КОНТУР

Его очередной отпуск традиционно начинается с понедельника. Билет на поезд взят на сегодня – субботу. Домa все прибрано. Жену с парнем отвез на дачу. Чемодан уложен. Нужно лишь зайти в магазин купить пленку 6 x 9 к фотоаппарату «Турист». Он – турист, и аппарат купил соответственный.

В прошлом году был в Тбилиси. Хороший город. Люди отличные. Бани Орбеляни – это впечатление на всю жизнь. Лицо его озарила улыбка. Он вспомнил, как волосатые грузины, распаренные и обмазанные мазью, плюхались в бассейн и вылезали оттуда розовые, как младенцы, оставив в плохо пахнувшей воде, волосы с груди, спины, ног и рук.
Авсей с недавних пор пристрастился к поездкам. Еще зимой выбирал город. Приезжал, осматривался, заводил знакомства. Посещал места, которые рекомендовали старожилы. Из музеев – ходил в краеведческие. Нынче он едет в Баку. Вычитал о храме огнепоклонников, расположенном где-то вблизи. Сам Александр Дюма из Парижа туда ездил. Так из Ленинграда же намного ближе. Задумано – сделано. Даешь Баку!

Он закрыл на замок входные двери и начал спускаться по лестнице. Сегодня, в последний предотпускной день, он позволил себе вольность: идет на работу позже обычного – мастерскую откроет компаньон, вчера передал ему ключи.
Пройдя небольшой дворик, Авсей вышел на улицу. Взглянул на небо. К нему подошел много дней не умывавшийся, очень плохо одетый человек.

– Поджидаю с раннего утра. Не узнаешь? Я из Нетеперти. Мне плохо. На меня обращают внимание, ни к чему это. Меня нужно спрятать.
– Альфред? Aлик? – не поверил глазам Авсей. – Что стряслось? Кто тебя ищет?
– Пусти меня в дом. И не бойся, хуже не бывает. Ищет меня народный комиссар внутренних дел.
Они поднялись по лестнице. Вошли в маленькую прихожую. Постаревший и похудевший Альфред сел на стул, и было ясно – заставит его подняться разве что еда. Авсей на кухонном столе собрал завтрак, подогрел кипяток. Принес полотенце и полосатую пижаму.
– Я спешу на работу, – сказал он. – Все, что найдешь съестного, – жуй, не стесняйся. Переоденься и отдыхай. Постараюсь прийти пораньше. Тогда и поговорим. Скажи одно: ты ко мне надолго?
– Навсегда, – ответил гость и уснул, сидя на стуле. И было не похоже, что он шутит.

На работу Авсей ходил пешком. Шел и размышлял о случившемся. Ясности не было. Одно было очевидно – ни в какой Баку он не едет и билет нужно срочно сдать. Он свернул на проспект 25-го Октября к вокзалу и вдруг сообразил, что все началось много лет назад, именно на этом углу. Здесь нос к носу столкнулся он тогда с земляком и товарищем по детским играм – Гришкой. Одетый в кожаную куртку, тот, оглядев его критическим взглядом, спросил на полном серьезе, известно ли ему, что два года назад в России произошел революционный переворот. Если это ему известно, то какие выводы лично для себя он делает из этого исторического факта? Кое-что Авсею, конечно, было известно. А вот выводов он не делал, был занят другим: надо было работать и зарабатывать, он искал постоянную работу.

– Будет работа. Большая и ответственная, – заверил Гришка. И пояснил, что новая власть дает и ему – Авсею – шанс подняться, стать этой самой новой властью. А тот факт, что он еврей, что в Петрограде совсем недавно, в новых условиях ничего не значит. Он должен верно ответить на один вопрос и выполнить одно условие. И будет порядок. И задал смешной вопрос:
– Лето идет к концу. Что больше всего нужно революционному Петрограду, чтобы не замерзнуть зимою?
– Дрова нужны.
– Молодец, – похвалил его приятель. – Утверждаю тебя комиссаром, уполномоченным по заготовке топлива. – Он объяснил, куда следует прийти получить мандат и все, что к нему положено. Заодно оформим членство в РСМ. Это обязательно.
– Что это – РСМ?
– Российский союз молодежи. Я там человек не последний. Держись меня.
Так Авсей Айзикович стал комсомольцем и комиссаром.
Целый день, что бы он ни делал, возился ли с динамо-машиной, заправлял ли новым раствором никеля ванну, одна за другой всплывали перед ним картины юности. Вновь и вновь видел он себя в комиссарской тужурке и свой наган, лежащий за полной ненадобностью под подушкой.
Из Тосно, совсем маленького районного городка, навечно приклеенного к ж.-д. станции, его направили комиссарить в куст деревушек. Самая большая из них – Нетеперть – отстояла от Тосно на 15 километров. Задача была сформулирована предельно ясно: обеспечить отправку в Питер двух эшелонов метровых чурок к годовщине октябрьского переворота. Чурки должны быть заготовлены, доставлены в Тосно и погружены на ж.д. платформы силами чухонцев, составляющих население закрепленных за ним деревень. Кроме энтузиазма, которым будто бы горят получившие землю чухонцы, в его распоряжении ровным счетом ничего нет. Нет денег. Нет транспорта. Нет связи. Нет электричества. Нет магазинов. Почтарь в две недели раз развозит почту, если таковая имеется. Зато есть задание Революции, которую никак нельзя оставить без дров на зиму.

