КОНТУР

Наша тетя Мира родилась и жила в Витебске. Наверное, многие догадались, о ком пойдет речь дальше. Можно не видеть ни одной картины Марка Шагала, но не знать, что он тоже жил в славном Витебске, нельзя. В те годы это был маленький, не очень богатый городок, говоривший на идиш. Не берусь утверждать, что все его жители говорили на этом прекрасном певучем языке, но что они все его понимали, это точно.

Мира жила по соседству с Шагалом. Все три сестрички Марка были ее подругами. И тогда, когда они были босоногими девчонками, и когда, перебравшись в Питер, были сначала сестрами Шагала-голодранца, не всегда сытого художника, которых много, Шагала – комиссара всех красок нищей России, прославляющего просыпающуюся Русь, затем Шагала – эмигранта, формалиста, бесконечно далекого от народа, Шагала – безродного космополита, противопоставлявшего себя соцреализму, будто бы совершающему победное шествие по планете, и, наконец, Шагала – великого, всемирно известного и почитаемого, который один. Только один.

Они дружили всю жизнь. Нежно и преданно. С двумя из них, Натой и Лизой, я встречался у тети. У старшей – Маруси – даже был дома. Жила она у Невского, на Литейном, в скромной комнате большой коммунальной квартиры. А в Витебске они были девочками-подружками, длинноногими и смешливыми. И хотя звали их  почему-то на русский лад, разговаривали и думали они на языке предков. Занятый мальчишескими заботами Марк редко обращал на них внимание. В лапту они играли плохо. В штандер не играли совсем.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды он не заметил, что девчонки о чем-то перешептываются, что-то от него скрывают, стали стеснительными, округлились. А в один из дней все четверо надели лифчики, даже не подозревая, что в больших городах их называют по-другому. Заметив это, Марк будто бы спросил у Лизы, конечно, на идиш:
– Чего это ты вдруг нацепила?
– Не смотри, что там пока почти ничего нет. Все будет. Я уже большая, – ответила младшая из сестер. Примерно в это же время Марку стало интересно рисовать. Конечно, он рисовал и раньше. Он всегда рисовал. На книжках, на тетрадках, в девичьих альбомах, предназначенных совсем для иного. Рисовал и рисовал. И родители его почти не бранили, справедливо полагая, что пусть лучше рисует, чем лазает с друзьями по чужим садам: ботинки целее и шишек меньше. Ему же стало интересно, рисуя, добиваться похожести. И в цвете тоже. Особенно в цвете. А этого, согласитесь, непросто достигнуть цветными карандашами, которых мало, а те, что есть, крошатся и ломаются.

...Была осень. Было прохладно, и шли дожди. Через лужи на улицах перебрасывали доски. Доска под Мирой скользнула по подложенному булыжнику. Она упала. Ударила ногу. В кровь разбила колено. Было очень больно. Девочки отвели ее к забору. Отцепили резинку и спустили чулок. Стали искать подорожник. Подошел Марк. Мира утерла слезы, попыталась натянуть юбку на колено. Он отвел ее руки. Сказал, что до их свадьбы все заживет и зачем-то размазал кровь по ноге. Лентой, вынутой из косы, привязал стопку влажных листьев на рану.
– Смотрите, какая у нас нежная, белая кожа, – сказал сестрам. – А синяки! Два и совершенно разных цветов.
Он натянул чулок. Стал искать спрятавшуюся под юбкой резинку с петлей, эту петельку следовало набросить на пуговицу, пришитую к чулку. Мария его отстранила. Каждый день в течение недели он просил Миру показать ему синяки. Его интересовала меняющаяся цветовая гамма. Пару дней она послушно спускала чулок. Потом погода улучшилась. Выглянуло солнце. Она надела носочки.
– Смотри, если интересно! – она точно не знала, что значит «цветовая гамма», но ей было приятно, что она у нее присутствует. Что ее обнаружил именно Марк. И вообще ей было приятно.

Когда, спустя многие годы, они предавались воспоминаниям и добирались до этого эпизода, муж, мой дядя, от которого у нее не было секретов, каждый раз изображал ревнивца и говорил:
– Обратите внимание – ей было приятно. С чего это?
– Мне было 14 лет. Что я понимала? – оправдывалась Мира.
– Все ты понимала.
И он был близок к истине, мой мудрый дядя.
