Была у меня одна странность. Когда мое журналистское ремесло сводило меня с чем-то необыкновенном, я обращалась к своим любимым авторам. Снимала с полки наугад любую книгу, открывала ее, и меня уже давно не поражало, что нахожу в ней созвучие тому, что в эту минуту волнует мою душу. Так было и в тот день, много лет назад. Открыла книгу и прочла: «Рано или поздно, под старость или в расцвете сил, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся. ... Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких туманных берегов Несбывшегося...» Роман «Бегущая по волнам». Писатель Александр Грин. Помню, прочла и взмолилась: «Господи! Сделай так, чтобы необратимость Несбывшегося смилостивилось над ней и обратилась вспять».
Знала я ее совсем юной. Делала репортаж с отборочного конкурса выпускников хореографического училища – кто из них удостоится быть принятым в театр оперы и балета. Юноши и девушки выкладывались, что называется, по полной. Присутствовавшие в зале мамы-папы, бабушки-дедушки болезненно и шумно за них переживали. До сих пор помню, как публика заинтересовано притихла, когда объявили выступление Ирины Авиловой. О ней, как и о других ее сверстницах, никто еще не писал, по телевизору не показывали, но молва, молва...
Концертмейстер перевернула ноты, зазвучали первые звуки чарующей «Шопенианы», и на сцену выпорхнула лирическая героиня. Длинные, цвета золотистого песка волосы, искорки в зеленых глазах. Меня захватило ее умение хореографической пластикой тонко передать оттенки человеческих переживаний. Главный балетмейстер театра Семен Владимирович сидел рядом с прима-балериной, блаженно улыбался и повторял: «Это товар! Это товар!»
– Ну что, Галочка, берем?
– Она тебе нравится? Очень даже? Сема, что происходит? Годы назад, помнишь, я отчаянно пыталась тебя соблазнить? Не получилось, и скоро поняла, что и не могло получиться. Слишком много мальчиков крутилось вокруг тебя. А сейчас что? Поменял ориентацию? Впрочем, тебе с ней работать, ты и решай.
И Семен Владимирович решил. Авилова была принята в театр и успешно входила в репертуар. Каждое ее появление, пусть только в партиях второго плана, привносило в спектакль особую, неуловимого очарования ауру. Разумеется, были у нее поклонники, цветы, записки, признания... Но самой большой и единственной ее страстью был балет. Ира с неуемным волнением ждала, когда выступит в «Лебедином...» Одетта... Хотя она овладела виртуозной техникой танца, ее в этой партии упорно не выпускали. Я безошибочно чувствовала, в чем была причина. Да, безошибочно! Не зря же так много писала об этом театре, его постановках, солистах. Мне, однако, хотелось все услышать из первых уст, и я встретилась в театральном кафе с Семеном Владимировичем, моим старым добрым приятелем.
– Не скажешь ли мне, Сема, как долго ждать, пока выпустишь Авилову в больших партиях?
– Дай срок.
– Будет вам и белка, будет и свисток, не так ли? Сема, мы знаем друг друга много лет, и ты, надеюсь, не сомневаешься, что мне можно доверять. Гони правду.
– Позавчера на этом самом месте, где сейчас сидишь ты, сидела наша прима. И состоялся между нами интересный разговор. Он все еще звучит во мне, представь.
– Знаю твою цепкую память. Рассказывай близко к тексту.
И Семен Владимирович стал рассказывать.
– Я слышала, – начала прима, – ты собираешься выпустить Авилову в «Лебедином...»
– Ну и что?
– Как это «ну и что»?! Могут возникнуть проблемы.
– Какие?
– Скоро гастроли, и я могу взять больничный. Думаешь, Авилова вытянет весь балетный репертуар?
– Галочка, не усложняй ситуацию. Ты была, есть и будешь ведущей. Авилова лишь иногда будет тебя заменять в «Лебедином...» Вот Аксютина раза два заменила тебя, и ничего.
