– Так на чем мы остановились в прошлый раз?
Илья Алексеевич Левашов, учитель истории, слегка прищурившись, устремил взгляд поверх ребячьих голов, словно перед ним раздвинулась стена и предстало то время.
– Вы нам о кронштадтском восстании рассказывали. И в конце урока сказали, что сегодня будем на эту тему размышлять.
– Верно, Валера. Именно размышлять. Думаю, мой монолог подтолкнул к этому. Теперь хочу и вас послушать.
Валерий Климович, невысокий, худенький очкарик и... первый разряд по самбо. Начитанный, любознательный, иногда дерзкий в суждениях. Однажды вступил в спор с учителем о Троцком.
Кто-то возмущенно:
– Уймись, Валерка! Ты совсем обнаглел!
– Не спешите обвинять, – возразил Левашов. – Любой человек имеет право в чем-то сомневаться. Это нормальный процесс познания. Мнение Климовича мне интересно. А теперь о Троцком... Очень непростая личность. Конечно же, он несет полную ответственность за все, что натворили большевики. Но лжи о нем, что этот деятель, как ты, Валера сказал, «насквозь плохой», за минувшие десятилетия нагромоздили изрядно. Так что будем ее разгребать...
Под напором его аргументов Климович признал свою неправоту.
Эпизод вроде и незначительный, но Левашов не пустил его на самотек: пусть поработает на педагогику.
– …В споре со мной Климович вовсе не пытался показать, какой он продвинутый в истории, а искал истину. А это предполагает мужество отказаться от своих заблуждений. Разве не так, ребята?
– Так! – дружно откликнулся класс.
– А коли так, будем пробиваться к истине вместе.
Это его учительское кредо: не заставлять, а побуждать, не вдалбливать, а взращивать, причем, ненавязчиво, без занудливой назидательности.
– ...Итак, о кронштадском восстании...
Его голос вдруг заглушил ворвавшийся с улицы надсадный клокочущий рев. Головы ребят разом повернулись в ту сторону. Левашов подошел к окну. Да, экскаватор. Досадливо сделал несколько шагов вдоль стены. И что этим коммунальщикам вздумалось проводить ремонтные работы именно сейчас, в феврале, когда земля промерзла, а в школе занятия! Им что, лета было мало? Несколько секунд смотрел, как ковш яростно вгрызался в промерзшую твердь. На длинной изогнутой шее, с ритмичной одержимостью сжимая и разжимая свою металлическую челюсть, он напоминал пасть хищного чудища.
– А что? – смягчился Левашов. – Работящая тварь. Ишь как усердно роет землю!
Еще несколько шагов, и раздражение ушло. Вернее, заставил себя его убрать. И чего взъярился на коммунальщиков? Может, понадобилось срочно заменить трубу. В жизни без помех никак не обойтись. А коль ты учитель, вот и показывай личный пример самообладания при том или ином осложнении.
Плотно закрыл форточку. Рев заметно поубавился.
Улыбнулся.
– Экскаватор нам экзамен учинил: крепкие ли у нас нервы?
– Крепкие, Илья Алексеевич!
– Тогда продолжим...
За свой стол не сел. Вошло в привычку: уж если что-то излагать, то, как правило, в движении. Как однажды пояснил: мысли надо встряхивать, а то слипнутся в мозгах, и наружу их не вытащить.
Только на этот раз, прохаживаясь, привычного комфорта не испытывал. Впервые надел новые туфли. Когда примерял в магазине, вроде бы вполне были по ноге, а теперь вдруг закапризничали. Жмут, лукавые. Однако виду не подавал, успокаивая себя: ничего, разносятся.
Неожиданно подумалось: а ведь учебник, по которому ему предписано учить ребят, тоже жмет, и еще как, своей штампованной идеологией. Вот к нему-то притерпеться он не сможет. Тут уж лучше босиком, хотя можно и на колючки наступить.
В учебнике о кронштадтском восстании – вскользь, да и в учебной программе эта тема не значится. Тогда зачем он к ней обратился, рискуя навлечь на себя неприятности?
Зачем? Этот вопрос задал себе еще накануне. И сам же себе ответил: А затем, чтобы ребячьи мозги работали в унисон с душой. Тема-то куда как боевая! Так что, Илья Алексеевич, коли пошел в учителя, совесть свою учебником не прикрывай.
– …На прошлом занятии я вам говорил о причинах восстания, его ходе, подавлении. Помните, упомянул: восставшие кронштадтцы направили в Петроград делегацию – убедить власть, что с продразверсткой надо кончать, и вообще, в стране нужны демократические перемены. Делегация была арестована и вскоре расстреляна. А ведь Ленин, Троцкий, как и многие другие большевики, уже тогда прекрасно понимали: матросы-то правы! Продразверстка себя изжила, как и вся политика военного коммунизма. Можно было волнения в Кронштадте уладить миром, безо всякой крови?
– Можно! – снова подал голос Климович.
– Тогда почему парламентеров расстреляли?
– Потому что власть подлая.
– И все-таки, – пробивал Левашов пока еще не оглашенную свою мысль, – какая тут скрытая пружина такой жестокости? Думайте, ребятки, думайте.
Поднялась Лена Криницкая. Единственная в классе со старомодной косой, в серой кофточке, закрывающей грудь. На его уроках активничала редко. Но если поднимала руку, было что послушать. Левашов припомнил: в школьном альманахе – ее небольшой рассказ.
