит герой Степан и останется жив. Потом вложит дуло себе в рот милиционер и спустит курок... И тоже — чудом — останется жив. А умрет совсем другой человек, точнее — третий: поэт, сказитель баллады о ловле лягушек, сам ловец — Федор. Он не станет играть в «руру». Он встанет от стола с сивухой и пистолетом, отойдет, приляжет на травку неподалеку и умрет тихо сам по себе — без выстрелов — во сне. Так ли уж «сам»? На уровне метафизики его физическая смерть есть прямое следствие всех прозвучавших выстрелов — от 1812 года начиная, и сам умерший — по энергетике — окажется жертвой: то ли убитым, то ли самоубийцей. Ибо энергия насилия, разлитого в мире, коснется чела всех участников застолья, но сконцентрируется и закрепится навечно на челе только одного из них.

Вся эта причудливая история разыграется на глазах случайно забредшего в российскую деревню Сочинителя и всплывет в его памяти многие годы спустя в далекой от Смоленщины Франции...

История завораживает обилием прозрачных культурологических ассоциаций. И только когда осваиваешь целиком это гармонично выстроенное произведение, открывается, что не в лягушках дело и даже не в выстрелах русской рулетки... Дело в другом. Сочинителю — лирическому герою, т. е. самому Юзу Алешковскому, с неожиданной ясностью, как Менделееву во сне — периодическая система, — открывается простая и внятная картина божественного промыслительного мироустройства. Открывается через механизм примитивной американской головоломки — игры в пазлы, с правилами которой писатель знакомит читателя. Алешковский подробно и ненавязчиво описывает игру, в которой из мелких кусочков — фрагментов разрезанной изначально цельной картины — складывается эта самая картина. И Господь Бог открывается Сочинителю персонажем, складывающим картину своего мира, в которой сам Сочинитель — и герой и автор — не более чем фрагмент Божественного «пазла».

Именно это открытие в современной русской литературе представляется мне событийным. Прежде всего потому, что писатель нашел — обнаружил и предъявил — «действующую модель» демиургова строительства. Увидел себя — маленький фрагмент — с точки зрения Бога. И тем самым приоткрыл вектор вертикали взаимоконтакта Человек — Бог.
Сочинитель, оставаясь на протяжении всего повествования самым неярким, непроявленным персонажем, лишенным индивидуальных черт и особенностей, самым неглавным и неколоритным, — выходит на авансцену по уровню собственной внутренней высоты. На протяжении всего сюжета он только смотрел и слушал. Его остраненность, дистанцированность от других персонажей располагалась в горизонтальной плоскости: Сочинитель был не над своими случайными собутыльниками, а вне, особняком: равный среди равных по одному — главному на момент прозрения — параметру: как пьющий среди пьющих.
Неожиданно вектор контакта сместился, и обнаружилось размежевание: Сочинитель оказался городским — среди деревенских, уезжающим — среди остающихся, соглядатаем, свидетелем — среди покушающихся на убийство себя и — самое главное — посредником между людьми и Богом. Страшно выговорить, но — функционально — Сочинитель Алешковского выступил невольно в роли священника, принимающего исповедь. Не он сам, а другие герои поставили его выше себя и ситуации, в которую они попали, играя в «руру». И одному Сочинителю по воле Божией открылось двойное зрение: способность одномоментно узреть — по горизонтали — деревенских мужиков и их быт, и — по вертикали — задрав голову повыше в небо — прозреть Божий умысел и промысел.
Роль свидетеля, которому завещают: «Запомни нас такими», отвели Сочинителю герои. Роль интерпретатора, переводчика, ибо им самим до Бога далеко. И Сочинитель вступил в контакт с Богом, минуя посредников — напрямую: вне храма, вне попов, без третьих лиц. И в этот момент наивысшего подъема, на вершине прозрения Сочинителя происходит следующая невероятная вещь: Сочинитель обнаруживает собственное уравнивание с деревенскими мужиками, которых, казалось бы, он априорно оставил внизу. Он сам оказывается внизу — фрагментом среди фрагментов, деталью среди деталей в непостижимом «пазле» Бога. В момент, когда ему открывается высота Верха, именно с этой — Божественной — высоты Сочинитель и находит самого себя Внизу.

И это уравнивание себя с деревенскими алкашами, уменьшение себя происходит без самоуничижения. Без неизменного опостылевшего «Смирись, гордый человек!». Напротив, со всей гордыней и инакостью, единственно за счет установления точного масштаба в системе координат Верх — Низ, Сочинитель становится маленькой деталью, но — исключительно в контексте пасьянса Бога.
в момент, когда Сочинитель достигает крайней степени самоуменьшения, происходит следующий перевертыш и открывается вещь, абсолютно крамольная: это удивительное произведение, завораживающее ритмом размеренного верлибра — редкий образец стихотворения в прозе! — не имеет вовсе всех представленных персонажей! Каждый из трех участников застолья с лягушками в свою очередь оказывается только фрагментом самого Сочинителя. А сам Сочинитель в этот момент становится равным Богу, ибо — Творец. По образу и подобию Божию. И это в его персональном «пазле» уживаются и сосуществуют и пьяница поэт, и психопат-мудрец, и участковый с пистолетом. Но ни одним из них, взятым в отдельности, Сочинитель не исчерпывается. Эта троица сильна своим триединством только внутри Сочинителя и, как положено Троице, — нераздельна и неслиянна... Все эти трое — и есть он сам, Сочинитель. Из створок его складнем раскрывшейся души вышли Трое и сели за стол, накрытый им на отшибе смоленской или нью-хэмпширской деревни... Напились, стрелялись, один даже умер... И все это случилось внутри одного Человека-Творца. Так обнаруживается, сколь велик Сочинитель, что умещаются в нем многие его персонажи, но и он — Сочинитель — мал в масштабе Бога.