– Сема, не надо меня успокаивать. Аксютина действительно – ничего! Авилова – другое дело. Ты знаешь, Сема, у меня ни семьи, ни детей. Любовники... Не буду о них сейчас. Самое главное, ты думаешь, мне не хотелось иметь семью, ребенка? Быть мамой, понимаешь это?! Помнишь наши гастроли в Лондоне? В меня влюбился знаменитый генетик Стэнли. Какой мужчина! Какой ученый! Ты газеты читаешь? По его идее создан препарат, который произвел фурор в медицине. Так вот, когда он вскоре приехал сюда на какой-то симпозиум, мы встречались каждый день. Он предлагал быть с ним, стать его женой. И сейчас я скажу тебе то, о чем никто не догадывается. Я согласилась, и даже тайком осваивала английский. Но, в конце концов, наступила себе на горло. Не потому, что испугалась сексотов, этих КГБшных шестерок, которые не спускали с меня глаз. Просто он ставил условие, чтобы я бросила балет, театр. Для меня это стало бы трагедией. О, ты не знаешь всего, Сема. По большому счету, я жизнью пожертвовала ради театра. И знай, Семен Владимирович, если начнутся подвижки против меня, то... Одним словом, у меня есть надежные связи наверху.
Семен Владимирович глотнул горячий кофе. Еще и еще...
– Я, конечно, дал бы Авиловой зеленую улицу, – это он говорил уже мне, – но наш директор панически боится приму, ибо ей покровительствует сам... Так что, подождем пока.
– Наша прима далеко не глупа. Нюхом чувствует, что с выходом Авиловой в партии Одетты ее имя начнет постепенно меркнуть. Какое-то время она продержится на былой славе, а потом... Потом, сам знаешь, слава славой, но публика уже бежит на новое дарование. Публика – она капризная дамочка. Представляю, Сема, как ты устал от всего этого...
Примерно в это же время произошел случай, о котором сама Ира мне рассказала намного позже, когда мы стали с ней близко общаться.
– После какого-то спектакля в мою грим-уборную занесли, как обычно, несколько букетов цветов. Из двух выпали записки. Ничего необычного. Мне уже начали надоедать всякие любовные записки. Они похожи, как цыплята из инкубатора. Но на этот раз... До сих пор не могу объяснить, почему в тот момент я жадно потянулась лишь к одному свернутому листку бумаги, а второй, не читая, порвала и бросила в урну. И почему не прочитала тот листок в гримерке, как всегда делала, а бережно сложила, положила в сумочку и развернула лишь дома. И вот что я прочла. «Если я обращусь к вам со словами “дорогая Ирина”, вы только понятливо улыбнетесь. Полагаю, у вас немало любовных посланий, и все они начинаются именно так. Однако... С высоты моего возраста (я заметно старше вас, таких, как я, вы, вероятно, называете стариками)... Так вот, уверяю, с высоты моего возраста это мое обращение к вам далось мне нелегко. Для полноты картины добавлю, что я холост, и к тому же астрофизик. Люблю балет, не всегда есть время бывать в театре, но спектакли с вашим участием, пусть и в небольших партиях, не пропускаю. Знаете почему? Может, вас удивит, но мне кажется, что в вашей удивительной пластике присутствует нечто неземное. В ваших великолепных фуэте я вижу таинство вращения небесных тел. Если бы мне удалось найти новую планету, я бы назвал ее вашим именем. Но, честное слово, пишу я все это вовсе не для того, чтобы делать вам комплименты, или, не приведи Господь, очаровать вас. Дело в том, что ежедневно и, бывает, еженощно, прослушивая космос, я пытаюсь уловить ваш голос. Знаю, что это всего лишь причуда, но вот так... Просто услышать... Я звонил вам в театр. Меня не соединяют. Секретарша говорит: “Много вас таких”. Сам знаю, что много... В телефонной книге вашего номера нет. Опять-таки – оберегают солистов от назойливых почитателей. Потому оставляю свой номер. На всякий случай. Меня зовут Юрий Михайлович».
В ту ночь она не могла уснуть. Юрий Михайлович... Значительно старше... Интересно, как он выглядит? Какие у него глаза? Может, в самом деле, позвонить ему. Просто любопытно на него посмотреть. В конце концов, что здесь такого? Просто посмотреть. Но не сейчас. Только после «Лебединого...», после моей Одетты.
Настал все-таки день, когда сказались старания главного балетмейстера, и был издан заветный приказ директора театра, где Ирина Авилова назначалась на партию Одетты-Одиллии в балете «Лебединое озеро». Ее первое выступление было намечено на первый день первого весеннего месяца. Готовилась к выпуску афиша. Как найти слова, способные передать состояние Ирины, клубок трепетного волнения и затаенного страха, когда отрывала очередной листок календаря. Когда до ее премьеры осталась всего лишь неделя, тот же Семен Владимирович, пряча глаза, сказал Ире, что ее выступление откладывается.