– Климович правильно сказал: власть подлая. А я бы еще добавила: и трусливая. Боялась своего народа. Боялась, что пример кронштадтцев мог всколыхнуть Петроград, да и другие регионы. Тогда этой власти конец. Вот и свирепствовала, чтоб другим было неповадно.
Левашов просиял. Именно такого ответа и добивался. Умница Лена! Так и сказал перед классом.
И еще почти три четверти урока потратил на «размышлизмы», то и дело запуская вопросы, в которых звучало: «почему?..»
В заключение похвалил всех выступивших:
– Я доволен вами, ребята. Убедился: вы – мыслители, а не зубрежники.
«Мыслители» довольно улыбались.
– А теперь хотелось бы послушать Нину Фроленкову. Она у нас скромница...
В классе смешок: это Нинка-то скромница? Девица бойкая, острая на язык. А вот на уроках активности не проявляла. Видно, ее мысли в школе частенько были заняты чем-то другим.
Нехотя поднялась. Плавным движением убрала локон со лба. Стрельнула по Левашову кокетливым взглядом и застыла этакой изящной статуэткой. «Такую хоть сейчас на подиум, – подумал он усмешливо. – Уж там бы проявила себя во всем блеске».
– …Что ты думаешь о причинах неудачи этого восстания? Имелись ли у него шансы на успех?
После тягостной паузы Фроленкова кое-что выдавила из своей пока еще слабо загруженной памяти, но на прямой вопрос так и не ответила.
Левашов, скрестив руки на классном журнале, задумчиво:
– Нина, мне нужна твоя помощь.
Ее подкрашенные брови вздрогнули.
– Вам моя помощь? В чем, Илья Алексеевич?
– Стань по моему предмету отличницей. Поднимешь средний балл успеваемости, а меня, глядишь, и на педсовете похвалят.
Класс хохотнул. Нинка, обалдев, подвигала ресницами, но все-таки нашлась:
– Ну, разве только ради вас.
Снова хохот. Когда смешливая волна спала, он уже серьезно:
– У тебя компьютер есть?
– Есть, Илья Алексеевич. Но при чем тут компьютер?
– А при том, что он по данной теме может сослужить тебе добрую службу. Войди в Интернет, набери «Кронштадтское восстание» и нажми клавишу. Выскочит то, что надо.
– Но ведь есть учебник...
– Учебника для отличной оценки мало. Во всяком случае, у меня. Да и не все там, скажу откровенно, соответствует истине. Немало есть такого, что усердно подогнано под те или иные идеологические установки. А История – особа привередливая. Домыслов не терпит: ей подавай только то, что было на самом деле.
Класс замер. Критикует учебник! Такого в школе не слыхали.
– …На эту тему мы еще поговорим. Так вот, Нина, сопоставь информацию, которая тебе откроется, отбери то, что по твоему мнению, заслуживает доверия. Кое-что выпиши. И непременно подумай над фактами. На следующем занятии побеседуем.
Забегая немного вперед, можно отметить: за неделю мыслителем Фроленкова не стала, но уже сыпала фактами, сдабривая их вполне логической солью: «Таким образом», «стало быть», «отсюда вывод...»
В конце того занятия Левашов, закрыв журнал, раздумчиво сделал несколько шагов.
– ...Только что мы перевернули трагическую и вместе с тем героическую страницу нашей истории. В советские годы кронштадтское восстание называли не иначе как контрреволюционным мятежом. Да и сейчас в школьном учебнике верной оценки этому событию нет. А я думаю так... Кронштадтцы поднялись против зла, не очень просчитав, какие у них шансы на победу. Однако поднялись решительно – не ужились с рабским смирением. Достойны ли светлой памяти эти люди?
– Достойны! – в едином порыве отозвался класс.
– Тогда почтим их память минутой молчания.
Все встали.
– ...И в заключение прочитаю отрывок из «Песни о соколе» Алексея Максимовича Горького. По-моему, это перекликается с тем, о чем мы только что говорили.
О, смелый сокол, в бою с врагами истек ты кровью. Но будет время – и капли крови твоей горячей, как искры вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы песню!
Зазвенел звонок, но в классе – по-прежнему тишина. Тишина старта перед взлетом души.
В юности о поприще педагога он и не помышлял. Привлекала романтика военной службы. Окончив артиллерийской училище, получил назначение в Забайкальский военный округ, неподалеку от китайской границы. Сопки, глухомань. Конечно, скучал по родному Минску, с нетерпением ждал отпуска. А в Минске, кроме родителей и друзей, его ждала Ольга, Олюша, как он называл ее, студентка филфака университета.
Познакомились во время его первого офицерского отпуска. Лето, полуденный зной. На проспекте поравнялся с девушкой в блузке-безрукавке и светлых шортиках. Еще не видя ее лица, отметил: фигурка – у-ух! Обгонять не стал.
– Извините, не подскажете ли, как отсюда пройти к Северному полюсу?
Это его уличная шутка для знакомств с девушками. В ней и проверка чувства юмора. При этом готов был услышать и такое: «Насчет Северного полюса не знаю, а вот дорогу к дурдому подсказать могу». И на такое у него заготовка: «Вот и ладненько. Показывайте. Давно туда собирался: слишком много дури накопилось. Пора и поумнеть». А уж дальнейшая реакция незнакомки – полный простор для импровизации.
