А утром, еще до завтрака, на юрком «виллисе» к особняку подкатил французский офицер. Он хотел говорить с командиром. Вызванный караульным, Павел увидал молодого, бравого красавца в лихо сдвинутом на бок берете. В его до блеска начищенных сапогах отражалось сразу два солнца. Одно в левом, другое в правом. Он отдал честь и представился на немецком языке. Звали его Бруно. Был парижанином. По-немецки изъяснялся еще хуже Павла. Но тот, себе на удивление, его понимал. А когда сообразил в чем дело, проникся к французу тем трудно определяемым теплым чувством, которое вопреки всему сохранялось в душе все эти страшные годы. Оказалось, что перегруженные бесконечно длинными словами и многократно повторяемыми артикулами фразы немецкого Бруно мастерски разбавлял лаконичными оборотами на идиш. Делал он это свободно и органично, резонно полагая, что поймет его каждый, кто захочет это сделать.
Лейтенант Сливкин сообразил, что его как соседа приглашают на неофициальную, но важную церемонию. Если он даст согласие и сейчас сядет в машину, то, во-первых, его через три четверти часа доставят обратно, а во-вторых, весьма возможно, он будет единственным представителем не только Советской армии, а вообще всех союзных армий на торжестве, знаковом для Франции.
«Принять приглашение? Отказаться?» – эти вопросы в сознании Павла не взвешивались, не обсуждались. Позже мы увидим, что был он человеком решительным, рисковым, любопытным. А если учесть, что в те майские дни все мы были еще опьянены долгожданной победой, многое из того, что произойдет в ближайшие часы и дни, станет понятным и оправданным. «Еду!» Конечно, он едет. И мгновенно срабатывает укоренившаяся в нем привычка – смотреть на себя со стороны, оценивать произносимые слова, совершаемые поступки. Он видит себя рядом с щеголеватым французом и понимает, что в своих кирзовых сапогах и многократно бывшем в употреблении обмундировании много ему проигрывает. «Походил бы ты, дружок, с наше», – беззлобно произносит он в уме. Оставляет за себя помкомвзвода. Велит соблюдать распорядок и сообщает, что вернется через час.
Ехать было совсем близко. За время движения француз вроде бы понял, что взвод лейтенанта Сливкина продолжительное время находится вдалеке от своей части и, соответственно, его нерабочее обмундирование скучает по нему за сотни километров отсюда. Говоря так, он верил, что говорит правду. Более того, он даже видел себя в парадной форме, в хромовых сапогах, которых у него отродясь не было. Был Павел сыном великой страны и не хотел, чтобы о ней думали плохо...
Площадь, на которой машина остановилась, украшала очень высокая круглая башня. Она была пьедесталом, на нем стояла фигура женщины, в вытянутых руках она держала венок славы, которым как бы венчала столицу. Башня, а внутри ее была лестница, ведущая на смотровую площадку, расположенную у ног дородной фрау, и сама фигура не пострадали от артогня и бомбежек. Павел уже знал: этот памятник был поставлен в честь давней победы Пруссии над Францией. И вот теперь французы пришли в Берлин. Кому-то из них в голову пришла отличная мысль: дать в руки мраморной красавицы трехцветное знамя Французской республики, тем паче, что площадь с башней, видимо не случайно, находилась в секторе, отведенном для размещения французских войск. С земли за работой военных верхолазов наблюдали полторы сотни людей, одетых в форму вооруженных сил Франции, и лейтенант Павел Сливкин в сапогах, пошитых из кожзаменителя. Именно в них он дошел до этой площади от Волги. Церемония прикрепления знамени к рукам белой фигуры была скоротечной. Трое верхолазов работали быстро, сноровисто. Когда ветерок подхватил полотнище, многие из наблюдавших без команды постреляли из автоматов в синее небо. Площадь быстро пустела.
Огромное знамя Франции развивалось над Берлином. Оно было видно из многих улиц, вливающихся в площадь, названную еще немцами Площадью Победы. Церемония показалась Павлу проведенной подчеркнуто скромно, в лучшем случае, она могла сойти за генеральную репетицию. Улыбаясь, он представил себе, как организовал бы столь важное «мероприятие» начальник политотдела его бригады, великий умелец проведения «стихийных» митингов. А чуть позже перед ним предстало удивленное лицо начальника особого отдела, антисемита капитана Туманова, таким, каким стало бы оно, узнай он, что лейтенант Сливкин самочинно принял предложение быть представителем Верховного командования Советской армии на подъеме флага союзной державы над поверженным Берлином. Лицо его было бы расцвечено иезуитской улыбкой. Она всегда появлялась, когда тот собирался делать пакость, то есть появлялась часто...
Павел посмотрел вдоль широкой, обсаженной деревьями улицы. Вдали угадывалось здание рейхстага. Красного знамени над ним видно не было. Но лейтенант чувствовал его присутствие. Ему очень хотелось напомнить новому знакомому, кто и что позволило французскому флагу сегодня парить над столицей бывшего рейха. Но он сдержался. «Все верно, – отметил он про себя, – ведь мы союзники». Так оно и было в теплом, зеленом месяце мае тысяча девятьсот сорок пятого года.
Встречались Бруно и Павел практически каждый вечер. Играли в шахматы, пили терпкое вино и говорили, часто понимая друг друга. Бруно расхваливал свой Париж и удивлялся, сколь многое о нем известно Павлу. Павел рассказывал о своем Ленинграде и удивлялся, сколь мало Бруно знает о нем. Договорились обменяться адресами. Бруно обещал непременно приехать с визитом, а Павел поведал французу, что десять из десяти молодых ленинградцев мечтают побродить по улочкам и площадям Парижа.
В пятницу, в предобеденный час, Бруно разыскал приятеля на железнодорожных путях большого вокзала, того самого, куда в еще не полностью очищенный от фашистских войск город, прибыл первый поезд из России. Чтобы это стало возможным, копровому взводу лейтенанта Сливкина под артиллерийским огнем и бомбежками довелось участвовать в восстановлении многих мостов в четырех странах Европы, не считая Германии. Теперь бойцы взвода трудились на станционных путях. Француз очень спешил. Говорил быстро-быстро. Все время поглядывал то на часы, то на работающих бойцов и составленное ими в пирамиды оружие. Из его скороговорки Павел понял главное: через два часа Бруно уезжает в Париж. В машине имеется место и для Павла. В среду, к подъему, они вернутся. Времени, конечно, – мизер, но Бруно успеет показать ему город. Они непременно посетят и злачные места. И, если у Павла будет желание, он сможет лично убедиться, сколь многим французские женщины отличаются от всех женщин мира. Бруно было необходимо срочно знать, захочет ли и сможет ли он составить ему компанию?
Едва Павел сообразил, о чем идет речь, решил однозначно: он хочет и поедет. А вот что сделать, чтобы он мог поехать? С этим было сложнее. Взвод лейтенанта Сливкина в шутку называли взводом фронтового подчинения. Месяцами они не видели своего начальства. Их откомандировывали то в одно, то в другое подразделение, туда, куда этого требовала быстро меняющаяся обстановка. Это обстоятельство давало определенную свободу действия, и бойцы взвода, так же как его командир, часто пожимали плоды автономной жизни. Пока Павел решал, с кем ему согласовывать заманчивую операцию, Бруно телеграфно излагал историю, которая обосновывала ее необходимость.
Оказалось, завтра в Париж после пятилетнего отсутствия возвращается его отец, владелец нескольких крупных магазинов. В день, когда стало ясно, что нет силы, которая остановит фашистов, и судьба Парижа предрешена, он посадил в автомобиль жену и сына, прихватив небольшой баул с крупными банкнотами и семейными драгоценностями. В Марселе они пересели на пароход. А из Алжира не без приключений добрались до Южной Африки, там в Иоганнесбурге жил родной брат отца, его дядюшка. Через пару лет подросший Бруно откликнулся на призыв генерала де Голля и стал солдатом сражающейся Франции. И вот теперь его отпустили встретить отца.
– Так ты едешь с нами? – спросил он Павла. К этому моменту тот отчетливо понял: у кого бы он ни просил разрешения на поездку, он его не получит. А это значило лишь одно: он не станет ни у кого отпрашиваться. Едет он, конечно, едет! На всякий случай друзья сверили часы. Бруно предупредил: генерал, с которым предстоит им ехать попутчиками, – мужик серьезный, машина уйдет точно в назначенное время.
– Не опоздаю, – заверил лейтенант Сливкин, и спешно стал избавляться от возникших было сомнений в правильности принятого решения. Все будет отлично. Побывал же он на подьеме французского флага. Ничего не случилось и не случится. Помкомвзвода сержант Заварин – человек надежный. И Павел уже видит, как его сапоги обжимают тротуар Монмартра. Видит себя, рассматривающим памятник Бальзаку, идущим мимо Дома инвалидов, мимо книжных развалов на берегу Сены – она вроде будет пошире Шпреи, напоминавшей ему родную Фонтанку. Только на минутку присядет он на стул, стоящий на веранде знаменитой Ротонды. Бруно покажет ему площадь Бастилии и еще эту знаменитую улицу – он запамятовал ее название. Пигаль? Конечно, у него нет французских денег и вообще иметь дело с женщинами, продающими себя, кажется ему странным.
На мгновение в памяти всплывает миловидное лицо не очень юной агрономши, она ночью присела к нему на постель. Это было под Ростовом. Хозяйка дома, где он с частью бойцов остановился на одну ночь, повела себя, как командир высокого ранга, и он впервые с восторгом исполнял приказания начальства. Утром, когда проснулся, ее уже не было. Чуть свет агрономша уехала в поле проверять глубину вспашки, оставив ему совсем по-матерински пакетик бутербродов с домашней колбасой. Шла весна сорок третьего... Потом, конечно, могло быть еще. И совсем немного было. Павел не смог продолжать бродить вдоль памятных вех своего скудного сексуального опыта. По чисто технической причине пришлось вернуться к суровой действительности: его видавшие виды брюки внезапно стали тесны. Он почувствовал себя весьма некомфортно. И удивляться тут нечему: лейтенанту Сливкину шел двадцать четвертый год...
Он заставил себя переключиться на другую волну и представил встречу Бруно с отцом. Отец – это хорошо. А лейтенант Павел Сливкин не помнит, чтобы он кого-либо называл «папой». Отец француза приезжает из Южной Африки... Taк ведь там живет его, Павла, папа! То, что он его не помнит, вовсе не значит, что у него нет отца, что он умер или разошелся с мамой. Отнюдь. У него есть отец, у мамы есть муж, но живет он в Южной Африке. Почему? Он уехал, нет не уехал, он бежал. Был вынужден бежать из Советской России, когда Павлу было три годика. Конечно, он только по рассказам знает эту удивительную историю.
Командир взвода оглядывает своих бойцов. Их много. Почти полсотни. Люди трудятся спокойно, не торопясь. Каждый знает свое место и свое дело. Горячка военных дней, знаменитое «Давай! Давай!» под грохот разрывов, несущих смерть, нервотрепка и, порой, нечеловеческие нагрузки остались в прошлом. Он видит, что помкомвзвода и без него спокойно справляется, что очередной приказ-задание будет выполнен. И вновь прокручивается перед ним прерванная было цепочка воспоминаний, он ее комментирует, в ней участвует, иногда, фантазируя, моделирует события, еще не наступившие.
Отец был классным ювелиром. Таких, как он, в Петрограде можно было пересчитать по пальцам одной руки. Помещение под мастерскую снимал в самом центре города, на Невском. Заказов было множество. Жили они в полном достатке. У отца были добрые отношения со всеми, кроме фининспекторов. Подробностей Павел не знает, потому что и мама их тоже не знала. Однажды, придя с работы, отец попросил собрать чемодан, уложил туда фамильные ценности. Объяснил, как продать квартиру, как рассчитаться с заказчиками, с кого получить долги. По его расчетам, месяца через полтора-два им предстояло взять билеты и тоже перебраться в родной Двинск. Там жили его родители и братья. Находился этот город в ставшей самостоятельным государством Латвии. Отец попрощался. Сказал «До скорой встречи» и уехал на вокзал. Было это 22 года назад...
Через несколько дней закрыли государственную границу. Отец в Латвии. Они в России. В разрешении на выезд отказывали бесчисленное число раз. Позже отец перебрался ближе к бриллиантам, в Южную Африку. Был он Божьей милостью мастер, ювелир. Иногда с оказией в Ленинград приходили письма. Обосновался он в городе Копштадте. Павел легко нашел этот город на карте. На ней Южную Африку тогда окрашивали в зеленый цвет, как все колонии, входящие в состав Британской империи.