– Понимаешь... Ты только не думай ничего такого... У меня к тебе никаких претензий. Ты еще много-много раз будешь выступать в этой партии, но понимаешь... Ты еще так молода, у тебя все еще будет. Короче, на «узком», так сказать, худсовете посоветовались и решили, что сейчас выступит наша прима, а потом уже ты. Обязательно. Ты только не думай, что кто-то к тебе плохо относится, наоборот, все тебя любят, так что все хорошо. Прошу, не переживай...
На самом деле все было иначе. Никаким «узким» худсоветом и не пахло. Дело обстояло так. Поначалу в театре пошел слушок. В условиях того времени он был страшнее обычных театральных интриг. Очень скоро слушок это дошел до секретаря партбюро и директора. Слушок нашептывал, что Ирина бабушка и мама... да, да, совсем другого происхождения... И дядя ее, мамин брат, уехал... ну, к этим агрессорам... Одним словом, не Авилова, а Тель-Авилова... Грязная ложь! Но работала в те времена безотказно. А прима ходила по театру, изображая страдание. «Господи, одна я уже не в силах тянуть весь репертуар. Думала, вот-вот будет кому меня заменить, так нет... А наше начальство даже не чешется».
В те дни Ира старалась держаться, репетировала, как всегда, и лишь вечером, дома, запершись в своей комнате, тихо плакала, и однажды в слезах сняла трубку, набрала номер и произнесла
– Юрий Михайлович, это я...
Она рассказала ему все, а он не стал ее утешать. Просто заехал за ней, привез в свою студию и предложил попутешествовать с ним по ночному небу. Мириады звезд... Потрясающе! Вокруг каждой звезды, как и нашего солнца, кружат планеты, на многих из них может быть жизнь.
– И представь, Ира, на некой планете кто-то, которому сейчас тоже, может быть, нелегко, вдруг увидел тебя. Увидел и полюбил. Минуя планеты и звезды, он устремляется к тебе. И завтра, в два часа дня, он будет ждать тебя в кафе «Мороженое», что здесь за углом. Объедение!
И было завтра. И были дни после. На фоне ее сверстников Юрий Михайлович действительно казался куда старше, но с каждой новой встречей он нравился ей все больше. Он был ненавязчив. Самое главное – она чувствовала себя с ним защищенной. Он увлекательно говорил о своей работе, о том, что читал, что видел. Однажды она снова захотела побывать в его обсерватории. Она долго смотрела в ночное небо, затем подошла к нему и, уткнувшись ему лицом в грудь, произнесла: «Юра, милый...» Он нежно обнял ее за плечи и предложил поехать к нему домой.
– Нет, не сейчас. Я мечтаю войти в твой дом хозяйкой, но не сейчас. После «Лебединого...» Странно, не правда ли? Просто дала себе такой зарок и боюсь его нарушить. Хочу думать, что мучиться ожиданием осталось недолго. А если хочешь правду, то единственное, что меня поддерживает, так это то, что ты со мной.
Между тем в театре было все как всегда. Сцена и кулисы, где случались невидимые миру слезы, страсти, радости, огорчения, стечения обстоятельств... Как в тот день, когда перед очередным спектаклем «Лебединого...» у примы неожиданно заболело колено. Нестерпимо. Врач понятливо кивал головой – как ни крути, не первой молодости все же...
– Вы беспощадны к себе, не так ли?
Так! Она работала, работала, работала, чтобы не дать этой соплячке догнать себя. Спектакль, однако, оказался под угрозой срыва, а билеты уже были проданы. И тогда начальство просто вынуждено было выпустить Авилову.
Я была на том спектакле и разделила восхищение зрителей. Ее Одетта пьянила дыханием молодости, красоты и любви. Мечта сбылась! А еще через неделю, когда все потихоньку улеглось, Ирина и Юра сыграли скромную свадьбу. В кругу самых близких друзей.
Теперь в театре блистали две ведущие балерины – увенчанная лаврами знаменитая прима-балерина и молодая, яркая Ира Авилова. Спектакли примы по-прежнему пользовались успехом. Но и на те, где выступала Ирина, все труднее было достать билет. Когда же она не была занята в спектаклях, их квартира наполнялась смехом и разговорами – приходили друзья. Было шумно и весело.