Эта с прямым ответом не спешила. Повернула к нему голову, обдав насмешливым взглядом.
– От жары спасаетесь? Ну-ну... Только шагать до полюса далековато. Вспотеете.
Где-то он прочитал: лицо – оболочка души, глаза – ее зеркало.
Лицо у нее, ничего не скажешь, миловидное. А глаза... Да не глаза, а глазищи – такими они показались ему огромными, притягательными, излучавшими какой-то особый, таинственный свет. И тембр голоса – такой же неповторимый, будто в нем растворена музыка.
Илья, уже забыв о своих заготовках, замедлил шаг.
– Ничего, я выносливый. Так как все-таки пройти к полюсу?
– Как? – Улыбнулась. – Да очень просто: повернитесь спиной к солнцу, ухватитесь за меридиан, и по нему – вперед!
– Что-то я этого меридиана не вижу...
– Тогда зайдите в «Спорттовары» и купите компас.
– Спасибо за конструктивный совет. Но это я сделаю несколько позже. – И неожиданно выпалил: – Вы не очень торопитесь?
Столь дерзкий вопрос словно сорвался со стопора. Такой прыти от себя не ожидал и в следующее мгновенье уже внутренне напрягся: самое время резко одернуть нахала. Чего он лезет со своими дурацкими вопросами!
Она вскинула на него вопрошающий взгляд.
– Что значит «не очень?» – И уже философски: – У нас в запасе вечность.
– Во-во! – взбодрился Илья. – И я так думаю. Тогда что нам стоит в такую жару зайти в кафе-мороженое и отщипнуть у вечности, ну, скажем, полчасика?
Видимо, и у нее проклюнулся интерес к этому статному, чудаковатому парню, рискнувшему столь весело добиваться ее расположения.
– Ну что ж... Раз вы такой горячий, вам действительно не помешает охладиться. – Задумалась. – Мне, пожалуй, тоже. – И совсем по-простецки: – Ладно, пошли.
Потом он напишет:
Он взглянул, она взглянула
И друг к другу потянуло...
Великое притяжение. Без него этот мир уж очень бы потускнел.
Но тогда, в их молодую безоглядную пору, о философских материях меньше всего думалось. Занимало другое: куда пойти в ближайший вечер. Сходили в кино, побывали на художественной выставке, а то и просто бродили по парку и говорили, говорили...
Она – бывшая детдомовка. Родители погибли в автокатастрофе, когда ей не было и трех лет. Сейчас снимает комнату у дальней родственницы.
Жизнь в детском доме наложила на нее своеобразный отпечаток: неприхотливость в быту, простота в отношениях и... затаенная тоска по ласке. В Илье подкупило, что за внешней галантностью проступало что-то сердечное, порой порывистое, неподвластное никаким расчетам.
…Шли они по длинному подземному переходу к метро у площади Ленина. Прислонившись к стене, девушка играла на скрипке полонез Огинского. Время позднее, поток прохожих поредел. У ног музыкантши – картонная коробка – для денег. Но их там немного, да и то бумажная мелочь. Люди спешили по своим делам и, судя по картонке, музыка их не очень-то трогала. А играла девушка вдохновенно, будто перед ней переполненный зал и стоит ей только опустить смычок, как тишину разорвет гром аплодисментов.
Еще не доходя до скрипачки, Ольга раскрыла сумочку.
– Погоди, – остановил ее Илья и полез в карман. – Ты же не одна: с тобой кавалер.
Вытащил крупную купюру, на которую можно и в кафе посидеть.
«Да ты что?! – хотела остановить его Ольга. – Кавалер-то кавалер, но ведь не богач. Лейтенанты денег лопатами не гребут». Однако промолчала.
В коробку он денежку не кинул. Наклонился и аккуратно положил.
Девушка, продолжая играть, благодарно кивнула.
Они с минуту стояли, зачарованные музыкой. И вдруг он резко сжал ее ладонь и задержал в своей. Мимолетный жест. Но как много для нее значил!
Вскоре пригласила его «на чашку чая». Илья решил чашкой чая не ограничиваться и прихватил бутылку с пакетом колбасы и сыра.
– За что будем пить?
Подержав бокал несколько секунд, пропел:
Пьем за яростных и непохожих,
За презревших грошовый уют...
– За яростных пить не буду, – воспротивилась Ольга. – Слишком много ярости и просто злобы скопилось в этом мире. И нечего презирать уют. Создавать его – занятие куда как достойное.
Илья встал.
– Критику предыдущего оратора признаю вполне справедливой. Меняю свой тост. Пьем за добрых и веселых, умеющих жить со вкусом.
– Вот это я поддерживаю, – чокнулась с ним Ольга.
«Хорошо посидели». Она показала свой фотоальбом. Вот здесь – с родителями, совсем малышка. А это уже детдом... На детдомовских снимках лицо ее уж очень серьезно. Ни на одном из них не увидел улыбки.
Да-а, досталась ей судьбинушка... И ему стало как-то неловко: он-то вырос в родительской ласке, а каково было ей в детдоме, где эта ласка всегда в дефиците!
И еще отметил: в комнате, можно сказать, образцовый порядок и поистине уют. На окне – белоснежная занавеска, кровать аккуратно заправлена таким же белоснежным покрывалом. На туалетном столике перед зеркалом – рядком цилиндрики с помадой, флакончики. А на трехэтажной книжной полке – никаких побрякушек: только книги в безупречном равнении, как солдаты в строю. И еще магнитофон.