Как-то весной Марк позвал ее на этюды.
– Нечего тебе с ним ходить, – говорила Мария.
– А почему бы ей с ним не пойти? – возражала сестре Ната.
– Я бы пошла, а что? – встревала в обсуждение Лиза, под лифчиком которой так ничего и не образовывалось, несмотря на нетерпение и страстное ожидание.
Они долго шли по улице, ведущей в поле. Он рассказывал, как смешивая краски можно получить желаемый цвет и оттенок. А Мира думала о том, откуда он – Марк – все это знает. И еще – что она станет делать, если он предложит ей быть для него натурой.
– Раздеваться не смей, – предупреждала Мария. – Еврейские женщины не оголяются даже перед художниками.
– А почему нет? – возражала Ната. – Будет же когда-нибудь еврейское государство. Как же там будут учить художников? Гоек для них станут выписывать, что ли?
– Сами приедут! – парировала старшая сестра.

– Я бы разделась, – скромно сказала Лиза, у которой лифчик держался только на штрипках, и которой Маруся велела помалкивать, поскольку ее никто еще долго не позовет в натурщицы.
– Когда у тебя появятся округлости, и на тебя хватит художников. Смотри, сколько их развелось в одном нашем Витебске, – это сказала Ната и была права, во всяком случае, в отношении художников. В Витебске их действительно было много, если считать на душу даже не только еврейского населения города.
Но Марк ничего не предлагал Мире, у которой в части округлостей был полный порядок. Она была высокой, стройной, приятной девушкой с длинными, очень красивыми волосами темно-каштанового цвета. И хотя она боялась, что Марк захочет ее рисовать и не знала точно, что она ему на это ответит, по ее словам, ей было досадно, что он медлил со своим предложением.
– Обратите внимание. Было досадно, что он не велел ей сбросить платье, – шутливо обличал муж, когда в очередной раз вспоминали Шагала.
– Мне было 14 лет, что я понимала?
– Не 14, а полные 15, – поправлял ее муж. – И ты все понимала, – и был прав.

А Марк все толковал о красках. Даже после того, как выбрал место и, усевшись на валун, начал рисовать. И место это, и дерево, стоящее на краю обрыва, Мире не понравились. Ей казалось, что они прошли мимо десятка более красивых мест. Зачем он рисует это сухое дерево? Кругом полно зеленых, цветущих. Ей было скучно. Она отошла от Марка и стала собирать неяркие полевые цветочки. А когда вернулась и взглянула на рисунок, поразилась увиденному. На краю обрыва стояло сухое дерево. Оно тянуло к небу ветки – и похожие, и непохожие на руки, тянуло в благодарности. Мира бросила взгляд на сухостой. Все точно. Именно в благодарности. Как же не заметила раньше?
– За что оно благодарит небеса? – спросила, рассматривая рисунок и наклоняясь к художнику. Тот возликовал:
– Поняла! Прочла! Умница ... – и по-братски облапил, привлекая к себе, поцеловал. Поцеловал не по-братски – в губы. И отстранился не сразу. Когда, наконец, выпустил из объятий, она его поблагодарила. Сказала: «Спасибо». И по простоте душевной объяснила за что.
– Мне было хорошо.
– И ему было хорошо на белом свете, – Марк кивнул на свой набросок.
– Разве деревья чувствуют? – Мира подала ему букетик цветов.
В этот день Миру первый раз поцеловал парень. Подробности этого события она помнила всегда. Неоднократно рассказывала. И я передал точно. В этот день Марк Шагал получил свои первые цветы, но, похоже, никому не похвастал, и этот факт остался за пределами его воспоминаний. Вроде бы вне связи с событиями этого дня Миру вскоре отправили к тетке в Питер. Эта родственница активно увеличивала народонаселение царской России, и ей нужна была помощь. В Витебск шли Мирины письма. Подружки регулярно отвечали. Это была наивная переписка провинциальных барышень. С нарисованной в конце письма птичкой и обязательной припиской – «Жду ответа, как соловей лета». Это, в частности, значило, что птичка являет из себя соловья. Иногда после птички сообщалось, что Марк ее помнит, шлет приветы и целует много-много раз. Так и было написано: много-много. Тогда и она со своим соловьем направляла приветы. Второй в Питер перебралась Маруся. Она была умная и очень хотела учиться. Рассказала, что Марк ее помнит и, вспоминая, всегда называет ласковыми словами: цветочком, бабочкой, бледною луной. Говорила, что она не должна давать брату повода о чем-то серьезно думать. Он человек легкомысленный. Все художники – бедняки и голодранцы. А художники-евреи вдвойне голодранцы, бедняки, да еще и босяки тоже. Через год к Марусе присоединилась Ната, и она привезла хорошие слова и приветы.