Вектор, направленный вверх, привычно обнаружил Бога, и огромный внутренний мир Сочинителя — со всеми поэтами, пьяницами, участковыми и лягушками, с наполеоновскими солдатами, Смоленщиной и Парижем, — весь микрокосм автора стал деталью в игре Бога, компонентом Его макрокосма.
Художественный факт того, что Сочинитель уменьшился, — ситуация достаточно новая. Прежде уменьшались герои произведений либо — погружались в другой контекст, контекст другого масштаба. Как Гулливер Джонатана Свифта — оставаясь неизменным, перемещался в мир Великанов и познавал участь лилипута. Но сам сочинитель — Свифт — оставался собой. Юз Алешковский впервые уменьшил автора. И такому — новому — автору открылся достаточно новый Бог.
Бог-творец — это не ново, но Бог-ребенок, играющий в мир, складывающий цветную картинку мира из мелких деталей, — это дерзкое открытие Алешковского.
Бог, не знающий конца своего замысла! Бог — взятый в процессе созидания мира. И в «Руру» не дождаться того момента, когда Бог поглядит на то, что сотворил, и скажет, что это «хорошо есть»...
Бог Алешковского лишился статики. И мир, творимый таким Богом, открылся незавершенным. Но сокращение дистанции между человеком и Богом оказалось обусловлено еще и позицией самого Бога: не только Сочинитель воспарил в своем озарении, но и Бог Алешковского сошел с небес ниже обычного. Это не Бог античной Греции, сошедший на землю, а Бог, проходящий над землей, словно авиатор на бреющем полете, так, что можно разглядеть, чем он, Бог, занят.

Юзу Алешковскому удалось сократить дистанцию до невиданной короткости. И сделано это без фамильярности и богохульства, без богостроительства и богоискательства. На смену этим традиционным для русской литературы «упражнениям» пришло свободное богопостижение. И Бог открылся — как должно, накоротке. И гармонично выстроенное сочинение оказалось не более чем молитвой, что и потребовало от автора белого стиха. «Собирай нас почаще, Господи!» — ключевая фраза сочинения. Я не знаю аналогов такого диалога накоротке в российской словесности, хоть и приходит на память смелая попытка европейца Бекета установить новый тип контакта — «В ожидании Годо». Но Годо Бекета не пришел. Думаю, потому, что сценический вектор ожидания героев был устремлен по горизонтали: они смотрели на дорогу, ожидая, что Он явится к месту встречи тем же путем, каким пришли туда герои пьесы. Алешковский же поднял голову вверх: и к Богу, и к себе, пришедшему от Бога.

В этой смене положения вектора ожидания и есть тайна обаяния открытия Алешковского. И это — дань новому времени. Ибо жить и писать в России ХХ века и делать вид, что не существует страшной молитвы тридцать седьмого года, засвидетельствованной и приведенной в повести кинописателей Фрида и Дунского: «Господи, ебаный мой Боже, если ты все это видишь, что же ты не стреляешь?», вырвавшейся из уст заключенного в момент лагерных испытаний, — нельзя.

Делать вид, что такого — неканонического, внехрамового контакта не было, — ханжество. Все было. Был на Руси 1917 год, была и есть власть Антихриста. Были богохульство и поругание, осквернялись храмы, и творилось великое зло. Связь с Богом нарушилась, и ищет Россия пути к ее восстановлению и не находит: не дает Бог покаяния грешникам. Но потребность в Боге мучает всех: мужиков и баб, пьющих и трезвенников, поэтов и прозаиков, зэков и участковых. И Юз Алешковский приподнимает завесу тайны: делится личным опытом, как найти этот путь — путь постижения Бога, как обратиться к Богу, как увидеть его и как разглядеть себя — маленького — в огромном Божьем мире.

Бог творил человека по образу и подобию своему, и именно Творец в душе Алешковского сотворил новую модель взаимодействия с Богом на короткой дистанции: без храма, священника, без причастия и святой воды. «Бог есть!» — радостно обнаружил пьющий сивуху лирический герой и поделился своим открытием с читателем. Поразительная по своей простоте, плодотворности и доступности поставленная и решенная задача. Все, что осталось привычного у Бога Алешковского, — то, что Он — вверху, и то, что Он творящ. Новое — то, в каких экстремальных условиях открывается Бог: на краю.
Функция Бога в современном мире — это функция лекаря, к которому бегут опрометью, когда остальные припарки не помогли. Такое функциональное отношение к Богу снято Алешковским: он ничего у Бога не просит — никаких милостей для себя. «Собирай нас почаще» — это не просьба, а некое пожелание Богу, то есть — складывай, Господи, свой «пазл» почаще, так, чтобы мы оказались друг к другу поближе — на любом краю любой деревни, сообщай нам почаще, что Ты — есть, что мы для Тебя — есть и имеем хоть какой-то, но смысл. Самая смиренная молитва с самой невинной просьбой — об участии: поставь нас на место, Господи! Яви свой умысел и промысел. Все в воле Твоей в нашей «руру»: и выстрел, и осечка...

Юз Алешковский, словно истинный сын, сдал этим произведением экзамен Отцу на право родства. И выдержал экзамен с честью. Что делает «Руру», в отличие от других — мирских — произведений Алешковского, повестью религиозной и храмовой. Где в качестве храма выступает сама природа, а Сочинитель Алешковского растворяется в ней, как растворен в ней Бог, тем самым снова и снова сокращая дистанцию.

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии