КОНТУР

I. Италия
В Италии мы оказались с перечеркнутым прошлым, неопределенным настоящим и очень туманным будущим. Мой приятель, снимавший для своей семьи двухкомнатную квартиру, освободил одну комнату для меня, и мы зажили так, как будто не выезжали из московской коммуналки. Поселились мы в Санта-Маринелла, который находился от Рима на таком расстоянии, что покупать билеты на автобус было непозволительной роскошью, а ездить без билетов – рискованной авантюрой. Пособия ХИАСа1 нам катастрофически не хватало, и я сразу стал искать работу, а через неделю уже батрачил на поле соседского фермера. Вскоре он называл меня «пайзан»2 и, с присущим итальянцам темпераментом, помогая себе руками и мешая русские слова с английскими, рассказал, что во время войны был в России. Он помнил, как русские любят картошку, и чтобы облегчить участь эмигрантов, готов продавать ее по сходной цене с доставкой на дом.

Он будет мне чрезвычайно признателен, если я придумаю что-нибудь для привлечения покупателей. Я сказал, что одной его признательности мне мало и в качестве гонорара потребовал недельный оклад. Он так образно показал мне на что я могу рассчитывать, что я расхохотался. Он же, довольный собой, подобрел и обещал меня отблагодарить. На следующее утро я вручил ему свое произведение. Он тут же освободил меня от работы и начал репетировать. Слова мои он положил на музыку и после нескольких повторений пел почти без акцента. Вдвоем мы нагрузили его небольшой грузовичок и поехали в Санта-Маринелла. Меня он высадил в самом начале центральной улицы, а сам, останавливая свою машину каждые 10 метров, вполне приличным речитативом пел:
«Русские, картошка,
хорошая картошка,
картошка, картошка,
дешевая картошка».
Картошка не была ни хорошей, ни дешевой, да и мы не были русскими, но торговля у него шла бойко. На следующий день он уже сделал три рейса, а потом стал скупать картошку у своих соседей и продавать во всех близлежащих русскоговорящих пригородах. Накормив эмигрантов картошкой, он рассчитался со мной, превратил свой грузовичок в базар на колесах, и продавал уже все подряд. В моей песне слово «картошка» он заменял нужным фруктом или овощем.

Гонорара, полученного от него, нам с женой хватило, чтобы съездить с экскурсиями на Юг и Север Италии. Мы спешили посмотреть все что можно, опасаясь, что нас не сегодня-завтра отправят в Америку. А торопиться, как оказалось, было некуда.
Пока мы ждали решения своей участи, в Советском Союзе первый секретарь ЦК, горбатый борец за трезвый образ жизни, объявил свою страну свободной и демократической. Подданные, поймав его на слове, хлынули из России бурным потоком, который грозил смести все на своем пути. В ответ президент Буш закрыл Америку. Наше положение стало отчаянным. Итальянский язык не понимал никто, английский знали единицы, но и они могли рассказать нам только о событиях глобального значения, которые нас не интересовали. Нам было гораздо важнее узнать, когда Госдепартамент даст нам добро на въезд в Штаты. Мы находились в Италии на птичьих правах: ни гражданства, ни денег, а после того как отказы посыпались один за другим, среди эмигрантов стали распространяться самые нелепые слухи. Наиболее активные создали комитет по борьбе за въезд в Америку. В том, что Соединенные Штаты должны нас принять, сходились все: евреи и пятидесятники, отказники и диссиденты, верующие и атеисты. Сомнение в этом выражали лишь американские власти. Они разрешали въезд только прямым родственникам. Большинство же эмигрантов выехало из Советского Союза по липовым вызовам, к фиктивным родственникам в государство Израиль. Это большинство было очень напугано и начало настоящую войну, в которую скоро оказались вовлечены все эмигранты.

Мы съезжались в Рим на демонстрации протеста и, объединившись, представляли собой грозную силу, особенно в свободном от КГБ мире. Количество, как учили нас в школе, перешло в качество, и мы уже не боялись ни Бога, ни черта, ни Римского Папы, ни крестного отца. А когда какой-то умник из наших посчитал, что в тюрьмах вечного города для нас не хватит мест, мы перестали бояться и римской полиции. Мы целыми днями носили перед Американским посольством транспаранты и скандировали лозунги, в которых требовали пустить нас в Америку. Это была настоящая осада. Работники посольства выходили за его пределы только в сопровождении карабинеров и только в случае крайней необходимости. Папа-Буш, недавно выигравший войну в Персидском заливе, самонадеянно считал себя самым могущественным человеком в мире, и к бывшим советским подданным относился свысока, но мы оказались пострашнее террориста Саддама. Мы гордо называли себя борцами итальянского сопротивления и сражались с отчаянностью гладиаторов. За право въезда в Штаты мы готовы были разорвать в клочья кого угодно, и не в Колизее, а прямо на улицах Рима.

К тому времени США уже приняли закон, запрещающий переговоры с террористами, но для нас американские законодатели сделали исключение. Сенат послал своих представителей в осажденное посольство. Мы выбрали своих, а когда стороны встречались за круглым столом, мы создавали шумовой эффект, играя роль стен, которые должны были помогать нам в родном итальянском доме. Местные жители поддерживали нас, как могли. Мы уже давно сидели у них в печенках, и они рады были избавиться от нас любой ценой, даже за счет своих союзников по НАТО.
Да и мы уже устали наслаждаться красотами Италии, настроение было совсем неподходящим для восторгов. Мы каждый вечер собирались на центральной площади Санта-Маринелла и, ожидая почтальона из ХИАСа, обсуждали текущие дела. Сходка была для нас базаром, театром и дискуссионным клубом одновременно. Мы гадали, почему одни получили разрешение, другие отказ, как попасть в число первых и избежать участи вторых. Когда приезжал представитель ХИАСа, все замолкали. Он привозил нам письма и делал объявления. Его слова ждали как приговора суда. Однажды он назвал и мою фамилию.
– Коган!
– Здесь, – радостно крикнул я, но оказалось, что на письмо претендовало еще три человека. Представитель ХИАСа окинул взглядом толпу, почесал затылок и, приблизив конверт к глазам, прочел название улицы. Я угрюмо замолчал, но мои однофамильцы продолжали борьбу. Тогда почтальон назвал номер дома, чем испортил настроение еще одному Когану. В финал вышли двое, а победитель выявился, только когда был назван номер квартиры. С тех пор выкрикивая мою фамилию, почтальон всегда читал полный адрес, но ни одного письма за пол года жизни в Италии я так и не получил.

2. Миннеаполис
Я с женой и дочерью попал в Миннеаполис, который граничил со столицей штата – Сент-Полом. Оба города в начале 90-х годов представляли собой огромную деревню с несколькими административными зданиями в центре. Во всех справочниках они именовались «города-близнецы», но городами назвать их можно было с очень большой натяжкой. Конечно, были здесь театры и концертные залы. Сюда регулярно приезжали второстепенные бродвейские шоу, и мы, чтобы не одичать, старались ходить на все. Благо билеты у нас продавались в несколько раз дешевле, чем в Нью-Йорке, прямо пропорционально качеству исполнения. Российские артисты тоже заглядывали в наш медвежий угол. Пример им показал художественный руководитель театра марионеток, Главнокомандующий артистическим подразделением единого фронта коммунистов и беспартийных, М. Горбачев. Он решил осчастливить жителей американского Среднего Запада своим появлением. Действительно, его приезд был важным событием в жизни нашего сонного города, и мой спонсор, узнав о предстоящем визите, предложил мне с друзьями дать интервью для вечернего выпуска новостей. Ко мне домой приехала выездная бригада местного телевидения, руководитель которой усадил нас за стол и спросил, что мы думаем о визите Горбачева.
– Ничего, – ответил я, и это было сущей правдой. Мы оказались в другом мире, и пока еще были в положении слепых котят, которых бросили в реку. Мы отчаянно барахтались, пытаясь прибиться к берегу, и были заняты тем, чтобы выжить, но наша судьба жителей Миннеаполиса не интересовала. Они гордились тем, что Горбачев для своего визита выбрал их город. Я понимал, что должен выдавить из себя какой-нибудь комплимент в адрес советского премьера, и когда корреспондент повторил вопрос, я ответил, что при выезде из Советского Союза таможенники украли у меня фамильные драгоценности, и я бы попросил Михаила Сергеевича поспособствовать возвращению моей собственности. Корреспондент хмыкнул и обратился к моим друзьям, но они отвечали ему в том же духе. Интервью быстро свернули, и бригада уехала. Собравшись, мы уже не хотели расходиться и решили отметить нашу первую встречу с американской прессой так, как отмечали любое событие на своей прежней родине. Вскоре все были уже в прекрасном настроении, чувствовали себя не менее важными, чем Мишка Меченый3,  и ждали, когда нас покажут по телевизору. Но новости закончились, а о нашем интервью никто так и не упомянул. Это нас задело, и мы начали перемывать косточки продажному журналистскому отродью, а поздно ночью пришли к выводу, что при всей свободе американского слова цензура здесь свирепствует не меньше чем в России. Мы даже хотели поехать в студию и сказать им все, что о них думаем, но проспавшись, о своем решении не вспоминали. Вместо этого на следующий день я поехал к спонсору за посылкой, которую отправил себе перед выездом из Москвы. Адрес я написал неверно, и посылка болталась по миру больше года. В конце концов американская почтовая служба нашла-таки дедушку в деревне и доставила потрепанную коробку по назначению. За время путешествия ценность ее резко упала. Шмотки, которые в Союзе по большому блату я втридорога покупал у спекулянтов, вышли из моды, и я мог приобрести их на любой гаражке4 за гроши. Самым ценным в посылке было письмо от моей троюродной сестры с ее адресом и телефоном. Я потерял его перед отъездом из Союза и думал, как бы изменилась моя жизнь, если бы письмо не угодило бы в посылку с этим хламом. Тогда я написал бы своим родственникам, а они вызвали бы нас в Нью-Йорк. Тогда все было бы по-другому.