Прима же приходила в свое одинокое роскошное жилище не в лучшем настроении.
«Эта выскочка дышит мне в затылок, – говорила он себе. – Да, Всевышний плюнул ей в душу талант, кто спорит. Но почему бы ей не уехать в другой театр? Всюду возьмут. Так нет, уперлась здесь, как заноза. Да еще, как вам нравится, – замуж выскочила. Все, все хочет заиметь. Рано радуешься, девочка. Еще не знаешь, что такое семья для балерины. Правда, и у меня радости нет. Говорят, что актеры должны уметь вовремя уйти со сцены. А где научиться этому умению? И где те часы, что укажут мне точное время? Но сегодня я еще могу диктовать».
Пролетел год-другой с той минуты, когда Ира на волне своего успеха хозяйкой вошла в квартиру человека, которого полюбила в трудное для нее время. Это событие они отмечали в дорогом ресторане. Однажды в самый разгар веселья, кружась в танце, он спросил:
– Иришка, родная, скажи, есть ли что-нибудь, чего бы тебе хотелось больше всего на свете?
– Не знаю... Моя самая заветная мечта сбылась. Я в театре. Я танцую ведущие партии. У меня есть ты...
– У меня тоже есть мечта, но она еще не сбылась. Я хочу стать папой. Очень хочу.
– Ты серьезно?.. Да, конечно, но понимаешь, мне еще столько предстоит сделать. Скоро начну репетировать Кармен в «Кармен-сюите». Да, конечно... но не сейчас. В нашей балетной труппе две мамы, и знаешь, как они разрываются? У нас еще есть время.
– Милая моя! Я в последнем приступе молодости. Понимаешь?
– О чем ты говоришь? Для мужчины ты вовсе не стар. Иметь ребенка... Это же потерять форму, бросить сцену на год, на два. Ужасно!
– Милая моя! Если бы ты знала, как мне хочется услышать это слово – «папа»!
Она промолчала. В их отношениях после этого разговора ничего не изменилось. Лишь моментами по их уютной квартире проплывало легкое грустное облачко. Его не увидеть, не потрогать, но они, каждый по-своему, осязали его.
«Он хочет услышать “папа”, – думала она про себя, – а я? Хочу я услышать “мама”? Мама... мама...» – и однажды что-то зашевелилось в душе.
«В конце концов, не поработаю я год. А может и меньше. Есть Юра, есть моя мама. После родов снова наберу форму. Я вчера посмотрела на Юру. Как это раньше я, дура такая, не замечала. Почти седой».
В один из вечеров, когда Юра на своем компьютере чертил какие-то схемы, она подошла у нему сзади, обняла за плечи и шепнула на ухо:
– Скоро ты услышишь «папа», а я услышу «мама».
Он не шелохнулся и не произнес ни слова – так и сидел в счастливом оцепенении.
Через несколько недель Ире пришлось обратиться к врачу. Известный в городе специалист Михаил Самойлович долго тер переносицу и, наконец, произнес
В один из вечеров, когда Юра на своем компьютере чертил какие-то схемы, она подошла у нему сзади, обняла за плечи и шепнула на ухо:
– Скоро ты услышишь «папа», а я услышу «мама».
Он не шелохнулся и не произнес ни слова – так и сидел в счастливом оцепенении.
Через несколько недель Ире пришлось обратиться к врачу. Известный в городе специалист Михаил Самойлович долго тер переносицу и, наконец, произнес
– Одним словом, балерина. Солистка! Спектакли и бесконечные репетиции. Я правильно излагаю? Одним словом, балет придется на время забыть. Пребывайте спокойно дома, и никакого нарушения режима. Чревато. Очень даже. Специфика вашей профессии создает в этом плане весьма серьезные проблемы. К сожалению. Надеюсь, вы меня поняли.
Она поняла, и пошли для нее тягучие дни. Юра засыпал ее деликатесами и цветами. Михаил Самойлович регулярно навещал и был доволен ходом лечения. Но все равно душа изнывала от вынужденного безделья. А ночами... Ночами ей снилась сцена, запах кулис. Во сне она снова выходит в спектаклях, в своих партиях, в своей любимой Одетте. В финале, разгоряченная, изящно кланяется публике, и в нескончаемых аплодисментах ей чудится шум водопада, приятно охлаждающий лицо. Сны, сны...