Идущую лесом дорогу он прошагал часа за три. Приветствуемый редко видевшими нового человека собаками, прошел мимо десятков крытых дранкою изб и, как ему объяснили еще в Тосно, увидел в километре от деревни на опушке отступившего от дороги леса большой дом, а в стороне от него вторую постройку – кузню. Хозяина звали Осип. Был он известным на всю округу кузнецом, человеком гостеприимным и мудрым.
Хозяева обедали. Ни о чем не спрашивая, его усадили за стол, дали деревянную ложку, большой ломоть незнакомого с ножом хлеба и пригласили хлебать, как все: из одной большой миски. Ели молча. Авсей чувствовал на себе заинтересованные взгляды хозяйки – красивой полной женщины, дочери – стройной, не очень юной Хильмы, сына Альфреда – молодого здоровяка, года на три старше, чем он. Лишь хозяин на него не смотрел, не отвлекался от основного занятия. В настоящий момент таковым была еда. Он и ел с неподдельным аппетитом, иногда причмокивая. И не мог тогда предположить Авсей то, что даже теперь, спустя без малого два десятка лет, кажется нереальным. И если да, имевшем место, то с кем-то другим, а может быть вообще все это вычитано им в приключенческой книжке. Надо же было быть такому, что этот самый Альфред, который по непонятной причине прячется сейчас в его квартире, вначале несколько раз предупреждал, что не потерпит его – Авсея – приставания к сестре Хильме. А было ли оно – приставание? В один же недобрый вечер с подвыпившими дружками он подловит его и предметно покажет, избив, как говорится до полусмерти, что к предупреждениям братьев, заботившихся о добром имени сестер, в деревнях следует относиться серьезно. А спустя пару месяцев он же Альфред, трезвый и сильно рисковавший, спас ему жизнь. И сказано это – спас жизнь – не для красного словца. Так оно на самом деле и было. Как и то, что к нему, пылающему от внутреннего жара, скошенного температурой, далеко превышающую допустимую при простудах, явилась Хильма. Она сунула руку под прикрывавшее его одеяло. Сразу нашла, что искала. И больному стало хорошо. Потом она задрала юбку. Никогда не видел он таких панталон. Ослепительно белых с несколькими рядами кружев ярусами, устремленными вверх. Она откинула одеяло. Приказала лежать спокойно, не ерзать. И без спешки, удобно усевшись на нем, долго, очень долго пархала, произнося на родном языке непонятные, многократно повторяющиеся слова. Возможно, так оно и было на самом деле. А может и не было. Что не пригрезится в бреду? Назавтра температуры как не бывало. Много раз позже спрашивал ее, как переводятся слова ее чудотворного заклинания. Отшучивалась, опуская глаза. И только при расставании, спустя месяцы, шепотом произнесла их вновь по-русски:
– Не спеши, не спеши, – и, зардев, убежала. А загадка осталась, что имела в виду – не спрашивай, мол, скажу когда-нибудь позже или...
Авсею отвели комнатку в зимней части пятистенной избы. Мужчины, узнав о цели его приезда, познакомившись с мандатом, предписывающим всем оказывать содействие в заготовке дров для столицы, многозначительно покачали головами. А когда выяснилось, что работать нужно будет безвозмездно, сказали,что так не бывает. Без оплаты чухонцы не работают. На их языке даже слова такого – энтузиазм – нет.
– А если принудительно? – спросил он и вытащил наган из кармана. Они рассмеялись и посоветовали «сунуть пушку под подушку».