– О чем мечтаешь? – спросила меня Рая, когда вернулась домой.
– Я нашел письмо от Лии.
– То, из-за которого мы перерыли весь дом?
– Да.
– Ну-ка покажи. – Она взяла конверт, взглянула на обратный адрес и тут же решила, что я должен позвонить своим родственникам в Нью-Йорк.
Я позвонил и представился. После короткой паузы раздалось несколько радостных восклицаний и на меня посыпался град вопросов. Моя троюродная сестра хотела знать, где мы живем, как устроились и кто нам помогает на новом месте. Говорила она медленно, тщательно подбирая слова, и я легко ее понимал. Беседовали мы довольно долго, а в заключение Лия пригласила меня в Нью-Йорк. Я с благодарностью принял приглашение и повесил трубку.
– Когда мы едем? – спросила Рая.
– Не знаю.
– Я могу хоть завтра.
– А Лена? Ты хочешь, чтобы она пропустила школу?
– Что? – спросила Рая тоном, на который обиделись бы даже дауны. – Ты думаешь, Лена не наверстает неделю ковыряния в носу, которую здесь называют школой?
– Думаю, что наверстает.
– Так в чем же дело?
– У меня отпуска нет.
– Возьми за свой счет.
– У меня счета нет.
– На все ты находишь отговорки. Неужели тебе самому не надоело сидеть в этой дыре? Я уже забыла как выглядит настоящий город. Я умираю в провинции. Я хочу в Нью-Йорк.

Это был ее постоянный рефрен. Ее раздражала даже тишина по ночам. Птицы, чирикавшие на рассвете, казались ей нарушителями спокойствия, к зайцам она относилась как к незаконным носителям шкурок, а оленей считала рогоносцами, сбежавшими из зоопарка. Она не была сельской жительницей, и соседство четвероногих наносило страшное оскорбление ее тонкой поэтической душе. Гораздо привычнее ей были любовные трели мотоциклов, сирены скорой помощи и рев грузовиков. Я пытался убедить ее, что жизнь в провинции имеет свои преимущества, но сам так ими насладился, что меня тянуло обратно, к порокам и недостаткам большого города.

3. Нью-Йорк
Родственники встретили нас в аэропорту и повезли домой. По дороге они показывали достопримечательности Нью-Йорка, а дома, за чаем, сказали, что пытались разыскать нас в Италии и даже связались с нашими «двойниками».
– Кто это такие? – спросил я
– Это активисты движения «Отпусти народ мой», которые должны были с вами переписываться и всячески вам помогать.
– Нам никто не писал, – тут же доложила Лена.
– Знаю, – сказала моя кузина, – ваши «двойники» оказались очень религиозными людьми, и единственное, что они делали, – это регулярно за вас молились. Где вы живете и что с вами происходит, они не знали. Я хотела забрать вас в Нью-Йорк, но в ХИАСе сказали, что для этого требуется ваше согласие. Адреса вашего у них не было, потому что в то время в Италии скопилось очень много эмигрантов.
Лия посмотрела на меня, как бы спрашивая, правда ли это. Я кивнул.
– У меня здесь все записано, – продолжала она, – первый раз я позвонила в ХИАС в январе, а они дали мне ваш адрес только в мае. Я сразу же написала, но вы уже выехали в Миннеаполис.
Моя жена смачно выругалась. Только русский язык, великий и могучий, мог точно описать состояние ее души. Лия попросила перевести. Я замялся, а Лена, не моргнув глазом, сказала, что мама выразила крайнее разочарование таким неблагоприятным стечением обстоятельств.
– Неужели вам было плохо в Италии? – спросила Лия.
Я усмехнулся.
– Ну-ка расскажи, – потребовала она, и я начал рассказывать.
За воспоминаниями мы просидели до поздней ночи. Потом Лия дала нам ключи от дома, показала комнату, где нам предстояло жить, и попросила не занимать вечер пятницы.
– Почему? – спросил я.
– Я хотела пойти с вами в синагогу, в эту пятницу там будет важное событие.
Я удивился. И она, и ее муж были типичными интеллигентами. Они с насмешкой относились к своему правительству, скептически говорили о Боге и с удовольствием обсуждали последние культурные новости. Тон их замечаний совсем не свидетельствовал о глубокой набожности. Да и я, как типичный продукт атеистической страны, обращался к Богу, только когда мне требовалась Его помощь.