Подошел к полке, всмотрелся в обложки. Лермонтов, Блок, Есенин, Евтушенко...
– Ты, я гляжу, неравнодушна к поэзии.
– Еще как! И к некоторым песням... Хочешь послушать одну? Я ее очень люблю.
– Послушаем.
Нажала на клавишу. Негромкий с хрипотцой голос, явно не рассчитанный на большие залы. И не столько пение, сколько доверительный, душевный разговор.
Спокойно, дружище, спокойно,
У нас еще все впереди...
Илья аж вздрогнул: да это же Юрий Визбор, его любимый бард! Надо же, как совпали их вкусы.
Пригласил и ее к себе домой, вернее, к своим родителям.
Его родители... Отец пришел с войны 32-летним, с двумя орденами, медалями и… осколком в коленном суставе. Воевал в пехоте сержантом. Три ранения, полгода в госпиталях. Ходил с трудом. По профессии – строитель-монтажник, но теперь-то куда?
Жена моложе его на восемь лет. Работала сборщицей на заводе, пела в художественной самодеятельности. Поженились весной 1941-го. Тогда же его послали в командировку на Урал – на стройку металлургического цеха. Вместе прожили всего-то недели три. А тут война... В 1942-м с него сняли «бронь» – и на фронт. В марте 45-го – последнее, уже тяжелое ранение в ногу и контузия. За месяц до его возвращения из госпиталя она стала профессиональной певицей в музыкально-инструментальном ансамбле. Первые гастроли, аплодисменты, дарственные цветы... Потом он узнает: пела и при немцах в офицерском клубе.
Встретила мужа довольно буднично – без слез и восклицаний, будто и не было почти четырехлетней разлуки.
Вскоре после его возвращения отправилась на очередные гастроли. Он терпеливо ждал... Но ее приезд радости не принес. Неся из кухни тарелку с борщом (сам варил к ее приезду), у стола оступился. Тарелка резко качнулась, плеснув часть варева на ее платье.
Вскочила с криком:
– Ты что, уже и тарелку донести не можешь?! Недотепа!
Он мрачно усмехнулся:
– Да, после госпиталей стал недотепой.
Вечер был испорчен.
С истерзанным коленом становилось все хуже. Пришлось лечь в больницу. После обследования хирург огорошил: образовался тромб, грозящий летальным исходом. Удалить его невозможно. Единственный выход – ампутация ноги.
У него было такое же состояние, как в 44-м под Ровно, когда лежал на картофельном поле в полузабытье, истекая кровью, а потом его куда-то несли на плащ-палатке. Очнулся в медсанбате от острой боли, волнами бившей в колено. И тогда подумал: самое страшное на войне – не постоянная угроза смерти. К ней можно привыкнуть. Самое страшное – это дикая, безостановочная боль, когда твой мир замыкается только в ней, и ты – уже полная беспомощность.
Безнадежно махнул рукой:
– Делайте, как считаете нужным.
Из больницы вышел на костылях, без ноги.
Стал замечать: его инвалидность вызывала у нее раздражение.
Часто вскипали ссоры, порой по ничтожному поводу. То один ее упрек, то другой, и он уже не сдерживался. А когда наступало затишье, теплоты все равно не ощущалось.
Как-то завел разговор о детях. Не пора ли им заиметь ребенка? Ведь прошло почти три года, как вернулся с войны. В ответ – новое раздражение:
– А кто будет его выхаживать? Ты, что ли, на своих костылях? А у меня сам знаешь, какая работа: нынче здесь, завтра там.
Иногда задумывался: а женат ли он? И вообще, что он в ней углядел весной 41-го перед тем, как пойти в ЗАГС? Красивые ножки? Они и сейчас красивые, как и вся ее внешность. А душа? Вот здесь-то, пришел к горькому заключению, и вся заковыка. Эх, Алексей Михайлович, подвело тебя зрение: стекляшку, блестевшую на солнце, принял за золотой слиток.
Однажды она вернулась с очередных гастролей необычно приветливая. Чмокнула его в щеку, напевая, хлопотала на кухне, накрыла стол, поставила, к его удивлению, бутылку водки.
– Это по какому же случаю бутылка? По случаю твоего возвращения?
Внутри его сладко екнуло: а вдруг она что-то в их до этого невеселой жизни решила изменить к лучшему? В этом отношении иногда расставания полезны.
– Сейчас скажу... – Вздохнула. – Ты прости меня, Алеша. Сам понимаешь: надо нам расстаться. Детей мы не завели, так что практически теперь нас мало что связывает. Разве что штампы в паспортах. Но это поправимо. Ты должен меня понять... (Снова вздох.) Работа у меня разъездная, быть тебе прислугой – не получится. Я ведь пока молодая, еще могу устроить свою личную жизнь...
Он тяжело поднялся.
– Валяй, устраивай! – И... костылем смахнул со стола бутылку со снедью.
– Да ты еще и псих!
Хлопнув дверью, ушла.
Потом ему сказали соседи: было к кому. Ушла к руководителю ансамбля. Их «отношения» не составляли тайны. Алексей еще лежал в больнице, а маэстро уже несколько раз ночевал у нее.