А потом появился и сам Марк. Явился, как жених – с цветами, деньги на которые, по его словам, стрельнул у сестер. Случилось так, что в этот день в квартире, занимаемой родственниками Миры, засорился водопровод. В кухонной раковине стояла вода. Для ремонта был приглашен сосед-умелец. Он умел все. Был безотказен, и его нещадно эксплуатировали все окрестные хозяйки. Звали его Хоно. Мира ему явно нравилась и при каждой встрече он просил ее пережечь электрические пробки или испортить замок на входных дверях. За словом в карман не лез. Был высок, красив и строен. В пришедшем Марке он сразу почувствовал соперника. Это было несложно. Мира, только что спокойная и рассудительная, с появлением Марка резко изменилась. Будто бы застигнутая за чем-то предосудительным, она вспыхнула, засуетилась. Узнав, что он голоден, мигом организовала чай, соорудила бутерброды. К столу пригласила и Хоно. Тот отказался. Но, хотя забитая труба была уже прочищена и вода, булькая, ушла из раковины, он продолжал ее шуровать длинным куском катанки, твердо решив, что из квартиры последним уйдет тот, кто пришел первым, то есть он. Ему было неприятно слушать разглагольствования Марка. А тот безудержно восхищался Мирой. Тем, как она похорошела. Тем, что вроде даже подросла, стала еще привлекательнее, несмотря на появившиеся веснушки, которые ей чертовски идут. Рассказывал, что намерен здесь учиться. Что будут часто встречаться. Что привез много интересных работ, которые ей понравятся. И что в воскресенье он приглашает ее в Эрмитаж. Она там еще не была? Вот и прекрасно. И тут Хоно, неожиданно для себя, сказал, что тоже никогда не был в музее и хочет пойти с ними.
Марк взглянул на Миру, повел плечами, но сказал, что он не возражает. После ухода Марка Мира спросила Хоно: почему ему не понравился друг ее детства? На вопрос он ответил вопросом: «Тебе-то что в нем нравится?»

-Ну, знаешь ли... – почти возмутилась Мира и с наигранным гневом выставила Хоно за дверь.
В воскресенье они бродили по огромным залам и бесконечным галереям. Марк готов был часами стоять у каждого полотна. Из зала с «маленькими голландцами» его увели силой. Мире картины, конечно, понравились. Но ей казалось, что напрасно их в таком количестве собрали в одном месте. Они мешают друг другу. Хоно на картины смотрел мало. Он смотрел на Миру, на мраморные скульптуры и еще на приборы, регистрирующие влажность и температуру. Очень ему не нравилось, когда Марк, как бы ненароком, обнимал Миру за талию, и он старался чаще находиться между ними.
Марк не очень часто встречался с Мирой. Водил ее по городу. Показал свои работы. После эрмитажных картин они показались ей блеклыми. Решила, что у Марка нет денег на яркие краски и хорошие холсты. Его картины она не повесила бы у себя комнате. Но Марку она об этом не сказала. Боялась, что он попросит ее объяснить – почему? А что она ему скажет? Не нравятся, и все. Она не стеснялась говорить Марку: «Я этого не понимаю». И, увы, говорила это часто. А он строил планы: она должна много читать, обязательно учиться. Он станет настоящим художником. Люди это признают и у него будут деньги и на холсты, и на рамы, и на краски, и на все остальное. Пока же денег не было.