На следующий день мы поехали на Манхэттен и сразу же почувствовали себя на своем месте. Мы погрузились в знакомый мир городской жизни. Он манил и притягивал нас, нам хотелось шататься по столице без всякой цели, мы стремились пропитаться ее воздухом, вобрать в себя ее энергию и приспособиться к ее бешенному ритму. Это было возвращение к нашей прежней жизни, и даже наша дочь дорожила каждым моментом, проведенным в центре Нью-Йорка. К родственникам мы приезжали только ночевать. Они понимали наше состояние и не настаивали на обязательных совместных трапезах.
В пятницу мы поехали в синагогу. Был шабат5, во время которого раввин кратенько рассказал, что происходит в мире. Его проповедь очень напоминала политинформацию, с той только разницей, что преступники, которых клеймили позором в Советском Союзе, стали жертвами, а борцы невидимого фронта, сражавшиеся за светлое будущее человечества, оказались волками в овечьих шкурах. Раввин ненавязчиво дал понять, что конгрегация его синагоги боролась с этими хищниками весьма активно, особенно он отметил заслуги нескольких членов общины и, назвав их по фамилиям, попросил подняться на сцену. Он говорил об их бескорыстной помощи, благодаря которой их советские братья, никого не боясь, могут теперь ходить в Божий храм и отдавать дань Всевышнему. Затем раввин посмотрел в зал, на мгновенье остановил свой взгляд на Лии и добавил, что сегодня на службу пришли бывшие узники совести в Советском Союзе по фамилии Коган, и он просит их также подойти к подиуму. Все начали аплодировать, а я подумал, что моя фамилия чересчур популярна, если даже здесь, в Нью-Йоркской синагоге, нашлись мои однофамильцы. Я тоже захлопал, а раввин посмотрел на меня и жестами пояснил, что приглашение относится к моей семье. Я решил, что он ошибся, ведь я никогда не был узником, а тем более совести. Наоборот, мои родители называли меня не иначе, как бессовестным оболтусом, и их слова запомнились мне на всю жизнь. Я посмотрел на Лию, но она уже выталкивала Раю, сидевшую рядом с ней. Лена встала первая и, с любопытством глядя по сторонам, направилась к кафедре. Она чувствовала себя как рыба в воде, и совершенно не волновалась. Американская школа научила ее относиться к себе с чувством глубокого и искреннего уважения. Мы же с Раей нервничали.
– Как вам нравится Америка? – спросил кто-то.
– Нравится, – ответил я.
– А можно подробнее?
– Можно, – ответил я и передал микрофон дочери.