Душевный надлом, ощущение своей ненужности стали для бывшего фронтовика, а теперь инвалида, страшной явью.
Он остался один, совсем один. Отец умер еще до войны, мать, как рассказали потом соседи, в 1943-м, спасаясь от голода, ушла из оккупированного Минска в деревню, но и там не выжила: погубило белокровие. Младший брат, призванный в армию перед самой войной, пропал без вести.
В то время не в ходу было слово «депрессия». К услугам психологов в таких случаях не обращались. Обращались чаще всего к бутылке.
И он запил. Да так, что полностью утратил контроль над собой. Оброс щетиной, ходил грязный, понурый. Но чаще лежал дома, а протрезвев, тащился в магазин не только за хлебом и кое-какими продуктами, но и за «опохмелкой».
Его инвалидной пенсии уже явно не хватало. Пришлось искать хоть какой-то заработок. Спасибо районному военкому, тоже бывшему фронтовику: помог устроиться в сапожную мастерскую. Работа в какой-то степени подтянула: как-никак определенные обязанности. И все-таки несколько раз срывался.
…В тот холодный осенний вечер соседка Настя, знавшая Алексея до войны, увидела его лежащим на мокрой после дождя земле неподалеку от дома. Наклонилась. Дышит. А перегаром несет, хоть нос затыкай.
Так, понятно... Стала тормошить его.
– Леша, да вставай же! Ну что ты валяешься? Замерзнешь!
Он приподнял голову, тупо посмотрел на нее.
– А я и хочу подохнуть...
– А я хочу, чтобы ты снова стал человеком.
Приподняла его. Подобрала костыли. Кое-как дотащила. Благо, жил на первом этаже. В его кармане нащупала ключ от квартиры. Открыла. Стянула с него влажную одежду, уложила на кровать...
Заглянула к нему поздним утром. Он уже встал.
– Ну что, отоспался?
Виновато опустил голову.
– Вчера малость перебрал...
– Твою малость на себе испытала. – И уже властно: – Ну вот что: с выпивками пора кончать! Ты же был нормальным мужиком. Встряхнись, Леша! – Взяла его за руку. – Пока не исправишься, будешь у меня под домашним арестом. (Усмехнулась.) Беру над тобой шефство.
Алексей растеряно молчал. И вдруг вырвалось:
– Бери!
Насте тогда было 28. Он помнил ее еще девчонкой – приехала с родителями в Минск в 1930-м из белорусской глубинки. Потом по случайным оговоркам новых соседей догадался: бросив хозяйство, бежали от раскулачивания, а точнее, от высылки в северные края. Настин отец работал сторожем. В 1938-м его арестовали за «антисоветскую агитацию»: на какой-то вечеринке в подпитии сказал что-то нелестное о колхозах. На следующий день Настя с матерью, выстояв очередь к окошку в городском управлении НКВД, пытались выяснить: где он, что с ним? Дежурный, покопавшись в книге записей, передачу для арестованного не принял.
– Его уже отправили по этапу.
– Куда?
– Мне не докладывали. – Закрыл книгу. – Следующий!
Все их попытки хоть что-то выяснить оказались тщетными. Был человек, и сгинул. А к ним прилепился зловещий ярлык: «семья врага народа». Соседи и просто знакомые общаться с ними избегали: боялись «загреметь». И только с Левашовыми сохранились прежние отношения. Насте запомнилось... Алексей, тогда широкоплечий рослый парень, пришел к ее матери.
– Тетя Шура, у вас, я знаю, крыша прохудилась. Давайте поправлю.
С собой принес инструменты, кусок жести.
Поправил. В следующий раз отремонтировал примус.
Уже тогда положил глаз на Настю, стройную, немного игривую, во всяком случае, с ним, как ему показалось. Улыбка у нее действительно была загадочной. Не Джоконда, о которой он тогда не имел представления, но все-таки... Однако Настя его простодушных ухаживаний тогда не приняла. У нее уже появился жених, а она – девица строгая.
И вот спустя семь лет судьба свела их снова. Настин жених погиб на фронте. Мать погибла во время бомбежки оккупированного Минска советской авиацией. Жила этажом выше в том же двухэтажном деревянном доме, уцелевшим в лихолетье войны. Несколько дней подряд, взяв у Алексея ключ, спускалась в его квартирку – наводила порядок: вымыла полы, выстирала и повесила занавеси, расставила на кухне по полкам посуду...
В первый же вечер, приковыляв с работы и увидев итог ее стараний, был приятно изумлен.
– Настюша... Ух, как ты здорово прибрала в моей хибаре! Сколько я обязан тебе за твои труды?
Хитровато улыбнулась:
– Всю получку.
– Как? – не понял он.
– А вот так: до последнего рубля. Буду твоим казначеем. Так что о выпивке забудь. – И показала ему фигу.
Столь решительный напор поверг его в замешательство. Какое-то время молчал. А Настя развивала наступление:
– С костылями надо расстаться. Завтра отпрошусь с дежурства (работала в больнице санитаркой) и пойдем в поликлинику заказывать протез.
Держась за ножку стула, придвинулся к ней, обхватил за талию и притянул к себе. Она лишь вымолвила:
– Горе ты мое...
К нему уже вернулся дар речи.
– Настенька... Спасательный мой круг... И чего я, дурак, с этой бутылкой связался! Все, с этим завязано! Будь моим казначеем. Будь! А с горем мы покончим.