С Хоно ей было проще. Говорил он немного, но и молчуном не был. Рассказывал о братьях, о планах. Они были ей близки и понятны. Соберет деньги. Откроет совсем маленькую мастерскую. До обеда будет ремонтировать велосипеды и чинить примусы. Точить ножи и ножницы. После станет ходить по квартирам и не как сейчас, а за плату делать всякую всячину: прочищать трубы, проводить электропроводку. Он все умел. О таких говорили: золотые руки. И еще был выдумщиком. Гуляя, они ходили от одного продавца мороженого к другому, покупали порционное в именных вафлях. Хотел, чтоб досталась такая порция, когда на одной вафле будет ее имя, а на другой – Хоно. Однажды продавец подал ей невысокий холодный цилиндр, прикрытый вафлями. На одной было написано «Мира», на другой – «Марк». Хоно очень переживал. Ей стало его жалко. Она часто задумывалась, хорошо ли делает, встречаясь то с Хоно, то с Марком. Мария ее одобряла. Ната осуждала. Лизе было не до того. Она уже давно жила у сестер, «округлилась» и вовсю крутила любовь с совсем юным учеником часового мастера. Хоно, конечно, знал, что Мира видится с Марком. Марк знал о ее встречах с Хоно. Оба знали из первоисточника. Она не скрывала. Хоно спрашивал о Марке, интересовался его успехами. Увы, их пока не было.
– Лучше бы научился кастрюли лудить, – говорил он.

Марк же к нему относился с иронией. Называл хохом, то есть умником, придавая слову иронический смысл, а проще – умник наоборот, т.е. недалекий человек.
– Как там твой хохом-балайла? – спрашивал при каждой встрече и удивлялся, что ей с ним нескучно. – Мороженое едите? И не чихаете?
Однажды Маруся передала ей свой разговор с Марком. Она спросила его о планах.
– Элементарно, – ответил он. – Становлюсь художником. Это раз. Беру Мирочку в жены, это два.
– Когда это будет? За Мирой ухаживает отличный парень.
– Хохом-балайла? Справимся. Я с ней поговорю.
Мира опасалась этого разговора. Ждала и боялась. Не посчитала нужным скрыть это от Хоно. Она была бесхитростным, славным человеком и вовсе не желала спровоцировать его. Но получилось именно так. Он сник. Разволновался. И, заикаясь, объяснил ей, что если бы не это чертово мороженое, от которого его уже давно тошнит, все давно было бы иначе. Он дал себе слово объясниться с ней. Сказать о чувствах, которые испытывает, как только судьба выдаст вафли с их именами. Это, конечно, глупость. Редкие еврейские имена не наносят на вафли. И судьба здесь совершенно ни при чем. Объясняя это Хоно, Мира вдруг поняла, кто будет первой скрипкой в их семье, если, конечно, их семья состоится. И что от нее зависит – состоится ли. Она представила, как все это будет, и ей понравилось. Была она обычной еврейской провинциальной девушкой, хотя и ходила по улицам российской столицы. С неба звезд не хватала. Как ей казалось, что бы ни говорил Марк, она уже достаточно классов окончила, достаточно книг прочитала. Умеет и шить, и готовить. Работы не боится. Будет верной женой и, Бог даст, хорошей матерью. Разговор с Марком состоялся. Она была к нему готова. Решение созрело. И когда он, как обычно – с ехидцей, спросил о хохом-балайле, она выдала ему это свое решение спокойно и достойно, на удивление самой себе. Марк вспыхнул. Лицо покрылось пятнами. С трудом сдержался. И после, как ей показалось, бесконечного молчания заговорил со злостью.
Вот теперь он просто обязан стать и обязательно станет настоящим и знаменитым художником. Будет работать и работать, чтобы она всю жизнь жалела, что они не вместе. Говорил, что к ней привязан и, наверное, любит. Что они вместе выросли. Что берег ее. Помнит вкус ее губ и ее цветы. Даже помнит синяки, которые были намного выше колена.
Мира слушала и думала: как красиво он говорит. Какие слова, и все ей, и все о ней!

Марк ничего не просил, ничего не обещал. Был обескуражен. Прервал разговор. Сказал «Прощай!» и ушел, оставив ее одну на Крюковом канале с видом на Никольский собор. Он всегда водил ее по красивым местам. А через пару дней ее ошарашило сообщение Марии: Марк уезжает в Париж. Нечем ему здесь дышать. Учителя хорошие, но не те. И вообще, время, когда можно было здесь прославиться, прошло. Надо покорить Париж, тогда о тебе заговорит Россия.
Хоно настоял на том, чтобы пошли его проводить. У вагона стояли сестры и долговязый ученик часового мастера. Он все время прижимал к себе Лизу. Мира чувствовала себя неважно. Ей казалось, что она виновата в отъезде  Марка. Сказала об этом Хоно. Тот с ней согласился и добавил, что на месте Марка поступил бы так же. И еще, что он никогда бы не подумал, что плохой художник может поступить так хорошо. И впервые он положил свою тяжелую руку на девичье плечо. Потянул к себе и громко сказал: «Никому не отдам».