Совсем недавно она закончила сочинение на эту тему. Предложили его только эмигрантам, которые изучали английский язык на дополнительных занятиях. Лена долго корпела над домашней работой, а потом дала ее мне на проверку. Я по простоте душевной указал ей все недостатки, не понимая, что обратилась она ко мне не для совета, а для того, чтобы я ее похвалил. Она уже привыкла к тому, что здесь учеников никто не критикует. Основная цель американского педагога – не унизить своих подопечных, сказав им правду, но я-то этого не знал, и с солдатской прямотой выложил все, что думаю. Это вызвало смертельную обиду, и дочь дулась на меня целую неделю. Я сам должен был идти к ней на поклон, а когда мы помирились, она сказала, что в Америке к каждому человеку относятся с уважением, и даже с преступниками не разговаривают так, как я говорил с ней.
– А как же с ними разговаривают? – спросил я, вспоминая недавнюю перестрелку в школе, – их здесь, наверно, хвалят? Их дружески похлопывают по плечу и восхищенно говорят, какие они хорошие, как они метко стреляют, как быстро они уложили своих соучеников. Наверно, им выдают даже специальную грамоту и присваивают звание почетных членов клуба имени Фаины Каплан.
– Ну, что-то в таком роде, – согласилась моя дочь. Она уже переделала сочинение и опять дала его мне. На сей раз я высказался с большей осторожностью, но от критики удержаться не смог. Это повторялось несколько раз, пока, наконец, она не отшлифовала свою работу так, что даже я ее похвалил. В результате Лена запомнила сочинение почти наизусть и теперь без запинки повторила его перед благодарной аудиторией. Когда она закончила, некоторые даже захлопали, а я, приняв аплодисменты на свой счет, поклонился.
– Расскажите нам о своей жизни в России, – крикнули из зала.
– В России было все как здесь, только хуже.
– Пожалуйста, поподробнее.
С момента моего приезда в Америку меня просили об этом все американцы, и я рассказывал наиболее интересные моменты своей прошлой жизни. Со временем я разукрасил свои истории и уверенно исполнял их перед провинциалами Миннеаполиса. Как отнесется к ним столичная публика, я не знал, но менять репертуар было уже поздно, и я повторил хорошо отрепетированные байки. Присутствующие выслушали их доброжелательно. Импровизированная пресс-конференция затянулась, и раввин вынужден был ее прервать, напомнив, что в фойе уже готов десерт и съесть его надо до захода солнца. Обращение духовного пастыря было услышано, и люди стали выходить из зала.

В фойе нас обступила группа любопытных. Старушки, приехавшие сюда в начале века, разглядывали нас с большим интересом. Они задавали нам тысячи вопросов и, не дожидаясь ответа, сами начинали рассказывать о своей жизни в Америке. Они искренно удивлялись, что в Миннесоте есть люди. Нью-йоркцы почему-то считали, что большинство жителей Миннеаполиса обитают в пещерах, носят медвежьи шубы, а на зиму впадают в спячку и сосут лапу. Тогда мы были еще никому неизвестным штатом, о нас заговорили только после того, как мы выбрали в губернаторы Джесси Вентуру. Этот профессиональный борец за один день сделал Миннесоту мишенью острот всей страны. Сам он называл себя Джесси – сильное тело. Прозвище это вполне подходило бывшему «голубому берету», но для губернатора оно было неуместным. Вентура быстро сориентировался и стал называть себя Джесси – умная голова. Это не было хвастовством, он действительно победил своих политических конкурентов, потратив на выборную кампанию гораздо меньше денег, чем любой из них. Наверно, не последнюю роль в этом сыграло то, что об его умную голову на ринге не раз ломали табуретки. Я даже подумал, как много денег можно было бы сэкономить, если бы всех претендентов на пост губернатора проверяли на прочность, как Джесси.
Но все это было потом, а в тот момент мне очень захотелось пойти с шапкой между столиками. Я был уверен, что сбор был бы весьма внушительным.