Авсей знакомился с народом, испокон веков живущим на этих белесых землях. Все ему было в диковинку, все интересно. Смотрел, как красиво работают Осип с сыном-молотобойцем. Знакомился со старостами «своих» деревень. Испытал на себе приветливость и открытость бесхитростных чухонцев, с утра до заката занимающихся тем, чем занимались их отцы и деды. Выжигали древесный уголь для питерских самоваров, плели из ярко окрашенной осиновой стружки коврики, в которые столичные цветочные магазины упаковывали корзины цветов, а магазины гастрономические – наборы дорогого вина, шоколада и фруктов, гоняли по кругу лошадей и с помощью нехитрых устройств производили дранку, используемую во всей губернии для покрытия домов. Все это продавалось в столице и, с недавних пор не облагаясь никакими поборами, давало возможность безбедного существования. Тем паче, что земли кругом было в достатке, рожь созревала, картофель тоже, а на огородах был представлен полный набор северных овощей. Только не ленись. И не ленились. Держали коров, лошадей, коз, поросят. Стригли худопородных овец и из плохой шерсти ткали и вязали хорошие вещи. В домах было чисто. Где надо и не надо лежали домотканые половики. Вино не покупали. Гнали сами. И много.

– Авсей, – сказал ему Альфред, после того как тот поделился с ним впечатлением обо всем, что видел. – Тебе надо понять, никогда нам так привольно не жилoсь. Новым властям не до чухонцев. Вроде Питер рядом, а на поверку от него до Сибири ближе. Живем в лесу, не высовываемся. Ты появился – народ враз насторожился. Хочешь, чтоб валили лес, а оплатить работу тебе нечем. Пообещай что-нибудь народу, доверчивый он у нас.
– Что?
– Сам думай.

И думал. И придумал. И дело пошло. И сытые лошадки-полиглоты, понимающие команду на двух языках, зачастили в Тосно.
Потом его избили. Наверно, за дело. Наверно, по деревенским понятиям, он действительно охмурял девку. Порой она даже на посиделки не ходила: его расспрашивала, как да что в городе? Озорная была, конечно. И правил не самых строгих. Добрая. Но это предположительно, визуально. Ту ночь что считать? А потом начались дожди. Мелкие. Нескончаемые. Петроградские. Кто-то принес новость: Юденич идет душить революцию. Булак-Балахович тоже вроде генерал, а может полковник, собрал, кто говорил банду, кто – отряд. Захватил Псков, Лугу, в сторону Оредежи пошел. А там и Тосно рядом. Авсей был встревожен. Смазал наган, покрутил барабан, курком пощелкал. Решил утром добраться до города, узнать что к чему. А ночью его разбудил Альфред, с которым не разговаривал после драки – сердился. Отвел далеко в лес. Показал протекающий шалаш.
– Жить хочешь, сиди тихо. Появится возможность, приду за тобой.
В тот день разведка белой банды вошла в недалекую деревню, расстреляла единственного представителя Советской власти, такого как он, комиссара по заготовке дров и, по словам селянина, приехавшего к Осипу подковывать коней, к вечеру будет в Нетеперти. Так и было. Беляки расположились там на ночлег и у подвернувшегося не совсем трезвого Альфреда интересовались пришлым комиссаром, который выписывает чухонцам бумажки о приеме заготовленных для Питера дров и подписывает их нерусской фамилией. Враз протрезвевший Альфред, улизнув от беляков, в темноте бегом вернулся домой, спрятал, спас. Два дня без еды сидел Авсей в шалаше. На нем не было сухого места. Конечно, простудился. Слег с температурой и был излечен, как теперь говорят, нетрадиционным методом. Сама пришла. Незваная-непрошеная.