Марк видел их из окна вагона, а может быть и слышал Хоно. Он поморщился и одновременно улыбнулся. Лицо его стало совсем чужим, незнакомым. Поезд ушел. Но Марк остался. Мира с ним не рассталась, хотя никогда больше не видела. Он ее тоже помнил, но об этом ниже.
Вскоре сыграли свадьбу. Была хупа и все, как у всех. Весело и хорошо. Из Парижа приходили письма. Марк интересовался здоровьем сестер, спрашивал о знакомых. Миры среди них не числил. Это ее огорчало. Но забот у молодой хозяйки было много, а времени на воспоминания совсем мало. Пошли дети – дочка, потом сынок. Но она регулярно расспрашивала подруг о Марке.
Он работал во Франции, затем в Москве. Побывал в Витебске. Ната удивлялась: неужели таких девчонок, как у нас в Витебске, нет нигде? Ни в России, ни во Франции? Дело в том, что Марк женился. Взял в жены барышню из родного Витебска. Это известие Миру обрадовало. Она была хорошим человеком, моя тетя, и всем желала добра. Когда Марк вновь уехал в Париж, дела его там, видимо, пошли успешно. В письмах он сообщал о большом количестве заказов, о выставках своих работ, о поездках по многим странам. Хвалился успехами, значительными гонорарами. Сестры радовались. А сами жили тяжело. На помощь брата, конечно, никогда серьезно не рассчитывали. Не осуждали. Однако в разговорах проскальзывало: жена прибрала к рукам и его, и то, что Марк получал за свои работы. И, как следствие, конечно, будь на ее месте Мира, все было бы по другому...
Но Мира уже нашла свое место. И о другом не хотела даже мечтать. Хоно освоил новую специальность – никелировку. И копил деньги на открытие уже не ремонтной, а никелировочной мастерской.
– Ты представляешь, – говорил он ей, – даже крылья бабочки можно покрыть тончайшим слоем блестящего никеля.
Она не очень понимала, зачем это нужно. Чтобы приблизить осуществление мечты обожаемого ею мужа и иметь лишнюю копейку (так она говорила), стала готовить домашние обеды и за приемлемую плату кормить ими студентов. Один из них, великовозрастный Иосиф считался знатоком современной живописи. Знал о Шагале и следил за его творчеством. Узнав от Миры об их знакомстве, рассказывал ей все, что удавалось узнать о жизни и работах Марка. Иногда приносил газетные и журнальные статьи, литографии, а то и альбомы, невесть как попадающие в Питер. Все это Мира, конечно, показывала подругам. Когда отзывы были негативными и Марка критиковали, они переживали, а Мира вспоминала:
– Я же ему еще тогда говорила – не так рисуешь, некрасиво.
Однажды Иосиф сделал удивительное открытие: все женщины на работах Шагала похожи на Миру. Сестры подтвердили. Оказывается, Мария давно это заметила. Мира недоумевала и не верила. «Все разные, – утверждала она. – Все друг на друга не похожи, как же они могут напоминать меня?»
Между тем Иосиф, да и сестры показывали ей – ее овал лица, ее волосы, ее улыбку у разных женщин на разных картинах. Однажды он уговорил Миру пойти с ним в Русский музей. Ему сказали, что будто бы из запасников в экспозицию включили то ли одно, то ли два полотна мастера. Они бродили по залам, но Шагала не нашли.
Старушка-служительница, отвечая на их вопрос, прочла лекцию о космополитах, которые неинтересны зрителям, и, на ее взгляд, это правильно, что картины вновь убраны.
Мира думала о своем: «Наверное, ужасно жить с мужем-художником, работы которого не понимаешь». Картины Марка ей не нравились. Она удивлялась, что люди находят в его неярких, некрасивых полотнах. И как хорошо, что все так, как есть. С такими мыслями вместе с Иосифом они вошли в огромный зал, свет в него проникал через стеклянный потолок. Перед ними, занимая всю стену, висело огромное очень яркое полотно. На картине, залитые южным солнцем, изображены сотни людей. Все они смотрели на обнаженную красавицу. Она собиралась войти в теплое ласковое море. Мужчины и женщины не отрывали от нее глаз. И взгляд каждого мужчины говорил, о чем он думает в эту минуту. Во взглядах читались любопытство, восхищение, страсть к обладанию, сожаление от осознанной недоступности.