4. Лия
Когда мы вернулись домой, Лия стала расспрашивать меня о родственниках, но я постарался передать инициативу ей. Сделать это было несложно: генеалогия была ее коньком и, оседлав его, она весь вечер скакала галопом. Она рассказала о семье деда, которая жила в небольшом местечке на Украине. После очередного погрома ее дед уехал в Америку, а через некоторое время вызвал к себе жену. Звали ее бабушку Софья, была она женщиной очень робкой, ехать не хотела, но оставаться без мужа тоже не решалась. Она продала все, что могла, взяла детей и вместе с несколькими соседями отправилась в путь. Ехали они на всех возможных видах транспорта: сначала на лошадях, потом на поезде, а в Антверпене пересели на пароход. На границе ей обменяли все деньги на $17. По тем временам это была весьма приличная сумма. Софья с нетерпением ждала встречи с мужем, и когда не нашла его среди встречающих, чуть не лишилась чувств. Силой воли она остановила обморок, а потом знаками попросила таможенника помочь ей устроиться в гостинице. Вечером она купила ужин, а на следующий день – завтрак. Каждый раз она колебалась, прежде чем заказывать еду. Да, наверно, она бы и не ела, если бы была одна, но держать на голодной диете двоих детей не могла. Муж ее пришел на следующее утро. Он неправильно понял объяснения чиновника и спутал день прибытия парохода.
Мы с Раей переглянулись.
– В чем дело? – спросила Лия, перехватив наш взгляд.
– У нас произошло то же самое, – ответил я, – спонсор пригласил нас на семейное торжество “next Saturday”, а мы опоздали ровно на неделю, потому что “next” поняли как «суббота через неделю».
– История повторяется, – сказала Лия.
– Да, жалко только, что мои предки не последовали за твоими.
– Тогда может быть и тебя бы не было на свете.
– Да...
– А ты знаешь, где наши родственные линии пересекаются?
– Не очень, – сознался я.
– Наши бабушки были сестрами, – ответила она. – А ты знаешь, как их звали?
– Твою звали Софья, – бодро ответил я, щеголяя эрудицией.
– А твою?
Я замялся. Сознаваться в своей полной неосведомленности было неприятно, и я начал плести какую-то ерунду о том, что у моего деда была сапожная мастерская, что он считался эксплуататором, что это осуждалось советским правительством, и у нас в семье старались не упоминать имен предков.
– А что ты вообще о них знаешь?
– Э, – опять начал я, а Лия передразнивая мой акцент, закончила:
– Моя бабушка была женой моего дедушки, который считался капиталистом; а мой папа, который был сыном моего дедушки и моей бабушки, пытался это скрыть, поэтому он не упоминал даже о факте своего рождения. Так? – Она посмотрела на меня.
Я не знал, что ответить, а она, не ожидая ответа, вернулась к своему рассказу.
– Когда я расспрашивала отца, он вспомнил только, что вскоре после прибытия в Америку у него была бармицва . Что такое «вскоре», я не знала, это могло быть и через несколько месяцев, и через несколько лет. Он говорил также, что на корабле было очень жарко, значит они ехали летом. По возрасту отца я приблизительно определила год приезда в Америку, а затем через центральную библиотеку узнала, что в начале века линию Нью-Йорк – Антверпен обслуживала компания «Белая Звезда». По крайней мере, одна «Звезда» в неделю швартовалась в Нью-Йорке. Чтобы определить, когда приехали мои родители, мне надо было просмотреть списки пассажиров всех пароходов за несколько лет. Хранились они в национальном архиве в Вашингтоне. Я стала уговаривать Херба поехать туда, а он упирался как не знаю кто. Вернее, знаю – как очень упрямое животное, известное своими длинными ушами и плохим характером.
– Я совсем не упирался, – возразил ее муж, – я просто не хотел тратить свой отпуск и просил подождать, пока у меня будет туда командировка. Но Лия не могла ждать. Ей надо было все сию секунду.
– Хороша секунда! Я начала просить его сразу же после свадьбы, а поехали мы, только когда нашему сыну исполнилось три года, а дочь была уже на пути в этот мир. Я боялась, что если подождать еще минуту-другую, то у меня будут правнуки, ходить я смогу только с палочкой, а смотреть через лупу. Конечно, я спешила, поэтому и в архиве я сидела от открытия до закрытия. Я просмотрела около 20 000 фамилий на микрофильмах.
Она замолчала, вспоминая свою поездку.
– А поскольку результатов не было, настроение ее становилось все хуже и хуже, – добавил Херб. – Мы прожили в Вашингтоне три недели, я уже не только растянул командировку, но и использовал весь отпуск. Мы должны были возвращаться, а она так ничего и не нашла. Я знал, что в таком состоянии Лия мне жизни не даст, поэтому перед самым отъездом предложил ей еще раз пойти в архив. И она, как послушная жена, пошла.
– Конечно, – вполне серьезно подтвердила Лия, – я уже потеряла надежду, и действительно не хотела идти, но он стал угрожать, что больше никогда меня сюда не пустит. Я решила, что это последний шанс, и стала просматривать списки пассажиров того года, когда отцу исполнилось 13 лет. Одна из фамилий напоминала девичью фамилию моей бабушки. Имя тоже было похоже. Приехала эта женщина с двумя детьми – мальчиком 12 лет и девочкой 8 лет, с собой у нее было $17, и она осталась ночевать в гостинице на Элис Айленд. Вечером она заказала ужин, а утром завтрак. Я нашла также квитанцию за оплату одной ночи в гостинице. Как я пропустила это раньше – ума не приложу. Я проверила документы еще раз. Все сходилось.
Я закричала от радости, а люди, которые работали в архиве, узнав в чем дело, стали меня поздравлять. Я сделала копии и выскочила на улицу, размахивая ими как флагом. Лия протянула нам фотографию, на которой она улыбалась во весь рот. Она была уже хорошо беременна, и одной рукой держала документы, а другой поддерживала живот. Рядом стоял счастливый Херб.
Лия положила фотографии на место и стала листать альбом.
– А вот и твоя страница, – сказала она мне, – здесь есть письмо, которое я послала тебе в Италию. Оно вернулось с пометкой «Адресат выбыл».
Я посмотрел на штамп. Письмо опоздало всего на один день.