Когда к сборному поезду прицепили последний вагон с метровыми чурками и взметнулось крыло светофора, Авсей пожал руку приехавшему его проводить Альфреду, подал заранее приготовленную бумаженцию с адресом, сказал, что всегда будет его помнить, будет рад видеть, а при нужде помочь... Себе же сказал, что хватит. Ходить в начальниках он больше не намерен и дай Б-г, чтобы ни с кем не согласованная выдача им расписок не имела для него последствий. Подписывая их, он обманывал сотни людей, спасших Революцию: ведь Революция желала, чтобы ее спасали безвозмездно. И хотя лет прошло много, он помнил все и готов был помочь Альфреду. Но то, что тот рассказывал, заставило его пережить много малоприятных минут, о которых не любил воспоминать.
Три недели назад в Нетеперть, которая к этому времени стала центром колхоза им. Тойво Антикайнена и в его отделениях, а в них были превращены памятные Авсею соседние деревушки, к часу дня было собрано все взрослое население. Приехавшее начальство зачитало постановление об обязательном переселении чухонцев на новое место постоянного жительства. На сборы – три часа. Взять с собою разрешалось лишь самое необходимое. Были поданы подводы – на два подворья одна, и под охраной солдат в петлицах с малиновым кантом, плачущий и причитающий караван тронулся к ж.-д. станции. Людей загнали в «телячьи» вагоны и те покатились в неизвестность. Об этом не писали газеты, не сообщало радио.
Так за несколько дней из области в обстановке полной секретности вывезли всех чухонцев. Естественно, были приняты меры, исключающие побег. Возможно, лишь одному Альфреду это удалось. Выбрав момент, он на крутом изгибе дороги нырнул в чащу и благоразумно направился не в сторону Питера. Больше двух недель ходил по лесам, пока не пришел в город со стороны, противоположной основному Московскому ходу. У него не было знакомых. Не было паспорта. Единственное, что он мог предъявить – это расписку, написанную на уже очень лежалой бумаге. Она была подписана комиссаром Авсеем Айзиковичем и подтверждала тот факт, что предъявитель сего помог революции, безвозмездно заготовив для Питерского пролетариата предписанное ему количество кубических метров дров. За что ему объявлена благодарность, а всем органам советской власти надлежит учитывать его труд при взыскании налогов и других сборов.
И вот они сидят один против другого и каждый думает свое. Альфред прикидывает, куда подастся завтра, ведь одну-то ночь ему всяко позволят переночевать. Авсей думает, догадывается ли Альфред, какую напасть внес он в его квартиру. Знает ли об арестах, которые волнами прокатывались по городу в прошедшем 37-м году и продолжаются в году нынешнем. О процессах над врагами народа. Он спросил его об этом.
Альфреду все было известно.
Помолчав, хозяин вновь спросил гостя, понимает ли, что Авсей, как каждый из тысячи тысяч законопослушных людей, хочет верить: аресты обойдут его стороной, «невиновных же не берут». Но с появлением Альфреда он перестал быть невиновным...
Альфред понимал и это.
«Так какого же черта ты явился!?» – чуть было не сорвалось с губ Авсея. Не сорвалось. Вдруг он ощутил себя соучастником великой трагедии, сотрясающей существо этого человека, который все понимает, все знает, страдает больше его, но, ведомый инстинктом, свалился на голову и не потому, что когда-то оказал ему памятную услугу, а просто потому, что он один, податься ему больше некуда, а Авсей для него – весь остальной мир. Не больше, но и не меньше.
– Утро вечера мудренее. Ложимся пока спать. И еще – что бы ни случилось, помни: в Ленинграде ты первый день. Решил мне вернуть уникальный документ-расписку, датированную 19-м годом. Это единственное, что мне о тебе сегодняшнем известно. На улицу не выходи.

Утром Авсей увез незваного гостя на дачу. Обрадованной жене сказал, что врачи категорически потребовали отменить жаркий Баку и что уговорил Альфреда – случайно встреченного очень старого знакомца, поехать с ним – компаньоном на прописанную врачами рыбалку. Рыботерапия. Неделю они пропадали на озере. Разговаривали. Думали. Ничего не придумали. Потом Альфред занялся огородом, покорив хворую старушку-хозяйку сноровкой. Он искал занятие: только работа отвлекала от дум. Поправил забор. Почистил колодец. У Авсея оканчивался отпуск. Придумали не очень убедительную историю, рассказали ее Софе – так звали жену, хозяйке. К радости обеих, поломавшись для вида, Алик согласился пожить еще. В сентябре Авсей забрал своих в город. Алик остался: ходил по грибы, готовил топливо на зиму. В опустевшей после отъезда дачников деревне он стал заметной фигурой. Любопытные соседи стали приставать к хозяйке с вопросами.
В дождливый вечер он позвонил в знакомую квартиру. Авсея не было дома. По тому, как его встретила Софа, по тому, как говорила, по ее нетрудно читаемым взглядам он понял: она в курсе его дел. Не был дипломатом и спросил без обиняков:
– Мне уйти?
Софа не сказала «да». Не сказала «нет». Спросила:
– Есть куда? – он молчал. А что он мог сказать? Сказала она:
– Садитесь кушать, – и, чтобы все встало на место, пояснила: – Авсей мне рассказал вашу невеселую историю. Мы решили – будете сидеть дома, не выходя на улицу.
Раздался звонок. Оба вздрогнули. Подчиняясь отданному кивком головы распоряжению, Альфред перешел в детскую, маленькую смежную комнату, закрыл за собою двери. Очень похожий на отца малыш узнал его не сразу, захныкал. Вошедшая через пару минут Софа пояснила: соседи занесли ключи; над их квартирой, расположенной на последнем этаже старинного петербургского дома, был чердак. В те далекие годы в России не знали стиральных машин. Белье стирали в домовых прачечных. Для его просушки под крышей устраивали специальное помещение. Двери, ведущие на чердак, запирались на замок, ключ от него, как это было принято с давних времен, хранился в квартирах верхнего этажа. При создавшейся ситуации это было абсолютно ни к чему. При каждом звонке все вздрагивали. Привыкнуть к ним было невозможно.