В тот вечер она впервые не вернулась на свой этаж.
Их припозднившийся союз, что одуванчик в сентябре. Головки его бесчисленных собратьев поседели еще в июне, а вскоре и облысели, а он, один из немногих, и осенью радует глаз густой оранжевой шевелюрой. Вот уж поистине, каждому свое время.
И что Настя нашла в нем, инвалиде и опустившемся выпивохе? – терзался в раздумьях Алексей. – В какие глубины его души проникла, если взвалила на себя такие хлопоты о его быте? А может, вспомнила тот давний эпизод из своего детства, участником которого оказался и он?
Было это, кажется, году в 30-м. Алексей уже трудился на заводе разнорабочим. А Насте тогда лет десять было. Однажды увидел ее на улице зареванной.
– Кто обидел?
Всхлипывая, рассказала... Мать послала в магазин за продуктами. Двое незнакомых мальчишек пристали к ней. Один схватил ее за руки, а другой вытащил из сумки кошелек с пятью рублями. И сразу деру со своей добычей.
…Несколько секунд он молча раздумывал. И, словно стряхнув колебания, решительно сунул руку в брючный карман.
– Держи! – протянул ей пятерку. – И перестань реветь.
Она благодарно застыла с открытым ртом....
Эх, память, память, непредсказуемая хранительница наших поступков! Иногда наглухо закрываешь свои двери, а бывает, распахиваешь даже от легкого прикосновения.
Что Настя знала о нем, кроме мимолетных соседских встреч? Ведь не рассказывал ей, как в июне 42-го при отступлении на Дону вызвался добровольцем в группу прикрытия. Вел огонь из пулемета, пока не кончились патроны. Из их группы почти все погибли. Тогда и получил свою первую боевую награду – медаль «За отвагу». И о другом случае – под Белгородом в августе 43-го – тоже ведь не рассказывал.
…Телефонная связь их роты со штабом батальона прервалась, и он был ночью послан туда с донесением. На обратном пути в предрассветных сумерках услышал стон. В воронке от снаряда лежал... немец.
Как он сюда попал? Скорее всего, после отбитой вчера их атаки. Наклонился над раненым. С его пересохших губ слетело еле слышное: «Вассер...» Немецкий Алексей совсем не знал, однако догадался: пить хочет. Поднес к его пересохшим губам флягу... Немец совсем молоденький, видать, недавно призвали. Правая штанина выше колена набухла кровью...
Спустил с его бедер штаны. Рваная рана, кровь еще сочится. Снял с себя гимнастерку, нижнюю рубаху. Нарезал штыком винтовки несколько лоскутов, перевязал рану. Ну, а дальше как с ним быть? Вздохнул. Такая, значит, выпала ему сегодня доля. Приподнял раненого. Тот громко застонал.
– Терпи, фриц или как там тебя...
Взвалил его себе на спину. Поплелся.
Изо рта немца попахивало чесноком. Алексей сначала досадливо морщился, а потом этот запах перестал ощущать. Даже позавидовал. Видать, у фрицев он в паек входит. Для здоровья. А у них в роте про этот целительный продукт давно забыли.
Каждые сто шагов привал на пару минут. Такую себе определил ходовую норму. Привал-то привал, но снять немца с себя – проблема. Не скинешь же его со спины как мешок с картошкой. Понимал: каждое резкое движение для раненого – взрывная боль. Становился на четвереньки, ложился на живот и осторожно стаскивал на землю свою живую ношу. Приноровился и подниматься с ней. И здесь без рывков, медленно, натужно, но аккуратно, словно выполнял на производстве тонкую работу.
На последнем привале, лежа на спине, вдруг ощутил легкое прикосновение к своей ладони. Слегка повернул голову. Немец пытается ее пожать, только сил у него на это уже не осталось. Смущенно улыбнулся и... приложил руку к своему сердцу.
Алексей все понял.
– Да ладно тебе!..
Как он доволок немца от той воронки в свою роту, откуда силенки взялись, потом сам удивлялся.
…Выслушав краткий доклад связного, ротный раздраженно рубанул ладонью:
– Зачем ты притащил этого дохляка? И что теперь с ним делать?
– Товарищ старший лейтенант... Ну не мог я его, беспомощного, бросить.
– Не мог, говоришь? Коль ты такой жалостливый, пристрелил бы, чтоб не мучился.
– Но мы же люди...
У него было такое ощущение, будто это говорит какой-то другой человек, а он – просто обессиленная плоть с притупленными чувствами. Хотелось лишь одного: раствориться в сне, самом желанном блаженстве, выданном этой плоти пожизненно. Только война проклятая то и дело сон куда-то отодвигает. Потом, потом... Если, конечно, не заберет саму жизнь.
Ротный молча прошелся по блиндажу. Остановился. И вдруг тихо, с несвойственной ему мягкостью:
– Да, ты прав. Мы – люди. – И уже по-командирски: – Старшина! Немца – в медсанбат! А ты, Левашов, часика четыре поспи. Умаялся за ночь. Твоего фрица посчитаем за «языка». Вторую медаль получишь.
…Как все переменчиво в этом мире! Еще неделю назад беспомощным был он, а его спасительницей стала Настя. Смотрел на нее, уже спящую, в каком-то сладостном оцепенении. Да нет, не приснилось. Кончиками пальцев прикоснулся к ее обнаженной груди...