Женщины смотрели на нее с завистью и ревностью. С восхищением и осуждением. Иосиф рассказал:
– Фрина, так звали эту гречанку, придя на праздник, посвященный богу моря, совершила богохульство. Сбросив одежду, она, вопреки традиции, нагой явилась народу. Этот момент и изобразил художник, иллюстрируя античную легенду.
– Что же было с ней дальше? – спросила, думая о своем, Мира.
– Ее вызвали в суд. Она должна была дать объяснения своим прегрешениям перед почтенными судьями, известными своей беспристрастностью и высокой моралью. Она явилась. Выслушала обвинения. А когда ей предоставили слово – вновь сбросила с себя все и голая предстала перед судьями.
– И что?
– И ее оправдали... Суд справедливо решил: скрывать подобную женскую красоту от людей – грех, по сравнению с которым ее проступок не заслуживает даже порицания.
«Боже мой! – думала Мира. – Я была и стройнее, и моложе. Была красивее этой Фрины. Марк называл меня хрупкой, как маца, статуэткой, он вполне мог меня нарисовать... Чего я, дура, боялась?! И он хорош, деревья рисовал...»
Она смотрела на фигуру Фрины и находила в ней недостатки: полновата, ноги могли быть чуть длиннее, груди... А Иосиф смотрел на Миру. Эта женщина ему явно нравилась. Конечно, она не создана для салонных бесед и блеска. Конечно, не такая жена нужна нынешнему Шагалу. Но в ней море женственности и привлекательности – это, видимо, и распознал в ней тот Шагал. Будущий.
Именно это и сегодня делает ее желанной. Бездумно повинуясь инстинкту, он привлек ее к себе, проверяя нарочито расслабленной ладонью впечатление от визуальной оценки привлекательных форм. Мира вспыхнула. Резко отстранилась. Дома обо всем рассказала мужу. Хоно сообщил студенту все, что он о нем думает. Больше его не видели...
Шли годы. У племянников и племянниц Марка Шагала росли дети. Давно отгремела война. Но жизнь никак не налаживалась. Становилось то чуть лучше, то ее уровень опускался до планки «ниже некуда». В такие моменты искали и находили виновных. Как бы их ни называли послушные власти газеты, радио, телевидение – идеологическими диверсантами, космополитами, отщепенцами, – это всегда были мы – евреи.
Холодный и вьюжный зимний вечер. Три сестры Марка Шагала появились на пороге Мириной квартиры. Они принесли газету с сообщением об аресте кремлевских врачей. Эти много пережившие женщины не строили иллюзий. Просто так в этой стране ничего не делалось. Это короткое сообщение явно служило сигналом, после которого могло быть все что угодно. Им, пережившим закрытие хейдеров и еврейских школ, ликвидацию еврейских театров, издаваемых на идиш газет и журналов, уничтожение с детства знакомых писателей и поэтов, разгон издательств, фактический запрет родного языка, наконец, недавнее злодейское убийство Михоэлса, было ясно: спокойно дожить отпущенные годы не позволят. А дети? Что будет с детьми? Что бы ни случилось, они решили быть вместе. Как всегда. Рядом.
Ночью Мира не могла уснуть. Неизвестность всегда волнует и будоражит. Так она волновалась, когда в годы войны долго не было известий от сына. Он летал воздушным стрелком на «дугласе», полученном от Америки по ленд-лизу. Чтобы успокоиться и уснуть, не следует принимать пилюли. Так всегда утверждала Мария. Нужно прогнать тревожные мысли, а чтобы достигнуть этого, думать о хорошем и приятном. Ее спрашивали: «О чем, например?»
«О мужчинах, которые уделяли вам внимание». Их, надо полагать, было достаточно.
Мира не понимала, как можно успокоиться, думая о мужчинах. Все, что она о них читала, подсказывало противное. Но сегодня она не стала вспоминать прочитанные романы, стала подсчитывать «своих» мужчин, тех, кто уделял ей внимание. Хоно – раз. Кто еще? Ну – Шагал. Это два. Очень условно, только для счета – Иосиф. Не густо. Хотя... Хотя...