«Я еду в Париж, – думал Павел. – Бруно в свое время из Парижа перебрался в Южную Африку, может быть и мне... – Решение приходит импульсивно. – Я еду в Париж! Из Парижа, однозначно, перебираюсь к отцу. Я найду его в Копштадте. Конечно найду, не воспользоваться такой возможностью – безумие». И видит он себя в залитом солнцем городе, где-то возле мыса Доброй Надежды на самом юге Африки. Волнуясь, входит в ювелирную мастерскую. За верстаком отец вставляет играющий гранями бриллиант в подвеску. Он поднимает глаза и, не прерывая работы, говорит: «Здравствуйте, родные. Я вас заждался. Это прекрасно, что нашли меня. Спасибо, сынок. Наконец-то мы заживем. У нас есть все: работа, дом, деньги. Там без меня вам было несладко. А где же мама? Где мама, сынок?» – повторяет он.
С заоблачной высоты сладкой фантазии лейтенант Сливкин кубарем скатывается на железнодорожные пути Силезского вокзала города Берлина. Оглядывает работающих бойцов. Все нормально. И он задает себе резонный вопрос: «Выходит, товарищ лейтенант, вы собрались в Африку. А как же мама? Ваша мама?» И она возникает перед ним очень молодая. Такой она была, когда, окончив какие-то частные курсы, получила диплом зубного врача. Тогда она впервые подала документы, прося разрешение выехать к Шевелу. Им отказали. Павел увидел чудо: его мама плакала. Потом он услыхал незнакомое слово – «безработица». Мама каждый день ходила на биржу труда. Работы не было. Она плакала и подавала документы на отъезд. Наконец ее послали работать зубным врачом в спецбольницу, там сидели психи. Один из них укусил ее за палец. Мама плакала и подавала документы. Кто-то свел ее с контрабандистами. Она с братом, его дядей, поехала в город Полоцк. Их повели через границу лесом. Там они напоролись на патруль. Дядю Яшу застрелили. У мамы – так она говорила – окончились слезы. Каждые полгода она подавала документы. Потом поехала в Москву, ночевала в очереди у приемной Калинина. Всесоюзный староста, вероятно, мог бы помочь. Но он сказал так: «Милочка, вы молоды и хороши собою. Устраивайте свою жизнь в России». Мама ответила: «У меня сын, ему нужен отец». Всесоюзный староста так не думал. «Сына воспитает комсомол».
Она поднимала Павла одна. Он был сыт, одет, приобщен к чтению. Был не хуже сверстников. Лишь она знает, чего это ей стоило. Когда-то он слыхал ее разговор с соседкой. Мама хвалилась, она научилась экономить. В те годы плата за проезд на трамвае зависела от дальности проезда. Она доезжала до вокзала и шла до дома пешком. Экономия составляла две копейки, добавив совсем немного, можно было купить французскую булку... Буквально заставила сына поступить в институт, он сопротивлялся: хотел скорее зарабатывать деньги.
Потом началась война. Перестали добираться редкие весточки от мужа. В блокадном Ленинграде стало некому подавать документы на отъезд. Каждую неделю Павел писал ей письма. Они приходили из Мурманска, Сталинграда, Орла, Луцка, Львова, Польши, Чехии, Германии. Так что же, теперь она станет их получать из Африки?
У лейтенанта защемило сердце, и он с удивлением почувствовал, что хуже видит: глаза стали влажными. Подумал: у мамы обязательно нужно спросить ее мнение. И спросил, рассказав о появившейся возможности. Она сказала:
– Конечно, поезжай, сынок. Там тебе будет лучше.
– А как же ты, мама?
– Как нибудь... – и поднесла к глазам полотенце.
Лейтенант Сливкин понял – его поездка к отцу в Южную Африку отменяется. Только так. Досады он не испытывал. Посмотрев на часы, подозвал к себе помкомвзвода, сказал, что есть необходимость добраться до части, напомнить, похоже о них там забыли. Сообщил, что будет отсутствовать дня три-четыре. Дал необходимые распоряжения. Официальным тоном сказал, что сержант остается за него старшим, и пошел. Пошел в Париж.