А однажды настойчивые звонки раздались ночью. Побледневший Авсей, накинув на себя халат, вышел в прихожую. Ужас парализовал Софу. Сердце стучало громко и часто. Альфред прильнул ухом к дверному полотну – его раскладушку на ночь раскидывали в крошечной «детской».
– Откройте, дворник, – раздалось в тишине. Показавшиеся нескончаемыми звуки поворачиваемого в замке ключа, открываемых дверей, сводили с ума. – Прости, Авсеич, приказано тебя сопроводить. Понятым будешь. Одевайся живей.
Двумя этажами ниже сотрудники НКВД проводили обыск. Авсей смотрел на хозяина квартиры, он знал его много лет. Главный инженер проектного института, немолодой, вежливый человек, беспрерывно вопрошал: «Чем я провинился? Чем?» И искал сочувствия поочередно у всех присутствующих. Нервный спазм сжимал горло понятого. Совершенно обессиленным вернулся он под утро домой. Пятью минутами раньше специальный фургон увез вежливого инженера.

– Я устала, я схожу с ума. Так не может продолжаться, – шептала Софа, прижимаясь к мужу. Что он мог ей сказать? Все она знала, он посвящал ее во все планы. Была свидетелем всех их мужских разговоров. Долгими зимними вечерами пытались они найти выход, придумывали и отвергали возможные пути возвращения Альфреда в нормальную жизнь. Прежде всего был необходим паспорт. Дальше были варианты. Можно было попытатся узнать судьбу высланных в неизвестные края сородичей и двинуться в их сторону. Никакой информации на этот счет не было. Куда? В Сибирь? На Север? В Казахстан? И зачем? С паспортом и его золотыми руками можно было нырнуть в российскую глубинку. В совхозах, машинно-тракторных станциях, всегда не хватало добросовестных работников. Наконец, была еще дерзкая, рискованная возможность, даже не возможность, а призрачная мечта, которую, рассудку вопреки, вынашивал Альфред. Ему хотелось покинуть страну, лишившую его родового дома, поломавшую привычную жизнь его маленького народа. Эстонцы, финны говорят на его родном языке – почти родственники. Он мечтал перейти границу. Кузнец, всюду кузнец. Где его не держат за руки, не загоняют в колхозы, не сгоняют с насиженных мест, где учат его ребятишек родному языку, дают нормально жить, работать и зарабатывать, кузнец – далеко не последний человек.

В любом случае вопрос упирался в паспорт, которого Россия ему никогда не выдавала.
Говоря с немногими людьми, которым хотелось верить, Авсей искал возможность выйти на след «специалистов» по этой деликатной части. Не удавалось. Круг его знакомых был далек от людей, связанных с этой специфической областью деятельности. Был, конечно, еще вариант и Альфред время от время в минуты отчаянья (а бывали и такие) говорил о нем, как о выходе, решающем все его вопросы и вопросы давших ему приют, постоянно рискующих хороших людей. Явится в ближайшее отделение милиции и скажет: Я – Чухна! Каждый раз Софа прерывала его. Запрещала об этом думать.
А время шло. Авсей вновь отправил своих в деревню под Лугу. Старушка-хозяйка помнила Алика и приглашала вновь его привезти. Авсей обещал. Месяц они провели там. Потом Альфред аккуратно, практически без обычной в таких случаях грязи, одну за другой отремонтировал комнаты, туалет. Оклеил, побелил, покрасил, отциклевал. Наблюдая, как он все это делает, Авсей обратил внимание: тот все время шевелит губами. Альфред беззвучно... пел. Иногда в полночь он ходил гулять. Открывал чердачную дверь, подходил к запыленной фрамуге, смотрел в небо. Иногда шевелил губами.
– О чем думаешь? – как-то спросил Авсей.
– Ни о чем я не думаю, – признался тот. – Пустой.