В театре временный уход Иры воспринимался разными артистами по-разному. Кто-то откровенно «болел» за нее. Людочка, исполнявшая партии третьего плана и не гнушавшаяся участвовать в кордебалете, переживала за нее, часто звонила. Их считали подружками, что было правдой. Кто-то за хорошими словами скрывал свою недоброжелательность. Театр... Приме, казалось бы, радоваться. Она снова одна на олимпе. Однако настроение ее по-прежнему было не радужное. Курила беспрерывно. Своему окружению говорила: «Хорошо ей вылеживаться дома. А о том, что мне одной надо вытягивать весь репертуар, никого не волнует. А мне, может, тоже хочется отдохнуть и понежиться». На самом деле ее сверлило другое.
«Это же надо, – говорила она про себя, – мало ей мужа, так еще детей захотела. Родит, вернется в театр, снова обретет форму, у нее это быстро получится, и будет у нее полный комплект. А я? Годы идут, уйду из театра, и ни одного родного существа рядом не будет. Сама виновата. Какому человеку я тогда отказала! У меня всю жизнь был один идол – сцена. Но ведь могло быть иначе. Нет! Нет! Только не об этом. Сгинь! А Сема – мой первый хореограф и друг? Решил сделать мне доброе дело и подготовить мне смену раньше времени. Ты, Сема, видимо забыл, что я умею мстить. Стоп-стоп! Как же я раньше-то не сообразила...»
Уселась у телефона, набрала номер.
– Леня, извини, что беспокою. Я не задержу тебя надолго. Что? Хочешь надолго? И на нашей конспиративной квартирке? Была бы счастлива, ты знаешь. Ленечка, милый, помнишь, в наш последний раз ты меня спросил, какой подарок я хочу на день рождения. Я не ответила. Потом ты сказал, что к нам скоро приедет какая-то очень представительная делегация из Франции, которая побывает в нашем театре, и я буду приглашена на все приемы и банкеты. Ленечка, я тебя не очень задерживаю? Отлично. Так вот, если хочешь сделать мне подарок, организуй мне на это время поездку в... Бразилию. Ну, как это – с чего вдруг? Всю жизнь мечтала. А эти приемы и банкеты... Ты по протоколу сидишь со своей, так сказать, супругой, а я на другой стороне стола... Мне это больно. Даже если и принимаю комплименты от высоких гостей. Да, раньше не говорила. Сейчас уже не могу. Пусть выступают молодые. Конечно, понимаю, что такую поездку сложно устроить, но, во-первых, ты можешь очень многое... Что? Именно так, по линии укрепления культурных связей. Да, в ту же Бразилию. О чем ты говоришь? Кого это может удивить? Я же не доярка какая-то. Мое имя известно на Западе. Так что... Что ты, Леня, вернусь знойной женщиной, увидишь, почувствуешь... Да, милый, думай. Целую.
Закончив разговор, проворчала: «Леня... Большой человек, а в остальном...»
Когда на стол директора театра легло заявление примы о предоставлении ей внеочередного отпуска в связи с ее поездкой за границу, тот, если и огорчился, то не очень. Ничего, Апраскина – хорошая рабочая лошадка. Вытянет пару-тройку спектаклей. А с «Лебединым...» повременим, пока прима вернется. Но когда ему вдруг позвонили из очень высокой инстанции и сказали, что французы давно мечтали увидеть лучший русский балет «Лебединое озеро», он схватился за голову. Кошмар! Прима прыгает по заграницам, Авилова болеет... Ужас! Неужто Апраскину можно показывать таким гостям? Что делать? Осталось-то всего три дня. Кошмар! Долго обсуждал ситуацию с Семеном Владимировичем. В конце разговора сказал:
– В случае провала с нас обоих снимут голову.
– Почему «с нас»? Не я отпускал приму. Вообще-то, отчаиваться не надо. Апраскина уже танцевала в «Лебедином...», так что спектакль вытянет. Другое дело, что эффект будет не тот, но уж как получится.
Директор промолчал. Труппа между тем пребывала в возбуждении. Шутка ли, французы! Апраскина, конечно, не прима, не Авилова, риск есть, но, может, сойдет. Тем более, что в тот день французам устроят экскурсию на наш знаменитый винзавод, дескать, и мы не лыком шиты. А что, если французы пригласят нас на гастроли в Париж? Вот было бы здорово! Можно будет прибарахлиться. А косметика там какая! Никаких денег жалко не будет.