Она искала формулировку и нашла ее – хотя для нее вполне достаточно. И ее наполнила нежность, не контролируемая сознанием бабья нежность к тому, кто шел под первым номером в столь коротком списке мужчин ее жизни. Она потянулась к изголовью и губами коснулась виска мужа.
– Ты что?
– Думала, спишь. Хочу спросить, хорошая ли у тебя жена?
– Отличная. Спи.
– И хозяйка хорошая? И детей родила хороших?
– Безусловно.
– И никогда не жалеешь, что увел меня от самого Шагала?
– Наоборот. Рассказываю всем, кому интересно это знать.
– Всем рассказывай. Всем будет интересно, как ты его спас. Конечно, спас! Буквально. Женившись на мне, побудил его уехать. Он не стал космополитом. Ты прикрыл его от Жданова. От Берия. Они бы его убили. Уничтожили, как... Боже мой, какие мы с тобой молодцы! Ты согласен?
Она могла не спрашивать. Мудрый дядя Хоно никогда не спорил с женой. Он лишь сказал:
– Очень жалко, что сам Шагал не подозревает об этом.
– Знает он. Не может не знать. Ведь умный, – ответила Мира. И что интересно, она и на этот раз была абсолютно права, моя тетя.

* * *
Эту историю на протяжении многих лет я слышал десятки раз. Много раз говорил героине:  «Это интересно, запиши». Она возражала:
– Никому не нужна история обычной, ничем не примечательной женщины.
–  Ты соприкоснулась с большим художником. То, о чем можешь рассказать, не знает никто.
– Ты знаешь. Напиши. Я подпишу, что все верно...
Прошло много лет, и я восстановил рассказ тети Миры, жены родного брата моей мамы. Увы, подтвердить его правдивость Мира уже не может. Читателю придется поверить, что я передал все так, как слышал от нее.
За несколько лет до ее кончины, в годы, предшествующие перестройке, когда многое уже вставало на свое место, по указанию директивных органов СССР, последней из цивилизованных стран мира, с осторожностью и оговорками признали Шагала.
По приглашению Министерства культуры он приехал в страну, где почти сотню лет назад появился на свет. Был уже очень стар, мудр и все понимал. Визит проходил по специально разработанной программе. К нему были приставлены сопровождающие лица. В Витебск его не пустили. Покатали по Москве, где он открыл выставку своих работ. В Питере организовали встречу с родными. Она состоялась на квартире одной из племянниц. Все остальные родичи проживали в коммуналках. Встреча началась в четыре, окончилась в семь часов вечера. По программе в семь тридцать Шагал должен был смотреть балет в Кировском театре, который он по старинке называл Мариинкой.
Встреча с сестрами и племянниками, по словам Марии, оставила тяжелое впечатление. К чаю и угощениям никто не притронулся. За столом сидели очень старые евреи и плакали. Племянники, как статисты, жались к стенкам. Художник даже не пытался разобраться с ними – кто чей и как зовут. Он подарил Марусе деньги на покупку квартиры. Тихим голосом рассказал о музее своих работ, открытом во Франции. О синагоге в Иерусалиме, где установлены его витражи – 12 штук, по числу колен Израилевых. Об огромном бетонном монолите в Чикаго, который покрыт его мозаикой, о витражах в тамошнем музее.
В семь вечера двое сопровождавших его мужчин сказали, что пора. Старый расстроенный художник не хотел идти в театр. Просил изменить программу. Хотел побыть среди родных. Надзиратели (конечно, сопровождающие) были не уполномочены на это. Он настаивал. Те стояли на своем. У сестер могли быть неприятности.
Уже садясь в машину, он спросил у Маруси:
– Слушай, у тебя была подруга. Ее звали Мира. От нее я получил первые цветы. Почему ты ее не позвала? Я ей многим обязан.
– Чем же, брат?
– Тем, что настоящий художник. И еще, вероятно, тем, что жив. Она же не догадывается.
Маруся сделала ему комплимент, сказав, что он всегда в красках разбирался лучше, чем в женщинах. Ни Миры, ни Хоно уже не было в живых.
Ленинградцы, заполнившие зал Мариинского театра, были верны себе: они устроили старому художнику восторженную овацию. Мы не знаем, был ли этот факт отмечен в отчете, представленном Комитету государственной безопасности по итогам визита в Ленинград русского художника Марка Шагала. Художника, который писал свои картины на идиш. Писал не ярко, но смачно и на века...