В никелировочной мастерской вместе с Авсеем обдирщиком работал немолодой хмурый человек, не любивший рассказывать о себе. Он готовил детали к покрытию их тончайшим слоем блестящего металла. Это была тяжелая, грязная, но хорошо оплачиваемая работа. Работа на любителя. Он ни с кем не общался. Очень следил за чистотой рук и после работы тщательно их мыл: чтобы не запачкать книги, которые в большом количестве жадно читал. Жил он где-то в пригороде, на работу добирался поездом. Этой осенью он приносил с собою толстый, сильно потрепанный фолиант. Оставлял его в кладовке, где переодевался в рабочую одежду весь штат мастерской – все три человека. Заинтересовавшийся Авсей как-то взял книгу. Титульного листа не было. Он ее полистал и с удивлением увидел, что закладкой служит десятирублевая ассигнация. Она оказалась странной – односторонней, как бы недоделанной. Всмотревшись сообразил, что перед ним хорошо нарисованная картинка. Спросил у Захара – так звали обдирщика – кто так хорошо рисует?
– Есть мастера, что угодно изобразят, – ушел тот от ответа.
Несколько дней Авсея одолевали сомнения, а решившись, он попросил Захара свести его с настоящим художником.
– А не боитесь? – спросил тот. И добавил, что художник человек серьезный.
– Ты его хорошо знаешь?
– Хорошо ли плохо, семь лет на одних нарах...
«Однако», – подумал Авсей и не очень уверенно сказал, что не боится. И даже не спросил, а чего, собственно, следует бояться?
Захар обещал переговорить с «мастером». И  напомнил,что Б-г бережет береженого...
Они встретились в Летнем саду. Мастер оказался приличного вида человеком в роговых очках, с собакой неясных кровей, которую держал на поводке. Он взялся изготовить паспорт. Сколько это будет стоить, точно не сказал: неизвестно, сколько с него возьмут за бланк. Неизвестно, когда подходящий вынырнет. Велел передать с Захаром реквизиты, стандартную фотокарточку, просил не торопить и не напоминать о себе.
– А стоить, – сказал он прощаясь, – паспорт будет дорого...
Так в кромешной тьме забрезжил признак рассвета.
«Паспорт будет стоить дорого», – сказал умелец. Авсей переговорил с компаньоном – Борисом. Их связывала многолетняя совместная работа в системе промкооперации, этой загадочной организации, под крышей которой многие умельцы в те годы зарабатывали приличные деньги, в основном за выпуск так называемой левой – неучтенной – продукции или комплектующих к ней. Служебные функции между друзьями были строго распределены: Авсей занимался собственно производством, Борис осуществлял связь с «внешним миром». Находил заказчиков, договаривался о ценах, вел бухгалтерский учет, сдавал готовую продукцию и т. п. Он обещал помочь Авсею и подыскать хорошо оплачиваемую работу знакомому надомнику (была и такая категория трудящихся). В это время мастерская выполняла большой заказ – никелировала ободки к нагрудным значкам, на которых красовались руководители партии. Знак представлял из себя блестящий ободок размером чуть меньшим трехкопеечной монеты, в него вставлялось стеклышко, фотография Ленина или Сталина, задняя стенка с припаянным к ней штырьком, на который накручивалась круглая тонкая гайка. Эти значки пользовались спросом, многие так демонстрировали свои верноподданнические чувства властям. Никелировочная мастерская работала для цеха ширпотреба известного в городе завода. Борис договорился, и однажды Авсей принес домой ручной пресс и чемодан, наполненный всем необходимым для сборки значков. Воодушевленный, соскучившийся по работе Альфред не разгибаясь собирал значки, обжимал их прессом, навинчивал гайки. Авсей относил их Борису, тот по весу сдавал заказчику. У Альфреда появились деньги. Он пытался отдавать их Авсею. Тот не брал. Напоминал, как много лет назад харчевался в Нетеперти, хлебая из общей миски. Наконец пригодился фотоаппарат «Турист», с его помощью сфотографировали заметно раздавшегося Альфреда. Напечатали на матовой бумаге карточки «с уголком» и вместе с тщательно проверенными данными передали их «мастеру». Почти ежедневно обсуждали места возможного перехода государственной границы. Понимали, что профаны, но советоваться было не с кем. Знали, что граница на замке. Но знали и то, что любые замки могут быть вскрыты. Из двух возможных направлений – Кингисеппское и Псковское, предпочтение отдали последнему. От границы подальше, зато город большой и вновь прибывший менее заметен. Альфред был спокоен. Говорил, что уже перебоялся, что ему бы только добраться до леса, а там... Там он видит и чувствует все, его же не заметит никто. Бывало, к медведю он на спор почти вплотную подходил. А на что чуток Топтыгин! Волновало их, что время идет, а от мастера ни слуху, ни духу. А тут еще вернули большую партию готовых значков. Просили впредь не оставлять следов пальцев на стекляшках, протирать каждый знак. Следы портили товарный вид... Протирать так протирать. Однако Авсей заметил, что делает это Альфред как-то странно. Одни значки протирает бархоткой, другие подносит ко рту, плюет на них и вытирает о брюки.
– На кого плюешь? – спросил Авсей.
– На обидчика, – ответил тот очень по-деревенски.
На отпускной месяц они вновь съездили в деревню. И вновь Альфред не захотел там оставаться на осенние месяці. Работал он не разгибая спины. Денег, конечно, становилось больше, но все едино их было ужасающе мало. Где-то в октябре Авсей вновь встретился с мастером и его собакой. Аллеи Летнего сада были завалены опавшей листвой. Солнце как бы напоследок ласкало мраморные скульптуры сильно обнаженных женщин – героинь греческих мифов, часть их была уже упрятана в зимние деревянные чехлы. Этим занимались три мужика, мало похожих на древних греков. Мужчины неспешно прогуливались. Мастер рассказывал о художнике Левитане, еврее, который, как никто другой, по его, словам читал российскую природу. Воспел ее. Закуривая, он остановился и спросил:
– А мог бы он нарисовать печать на паспорте?
– Навряд ли.
– Я тоже так думаю. – Мастер вынул из портфеля и подал Авсею паспорт. – Можете не проверять, все сделано славно.