***
...В Санта-Маринелла я делил квартиру с приятелем, семья которого, так же как и моя, состояла из трех человек. Он должен был улетать на неделю раньше меня, но после того, как у него открылся аппендицит и его положили на операцию, стало ясно, что он задержится в Италии еще на некоторое время, и я поехал сообщить об этом в ХИАС. Там меня уговорили взять его билеты. Я согласился. В страшной спешке мы собрались и улетели, а на следующий день пришло письмо от Лии.
Да... Немного везения – и моя жизнь в Америке сложилась бы по-другому, и не среди озер Миннесоты, а в каменных джунглях Нью-Йорка. Вот что значит Судьба! В пословице ее называют индейкой, но по отношению ко мне она явно была прохиндейкой. Она делала все, чтобы я не попал в столицу.
– Здесь еще пара писем, которые прямо тебя не касаются, – сказала Лия. – Я послала их нашей родственнице, она работает референтом у конгрессмена Нью-Йорка и, фактически, ведет всю его корреспонденцию. Я хотела заранее навести мосты, потому что иметь ее в числе своих друзей совсем не вредно.
«Кто бы спорил», – подумал я.
– У меня есть и твои письма. Вот это ты послал два года назад, помнишь?
Конечно, я помнил. Это была моя слезная мольба о помощи. Точно такое же письмо я отправил всем своим американским родственникам перед выездом из Союза. Они в разное время побывали у меня дома, и я принимал их так, как только и могут принимать в России гостей из Америки. Все они благодарили меня чуть ли не со слезами на глазах и обещали сделать все возможное, чтобы мне помочь. Но когда их помощь действительно понадобилась, они пропали. В совершенном отчаянии я готов был схватиться даже за тень от соломинки, и обратился к Лии.
Мне совсем не хотелось перечитывать письмо, я и так прекрасно знал его содержание. Покрутив письмо в руках, я отдал его троюродной сестре. Она аккуратно положила его на место и, посмотрев на меня, сказала:
– Мы ведь познакомились почти четверть века назад.
– Да?
– Я узнала твой адрес и попросила тебя рассказать о наших родственниках. Ты, наверно, очень долго собирал материал, и в конце концов вот что ты ответил.
Она протянула мне развернутый лист школьной тетради, на котором еще не установившимся юношеским почерком был написан мой ответ.
Я тогда учился в школе и считал себя центром мироздания. Все остальное человечество я делил на две категории: достойных занимать место под солнцем рядом со мной и недостойных этой чести. Человек, интересовавшийся своей родословной, был вне категорий. Он казался мне странным и психически неполноценным. Ведь такой исследователь должен встречаться с родственниками, расспрашивать их и выслушивать долгие, скучные истории старых трепачей, которые могли говорить о себе целыми днями. Лия делала это по доброй воле. Значит, у нее было время, следовательно, она нигде не работала и вела праздный образ жизни. То есть она бесилась с жиру, а стало быть, у нее был жир!
К такому логическому выводу я пришел, когда имел очень смутное понятие о генеалогии. В Советском Союзе ее не считали лженаукой и не осуждали как кибернетику и теорию относительности, но в почете она тоже не была. Этот скептицизм я полностью разделял. Поэтому я и причислил Лию к людям по меньшей мере странным. Осуждая паразитический образ жизни своей троюродной сестры, я все же не хотел терять с ней связь. Как-никак она жила в Америке... Нет, нет, я совсем не преклонялся перед Западом и не стремился в общество потребления, но ведь как знать...
Тогда уже некоторым избранным разрешали выезжать за границу, и друг моих родителей, побывав на конференции в Соединенных Штатах, рассказывал о своей поездке как о путешествии в страну чудес. Он привез оттуда справочник «Кто есть кто» в советской прикладной математике. В книге были данные о научных степенях и званиях советских ученых, об их трудах, о том, какие они занимают должности и какие получают зарплаты. Ничего секретного, но начальник Первого отдела книгу сразу же конфисковал, спрятал в сейф и давал пользоваться ею только по специальному разрешению. Само собой разумеется, что разрешение выдавал он сам.
– Так-то вот, – говорил наш приятель, передразнивая этого идиота, – нечего советским людям читать, что не положено. Меньше знаешь, лучше спишь. Вот и спите спокойно, дорогие товарищи.