Был мягкий солнечный день. Павел размеренным шагом проходил мимо развалин. Немцы работали на расчистке руин, передавая друг другу по цепочке кирпичи. Проезжая часть улицы была уже расчищена, временами по ней мелькали военные машины и, сверкая ляжками, в коротких штанишках дородные женщины на велосипедах. Местное население привыкало к новой жизни... Идущий навстречу «форд» с походной кухней на прицепе притормозил. Из бокового окна выглянул повар, три раза в день доставляющий горячую пищу прикомандированному взводу.
– Здравия желаю, – приветствовал он Павла. – Далеко собрались? Накормим людей, на обратном пути вас подвезем, если не спешите, конечно.
– Спешу, – лейтенант Павел Сливкин спешил в Париж. Он собрался продолжать путь, но его вновь остановили.
– Девчонки из узла связи просили передать: в госпитале скончался старший лейтенант Шубин.
Машина ушла, а Павел не мог тронуться с места. Он знал, его друг был очень тяжело ранен при взятии города Глагау. Этот город-крепость сопротивлялся, когда уже пал Берлин. Обороняли его с яростью обреченных то ли эсэсовцы, то ли власовцы. На штурм города был брошен штрафной офицерский батальон. В его состав усилием начальника особого отдела капитана Туманова был отправлен Славка Шубин, сын челябинского профессора, веселый, бесшабашный человек. В составе первого набора военного времени они окончили училище, вместе пришли в бригаду. Отец Славки был страстным коллекционером. Для него-то и собирал сын немецкие листовки-прокламации. Каждая из них была пропуском в немецкий плен. Каждая оканчивалась призывом «Штык в землю!» В каждой руководители партии изображались хищными зверями, а генералиссимус – усатым их укротителем с плеткой в руках. Коллекции этой после войны предстояло стать гвоздем огромного числа всевозможных собраний, хранящихся в профессорском доме. От кого узнал Туманов о том, что Шубин подобрал и хранит пропуска в немецкий плен почти на полроты бойцов, никто не знает. А друга Славки больше нет. И ему – Павлу, согласно давнему «джентльменскому соглашению» предстояло известить о случившемся его мать. Славка был хорошим сыном. Боготворил маму, писал домой даже чаще Павла. «Сообщу в Свердловск из Парижа», – решает лейтенант Сливкин. И видит еще нестарую седеющую женщину, она сидит к нему спиной, читает полученное письмо, написанное не ей и почему-то в Париже. Читает, перечитывает, с удивлением рассматривает почтовый штамп, знакомый, родной почерк. «Что же ты наделал, сынок, – говорит она, поворачивается к нему и подносит полотенце к глазам. – Мало тебе того, что случилось со Славой?!» Это мама. Его, Павла, мама. Лейтенант Сливкин делает пару шагов по инерции, поворачивается и идет, но идет он уже не в Париж...
Вечером того же дня к особняку, где размещались бойцы лейтенанта Сливкина, подкатили студебекеры. Они приехали, чтобы, наконец, доставить блуждающий взвод «фронтового подчинения» в расположение своей части. Сидя рядом с водителем и вновь переживая драматические для него часы уходящего дня, Павел пытался понять, что в навороте событий, планов, ожиданий, мгновенного принятия фантастических судьбоносных решений и столь же быстрого, импульсивного отказа от них, помогло ему удержаться, не сделать опрометчивого шага. Года два спустя в Ленинграде, когда демобилизованный лейтенант в предзакатный час рассказал бледнеющей от ужаса маме об искушениях памятного дня, она переспросила:
– Говоришь, все это случилось в пятницу? – и, не дожидаясь ответа, сказала: – Знаешь, я всю войну каждую пятницу, зажигала свечи.
– Ты стала набожной, мама?
– Не знаю, – ответила молодая, рано поседевшая женщина. Солнце заходило за горизонт. Набросив на голову косынку, она пошла искать вечно пропадающие спички...
Это произошло спустя примерно полторы недели с того дня, когда в поверженный нами Берлин вошли воинские части союзников, числа 28–29 мая победного года.