Авсею очень хотелось полистать, посмотреть, проверить. Но он сдержался и небрежно сунул его в карман.
– Спасибо. Сколько обязан?
Мастер ответил вопросом. Он спросил, был ли Авсей когда-нибудь в Ялте, и рассказал, что на камине в доме Чехова изображен осенний пейзаж: стога собранного сена. Их рисовал Левитан. Потом он спросил – был ли в Ялте человек, которому предназначен паспорт.
– Навряд ли, – повторил он ответ Авсея. И чуть помедлив сказал:
– Вы – Человек и верный друг. Передайте владельцу мое желание: на деньги, которые стоит этот паспорт, он должен купить два билета в Ялту, для себя и для вас. Поезжайте. Левитана стоит смотреть. Осень ему удавалась особенно хорошо.
Меньше всего на свете ожидавший такого поворота событий, Авсей сказал вслед уже распрощавшемуся мастеру, что его пожелание навряд ли выполнимо, теперь, имея, наконец, паспорт, владелец двинется совсем в другую сторону.
Мастер остановился. Долгим понимающим взглядом оглядел Авсея.
– В таком случае, пожелайте ему удачи, – сказал негромко, – я был рад ему помочь.
Зимние месяцы прошли на удивление быстро. Отработав короткие световые часы Альфред в наступающих сумерках иногда выходил на улицу. Авсей помог ему приобрести самое необходимое в дорогу: крепкие ботинки, короткое пальто, темную рубашку-шотландку, хороший охотничий нож. Все остальное время он собирал значки, с помощью пресса скреплял их части, плевал на товарища Сталина, тер его носом о свои штаны. Постепенно вырисовывался план действий. В конце мая он направляется в Псков. Устраивается кузнецом в приглянувшейся деревне. Осматривается. Собирает возможную информацию – кузня лучшее место для этой цели. И где-нибудь в июле, с божьей помощью... Авсею удалось раздобыть географическую карту Северо-Западных областей. Карта несерьезная, но лучше чем ничего. Таков был план, трудновыполнимый, рискованный. По мнению Авсея – имеющий мало шансов на удачу.
Но судьба распорядилась по-своему. Трагичней и милосердней.
Приближались майские праздники, в эти дни спрос на действительно красивые, вошедшие в моду культовые значки с изображением вождей многократно увеличивался. Надомники получили указание увеличить производительность. Альфред старался.
В день, предшествующий празднику, хорошо одетый солидный человек с чемоданчиком в руке вышел из троллейбуса. Быстрым шагом подошел ко входу в универмаг, стал подниматься по ступенькам, споткнулся и потерял равновесие. Выпавший из рук чемодан от соприкосновения с гранитными ступенями раскрылся и под ноги поднимающихся и спускающихся посетителей из него высыпались тысячи блестящих кругляшей. Это были значки. Те самые. Растерявшийся владелец опустился на колени пытался сгрести их в кучки, вновь загрузить чемодан. Доброхоты из публики сочувственно сопереживали, кое-кто пытался помочь. Милиционер, стоящий на верхней ступени, дождался, когда чемодан был наполнен. Подошел к его владельцу и негромко сказал:
– Пройдемте со мной, гражданин.
Они шли по широкой галерее. Слева и справа от них на переносных столах шла бойкая предпраздничная торговля. Со всех сторон на проходящих смотрели смонтированные на красных подставках сотни круглых никелированных значков. Тов. Ленин В. И. был изображен в профиль, И. В. Сталин демонстрировал фас. В пикете хорошо одетый товарищ затруднился объяснить, откуда у него в чемодане значки, что-то невнятно говорил о малознакомом человеке, который будто бы просил его доставить чемодан в универмаг. Накладных не было... Количество значков, уже имеющихся в продаже, многократно превышало зафиксированное как поступившее в универмаг.
Спустя чуть больше недели Авсей пришел с работы мрачный, расстроенный. Сказал Альфреду, что ночью, возможно, к ним придут с обыском. Что Альфреду это совершенно ни к чему и что он полагает, тому нужно немедленно ехать. Сборы заняли минуты. Мужчины поехали на Варшавский вокзал. Взяли билеты на вечерний поезд Ленинград – Псков. Пока ждали отправления, Авсей рассказал, что дело со значками грозит получить политическую окраску. Оперативники вышли на цех ширпотреба, факт выпуска неучтенной специфической продукции установлен, и в фотографии, наладившей массовое тиражирование «левых» основоположников, уже был обыск. И хотя компаньон Борис утверждает, что они не из тех, кого можно легко поймать на мякине, что у них все чисто и нужные люди подключены, а ненужные документы уже изъяты, он – Авсей – опасается за Альфреда. В его положении следует исключать неожиданности.
Когда подали состав, они постояли минуту, прижавшись друг к другу.
– Будет возможность, дай знать о себе, – на прощание сказал Авсей. Альфред обещал.
Чем дальше уходили, набирая скорость вагоны, тем большее облегчение испытывал Авсей. Тяжесть, постоянную тяжесть страха все эти годы он ощущал физически. Она не притуплялась, от нее было невозможно отделаться ни днем ни ночью. И вот, вместе с удаляющимися сигнальными огнями последнего вагона, она его покидала. И он подумал о Софе, жене. Ей-то было каково!?
Пару недель не верилось,что Альфред вот-вот не войдет в комнату. Потом они осознали: им его не хватает. Они о нем думают, беспокоятся. И сынок ноет: подай ему дядю Алика. Привыкли.
И совсем скоро настал день, когда под звуки бравурного марша страна узнала: по «просьбе» жителей соседних Прибалтийских республик Красная армия протянула им братскую руку помощи. Это потом, заглядывая вперед, остряки утверждали, что руки прибалтам протянули мы, ноги же они протянут сами... Эстония сама открылась перед Альфредом. И, как стало позже ясно, это был единственный положительный момент в «освободительном» походе армии могущественного соседа.
Через год с оказией хмурый эстонец без всяких объяснений передал трехлитровую банку меда. Письма не было. Посыльный Альфреда не знал, ничего не знал и о нем.
Вскоре после окончания войны принесли длинную связку сушеных белых грибов и краткую записку, написанную незнакомым почерком. В ней значилось – «По поручению Альфреда. Лесные братья».
В те дни ни Авсей, ни Софа еще не знали, что это значит – «Лесные братья».