Обошлись без свадьбы, а тот день, точнее, вечер 25 сентября 1948-го, стал их праздником, их памятной датой. Они неукоснительно отмечали ее и только вдвоем.
Шел год за годом, а ребенка у них все не было. Они уже потеряли надежду. И вдруг, как солнечный луч, пробившийся сквозь тугую хмарь, – беременность... Сына назвали Илюшей – в память Лешиного фронтового друга, погибшего в конце войны.
– Мама, папа, принимайте гостью! – простер Илья широкий жест в сторону спутницы.
– Проходите, проходите, рады будем.
В глазах родителей – напряжение. Понимали: не просто так привел он эту девушку. Ну, ну, посмотрим...
Но смотрины как таковые она тут же пригасила:
– День добрый, товарищи родители! Меня зовут Оля. – А как вас зовут, я уже от Илюши знаю.
Весело сказала, с подкупающей улыбкой. А дальше – никакого напряжения, будто давно уже знакома с этими людьми.
И здесь «хорошо посидели». Ольга была немногословна и, в общем-то, сдержанна, но ее умение слушать, непринужденность и вместе с тем деликатность создали между нею и родителями Ильи невидимый доверительный мостик.
После застолья стала собирать со стола посуду.
– Да вы что! – воспротивилась Настя. – Я сама.
– Не лишайте меня удовольствия, – парировала гостья. И уже тоном лектора, наставительно рубя воздух указательным пальцем: – Ученые недавно установили, что мытье посуды активизирует работу капилляров и благотворно действуют на центральную нервную систему, снимая стрессы и всякие дурные мысли.
– Как-кая сенсация! – подключился Илья к столь животрепещущей теме. – Тогда и меня возьмите. Значит так... Я транспортирую посуду на кухню, мама моет, Оля вытирает, а ты, папа, как глава семейства, осуществляешь общее руководство, контроль и подводишь итоги. Итак, начали!
…Когда Илья пошел провожать Ольгу, Настя нетерпеливо мужу:
– Ну, что скажешь, мой милый?
– А что тут говорить! – Алексей задумчиво посмотрел в окно, в ту сторону, куда только что ушли молодые. – Думаю, девка и тебе приглянулась. Только поедет ли из Минска в Илюшкину глухомань?
Предложение выйти за него замуж сделал ей лишь после того, как она получила диплом: не хотел срывать ее учебу.
– Поедешь ко мне в Забайкалье, в Нижние Бугры?
Так называлась деревенька, возле которой располагался их артполк.
Ответила не сразу.
– И что я буду делать в этих твоих Буграх, да еще нижних? Преподавать солдатикам изящную словесность?
– Будешь офицерской женой. А что? Серьезная профессия. – Задержал на ней испытующий взгляд. – Посмотрим, какая ты претендентка на рай в шалаше. Приедешь – устрою день открытых дверей, чтобы увидела этот рай во всей красе. А потом – вступительные экзамены.
Ольга рассмеялась.
– У тебя конкурс?
– Пока не объявлял. Потому что одна кандидатура внушает оч-чень большие надежды.
Она приехала в его Нижние Бугры. И осталась.
Гарнизонный рай – комнатушка в бревенчатом бараке с «удобствами во дворе», клуб-развалюха, больше напоминающий сарай, магазинчик-«универсам», вязкая грязь на улочках военного городка – все это поначалу воспринимала как экзотику в турпоходах.
Все-таки нашла себе дело по душе: сколотила хор из офицерских жен, ставший вскоре костяком полковой художественной самодеятельности.
А Илью поглотили служебные дела. Они ему были не в тягость. Очень впечатлила его фраза из кинофильма «Офицеры»: «Есть такая профессия – Родину защищать».
Полковые будни, однообразные, как доски в заборе, периодически разреженные выездами на полигон, стрельбами, нарядами, строевыми смотрами, инспекторскими проверками, не погасили в нем то, что называют лирикой.
Однажды вечером, когда выпало подходящее время, взял гитару и негромким тенором начал исповедальное:
Понимаешь, это странно, очень странно,
Но такой уж я законченный чудак:
Я гоняюсь за туманом, за туманом,
И с собою мне не справиться никак...
Ольга подхватила:
Люди посланы делами, люди едут за деньгами,
Убегая от обиды и тоски,
А я еду, а я еду за туманом,
За мечтами, и за запахом тайги...
Дуэт у них получился очень даже неплохой. И уже в следующий раз, когда накатило лирическое настроение, Илья, широко взмахнул рукой:
– Ну что, сгоняем за туманом?
Но Ольга только слушала, задумчиво подперев голову рукой.
А лейтенант снова преображался, озаренный каким-то внутренним светом, весь уходя в песню, словно он и есть тот безоглядный романтик, отрешенный от всякой житейской суеты.
…Пусть давным-давно набиты
Мне в дорогу чемоданы,
Память, грусть, невозвращенные долги...
А я еду, а я еду...
И вдруг Ольга резко положила руку на струны.
– Ты что? – поперхнулся он на оборванном куплете.
Она с деланным возмущением:
– А ты вдумайся в смысл того, что пропагандируешь. Этот твой герой ведет себя непорядочно: долги-то не вернул! Пусть сначала вернет, а уже потом едет за туманом. И уж если он такой простодушный, непрактичный, то зачем ему битком набивать чемоданы? Что за барахло собирается тащить в тайгу? Что-то темнит парень.