История со справочником произвела на меня такое сильное впечатление, что долгое время я вообще не хотел отвечать Лии. Потом все-таки я написал, но по-русски. Было это еще до начала массовой эмиграции, и Лии пришлось приложить огромные усилия, чтобы найти переводчика.
– Знаешь, где я его нашла? – спросила она.
– Нет.
– На дереве.
– На каком?
– На нашем генеалогическом древе он устроился на соседней с тобой ветке. Это твой троюродный брат, советолог, профессор Принстонского университета. Вот его перевод, посмотри.
Мое письмо было стандартным отчетом о жизни рядовой советской семьи, которая, несмотря на временные трудности, строила коммунизм. Я писал, что для каждого из моих родителей это второй брак, их семьи погибли во время войны. С родственниками своими я встречаюсь редко и знаю о них гораздо меньше, чем Лия, а беспокоить их вопросами о своих предках не хочу, потому что они могут меня неправильно понять.
Я использовал самые обычные слова, но расставил их в таком порядке, что воспринимались они как попытка подороже продать прошлогодний снег, а перевод только усиливал спесивый тон.
Мне стало неловко, а чувство стыда усиливалось еще и тем, что Лия показала мне письма одно за другим. Сначала подобострастно-просительное, на английском, когда мне нужна была ее помощь, а потом снисходительно-пренебрежительное, на русском, когда она просила меня о маленьком одолжении. Контраст был разительный. Она ткнула меня носом в мое собственное дерьмо. Конечно, я это заслужил, но все равно было неприятно. Я вдруг вспомнил, как мама таким же способом учила нашу кошку правилам хорошего тона. Если Мурка оставляла следы где-нибудь вне ящика с песком, мама тыкала ее мордой в кучку и легонько поколачивая, спрашивала: «Это что? А? Что это?»
А вот теперь так учат меня.
Я покраснел, уперся взглядом в альбом и сделал вид, что читаю. В тот момент я готов был провалиться сквозь землю, и так образно представил себе процесс провала, что уже видел себя на другой стороне Земного шара, где-то в центре Сибири.
Бр-р-р, этого я тоже не хотел. Я ведь и уехал из Москвы, чтобы не угодить в ссылку. Правда, Рая считала, что мы все равно попали в Сибирь, только в американскую. Именно так моя жена называла наш штат. Миннеаполис она переименовала в Миниполюс, а в минуты плохого настроения жаловалась, что я прогневил Бога и Он послал меня в такое захолустье, где нет никаких развлечений, где зимой нельзя выйти из дома от холода, а летом – от влажности и комаров. Я-то, конечно, заслужил такую судьбу, но вот за что страдает она – непонятно.
Рая легонько толкнула меня локтем, я вернулся к действительности, и чтобы нарушить затянувшуюся паузу, сказал:
– Послушай, Лия, я помню, дядя Лева приезжал к нам как-то с другим родственником. Такой здоровый мужик с бородой и усами. Я забыл, как его звали, но он сказал, что он мой «двуродный дядя». Возможно, ты знаешь, кто он такой, наверно, у тебя и дата визита где-нибудь записана.
– Конечно, знаю, конечно, записана, а твой «двуродный дядя» – это мой отец. Его звали Джейкоб. Он очень хорошо отзывался о тебе, но тоже забыл твое имя. Наверно, это у нас семейное, так что не расстраивайся. Да, кстати, как тебя зовут?
Лия разрядила обстановку, и я был бесконечно благодарен ей за это. Недаром я почувствовал к ней симпатию с первой же минуты. Ткнув пальцем в развернутую страницу, где были пустые места, обведенные ручкой, я спросил:
– Что это? – невольно повторяя риторический вопрос моей мамы.
– Это родственники, которые живут в Советском Союзе. Я про них ничего не знаю.
– Я тебе помогу, – сказал я. – У меня, кажется, есть адрес одного из них.
– Отлично, – оживилась Лия, – может у тебя тоже появится интерес к истории своей семьи.

***

С тех пор генеалогия стала моим хобби. Я даже сделал трехмерное генеалогическое древо и на своей ветке посадил гномика с вращающимися конечностями. Его жесты полностью отражают мою жизнь. Он поднимает правую руку вверх после получки, хватается за голову, когда меня обходят при очередном повышении и болтается в петле после ссор с женой. Рая говорит, что не даст ему покоя до тех пор, пока мы не переедем в Нью-Йорк. И вот недавно в радостном экстазе гномик забрался на самую верхушку дерева и поднял обе руки вверх: мне сделала оффер  большая Нью-Йоркская фирма...