Откуда бы ни приехал в Иерусалим человек, кем бы он ни был, он непременно побывает в мемориале Яд-Вашем. Склонит голову перед жертвами Холокоста, положит камешки памяти на могилах солдат, павших за то, чтобы на карте мира на вечные времена закрепилось государство с удивительным для подобных образований прекрасным именем – Израиль. Побродит между набирающими силу деревцами Парка Праведников. Каждое деревцо в нем – именное, посажено в честь человека, давшего приют и с риском для жизни спасшего во время войны другого человека – еврея.

Очень пожилая пара недавних переселенцев специально приехала в Иерусалим и еще утром добралась до мемориала. Потрясенные увиденным, уставшие от многочасовых хождений, они молча сидели на скамейке возле входа в Парк, там, где выставлена совсем небольшая весельная шлюпка, одна из тех, на которых обычные датчане перевозили по морю в Скандинавию простых евреев, спасая их от неминуемого уничтожения.
Мимо них, направляясь в Парк, проходили люди.
– О чем думаешь, Софуля? – нарушил молчанье Авсей.
– Думаю о том, какие мы с тобой отважные люди. И неважно, что об этом кроме Б-га и нас никто не знает. Ведь так?
Бывший чрезвычайный комиссар по обеспечению революционного Петрограда топливом был совершенно согласен с женой.
– Выходит, мы праведники?
– Выходит. И знаешь, это совсем немало, если кроме нас об этом знает Б-г...