Авилова, конечно же, была в курсе всего, что происходило в театре. Людочка звонила ей ежедневно. Последний звонок взволновал Иру. До глубины души.
– Представляешь, после репетиции Апраскина мне призналась, что знает свои возможности и очень боится подвести театр, да еще перед французами, и что, если бы не знала твоего состояния, то умолила бы тебя выступить вместо нее.
Ира бросила трубку и закричала:
– Какого черта ты мне все это рассказала?!
Ночь прошла у нее беспокойно.
– Господи! Только бы еще раз выйти на сцену. Я растворена в музыке «Лебединого...» Я так люблю свою Одетту. Знаю, что рискованно. Но я же хорошо себя чувствую. И Михаил Самойлович доволен. Нет, риск, может, и есть, но он минимален. Ведь выйду всего один лишь раз. Потом буду выполнять назначения Михаила Самойловича до мелочей.
Утром, когда Юра уходил на работу, она ему ничего не сказала. Подошла к телефону, набрала Семена Владимировича
– Это Ира Авилова. Я хочу выступить в «Лебедином...» Если позволите, завтра приеду на репетицию.
Трубка долго не отвечала.
– Семен Владимирович...
– Я здесь... Если ты все хорошо продумала, то даст Бог, пронесет. Я целую тебя, – сказал и тут же помчался к директору. Ворвавшись в кабинет, крикнул:
– Начинаю верить в чудеса!
Вечером за ужином Ира все рассказала мужу. Он жестко бросил:
– Ты ни в коем случае не должна пойти на это. Сама знаешь.
Она не ответила. На следующий день, дождавшись, когда он уйдет на работу, она вызвала такси и поехала в театр на репетицию. А еще через два дня после нелегких разговоров и споров с мужем блистательная Одетта-Авилова вышла в спектакле «Лебединое озеро». В ложе для почетных гостей сидели в безупречных вечерних костюмах высокие гости из Франции. Перед началом спектакля Юра сделал еще одну попытку – пришел к ней в гримерку, просил, умолял. Она отвечала: «Ты что? Как можно? Театр уж полон. Ложи блещут. Не волнуйся. Иди в зал. Все будет хорошо». Весь спектакль он, бороздивший небо и абсолютно неверующий, стоял, прислонившись к дверному косяку, и молился.
Спектакль прошел блестяще. На Иру, разгоряченную и счастливую, обрушился шквал аплодисментов, и она нырнула в глубину шумного освежающего водопада. Уходя после закрытия занавеса за кулисы, вдруг почувствовала, как по телу пробежал неприятный холодок. Другой, третий. Ее ужаснула мысль – озноб? Глубокой ночью скорая увезла Иру в больницу. Еще через два дня Михаил Самойлович, не в силах поднять глаза, объявил супругам, что детей у них больше не будет. Еще он сказал, что выпишет ее завтра, и ушел. Ушел, не сумев совладать с собой, и Юра. Сгорбившись, будто непосильная тяжесть вот-вот придавит его к земле.
Всю ночь Ира, не переставая, взывала:
– Господи! Разве служение сцене, пусть даже в моей ситуации, служение прекрасному, разве такое так жестоко наказывается?
В один из моментов ей показалось, что услышала голос: «Это вечная проблема. Она подвластна лишь небесному суду». – «Не надо суда. Приговорю себя сама».
На следующее утро Юра, сгрызавший себя, что не остался с Ирой, примчался в больницу, но там ее не оказалось. Уехала к маме.
Юра помчался туда. Ира, бледная, полулежала на мягкой софе.
– Как ты себя чувствуешь? Я помогу тебе собраться, и мы поедем домой. Пусть мама твоя поедет с нами.
– Я ждала тебя. Я люблю тебя, но не устояла перед славой. Не устояла и принесла кровавую жертву. Нет мне прощения. Покончить с собой – слишком легкое для меня наказание. Я придумала для себя кое-что пострашнее. Я ухожу от тебя. Ухожу из театра. Пусть это мучает меня всю жизнь. Прощай.
– Ира, умоляю, не делай глупостей. Мы лишились ребенка, но я не мыслю своей жизни без тебя. Прошу, успокойся. Мы сможем усыновить, удочерить ребенка.
– Нет! Тысячу раз нет! У тебя должны быть свои дети. Понимаешь, свои! Не приходи сюда больше. Мама! Я хочу, чтобы он ушел!
В комнату вошла заплаканная мама. И Юра, сгорбленный, придавленный, ушел. Все последующие его попытки увидеть жену ни к чему не привели. Дверь этой квартиры была для него закрыта, как, впрочем, для всех. Ира никого не желала видеть. Лишь время от времени мне удавалось ненадолго встречаться с ее мамой.
Между тем директор театра удостоился похвал высокого начальства. Ну, а то, что Авилова перестала выходить на работу... Ничего, выздоровеет – появится. Главное, прима вернулась. Есть, кому танцевать.
Да, прима вернулась. Разумеется, ей тысячу раз пересказали историю с Авиловой. Прима притворно-сочувственно качала головой, но, странное дело, хотя все получилось так, как она хотела, радости не было. И все чаще неприятно ныло сердце. А однажды после спектакля, взглянув на себя в зеркало, задержала взгляд. Морщинки... Черт с ними.
Но что это? Кто так пронзительно смотрит на нее? Прима взглянула в зрачки той, что смотрела на нее из глубины этого толстого стекла, и в ужасе отшатнулась.
«Чего ты смотришь на меня так? Чего смотришь, спрашиваю. Чего лезешь мне в душу? Что ты хочешь там увидеть? А то ты не знаешь, что всю жизнь хочу забыть это и не могу. Ты хочешь знать, почему я так поступила с девчонкой после того, что самой пришлось пережить и перечувствовать? Потому что подлая я! Подлая! Сука я! Теперь ты довольна?.. Скорей, скорей... Где мой блокнот с телефонами? Черт! Никогда не бывает под рукой. А, вот. Который час сейчас в Лондоне? Неважно. Все равно набираю. Как много цифр! Ну, где же ты, Стэнли? Наконец-то».
– Стэнли! Это я. Случилось что? Да, случилось. Нужен препарат, который ты создал и который всколыхнул полмира. Нет, дорогой, у меня уже не сбудется. Это для молодой женщины, которая... Одним словом, я умру, если у нее не будет этого лекарства. Что значит, пока невозможно? Ах, не пущен еще в серийное производство, и вы пока никуда его не отправляете – я правильно поняла? Так вот, Стэнли, если не получу для нее этот препарат, со мной случится ужасное. Ты этого хочешь? Нет, дорогой, я в своем уме. Ах! Тебе интересно, что со мной происходит? Я тебе откроюсь. Помнишь те безумные наши две недели, когда ты приехал к нам на какой-то симпозиум? Правда, мы тогда так ничего и не решили. Ты уехал, а через некоторое время я почувствовала дурноту и обратилась к своему врачу. Это был твой ребенок, Стэнли! Это был наш ребенок. Я убила его, и это терзает меня всю жизнь. А ведь я любила тебя. Умоляю! В память о нашем неродившемся ребенке помоги появиться новой жизни, спаси его будущую маму, и этим ты спасешь меня. Тебе это зачтется, Стэнли.
Прима получила препарат через два дня. Дипломатической почтой. Поймала такси и умчалась в обсерваторию. Отыскала Юру.
– Вот лекарство для Ирины. Только что получила из Лондона. Лекарство, разработанное профессором Стэнли Уореном. Слышал, наверное, все газеты трубят об этом. Это единственный шанс для нее, для вас обоих. Немедленно найди ее врача, и к ней.
– Ничего не понимаю. Я в бреду?
– Спустись на землю, звездочет. Не теряй время. Найди ее врача, и к ней.
– Господи! Неужели то самое лекарство? То самое?! Как такое стало возможно? Как мне благодарить вас? Что я могу для вас сделать?
– Ничего мне не надо, звездочет. Хотя... Когда в добрый час родится у вас ребеночек, позвольте мне изредка приходить к нему, поиграть с ним, поговорить, погулять, на какие-то минуты почувствовать себя мамой.
***
Рано или поздно Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся. Кажется, стоит только протянуть руку, ухватить его, поклясться – мы сделаем все иначе, сделаем все правильно... Иногда сбывается.
РАССКАЗ ЖУРНАЛИСТКИ