Илья расхохотался. А потом, прислонив гитару к стене, встал, резко бросив руки «по швам».
– Мой генерал! Вы абсолютно правы. Не доглядел. Не проявил бдительность. Ваше замечание принимаю к исполнению! Этого легкомысленного, безответственного туриста заменю другим. Завтра представлю его на утверждение.
Стихи Илья писал еще в курсантскую пору. Поэтом себя не считал, но иногда выдавал весьма веселые строки, которые становились в их батарее «хохмами». Особой популярностью пользовалась его поэма «Евгений Онегин – курсант-первогодок». Было там и такое:
Судьба Онегина хранила.
Сапожки-кирзачи вручила,
Ремень, шинель и... старшину.
– Тяни носок и выше ногу!
И он тянул... Не ногу, правда,
А резину.
Прошелся и по Пушкину:
Легко ему блистать талантом,
Когда другой работы нет.
Но если б Пушкин был курсантом,
То вряд ли был бы он поэт.
Потом перед своими слушателями внес поправку:
– Ребята, каюсь: курсант Пушкин все равно бы писал стихи. Но где? Скорее всего, на губе. Уж туда со своим вольнолюбивым характером дорожку бы проторил.
…В следующий вечер Илья, усадив Ольгу на тахту, встал перед ней с гитарой.
– Итак, после кадровой замены новый герой песни, как уже установлено, относится к своим долгам и чемоданам совсем по-другому (Сел рядом.) Па-а-ехали!
Я в дорогу чемоданы
набивать не собираюсь:
Для нее вполне хватает рюкзака.
Всем вернул долги
и с чистою душою отправляюсь
И тебе мое веселое: пока!
Пропев, крутанул голову к Ольге:
– Ну как?
– Потрясающие! Теперь твой герой как истинный романтик и порядочный человек может смело ехать за туманом.
С туманами в их глухомани дефицита не было. По утрам после осенних дождей они обволакивали всю округу, да так, что окрестные сопки виделись крошечными островками в густой, таинственной серости. Эта серость, переходящая из визуальной в житейскую, на некоторых действовала удручающе. От нескольких офицеров и прапорщиков уехали жены. Лейтенант Гайдук в поисках зацепки для увольнения из армии однажды утром... залез на крышу домика, где жил замполит полка, и уселся на трубу. Дым, естественно, повалил вовнутрь.
Замполит, выскочив на улицу, завопил:
– Что вы себе позволяете! У вас уже ничего офицерского не осталось?
Гайдук невозмутимо:
– Осталось, товарищ подполковник. Как видите, на мне офицерские брюки. И вот еще полевая сумка. Я ее для подстилки на трубу положил.
Лейтенанта направили в окружной госпиталь на психиатрическую экспертизу. Что он там плел врачам, до Ильи не дошло. Но в конце концов из армии его уволили. Перед отъездом был весел и полностью «адекватен». И даже признался:
– В такой армии служить не хочу.
Вот тогда Илья впервые задумался. «В такой»... А какая она, эта Советская армия, которой отдает лучшие свои годы? Такая уж «несокрушимая и легендарная», как в песнях, кино, учебниках истории и прочих пропагандистских вливаниях в головы служивых? То, что уже видел сам, посеяло серьезные сомнения. Учили, пожалуй, больше для начальства.
На одном из учений с боевой стрельбой цели пристреляли заранее – по сценарию завтрашнего дня. Сценарий «боя» был уже известен: туда совершить марш, здесь занять огневые позиции, а там наша мотопехота будет прорывать оборону противника.
Все рассчитано по завтрашней «диспозиции», будто противник так и застыл в полной своей неповоротливости.
Илья, будучи на полковом командно-наблюдательном пункте, слышал, как прибывший туда комдив наставлял командира полка:
– Цели так пристреляй, чтобы завтра было, как в кино. Расход снарядов мы спишем. Ты понял, полковник?
Полковник был из «понятливых».
Палили щедро, изрыв пространство в 100–200 метров до и после переднего края «противника» воронками.
За стрельбой и ходом атаки наблюдало начальство из округа и обкома партии. Эффектное это было зрелище, когда вслед за танками к «передку», обозначенному видимой даже издалека имитацией траншеи, устремились боевые машины пехоты, а затем с криком «Ура!» – спешенные мотострелки. Снаряды рвались, словно по линейке, вдоль «передка».
Гости на сооруженной накануне трибуне – в восторге. Не знали, что у каждого орудия, ведущего огонь, возле наводчика стоял прикомандированный офицер из другого полка и бдительно следил за установками прицела и угломера.
Вот уж действительно, кино: продуманы сценарий, режиссура. В итоге – захватывающее действо. Ничего не скажешь, впечатляющая игра! А чем обернутся подобные игры в реальном бою – в этом Илья уже не сомневался.
Слава Богу, войны ни с американскими империалистами, ни с китайскими милитаристами, об агрессивности и коварстве которых твердили в газетах, лекциях, на политзанятиях, не случилось.
Задумался и над другой «несуразицей» армейских реалий. Боевая техника в их полку периодически обновлялась. Появились новые, более совершенные радиостанции, лазерные дальномеры... А вот с жильем для служивых – полный застой. Как жили в хибарах, так и живут. Полковые старожилы говорили: эти бараки стоят еще с 60-х годов, и с тех пор в гарнизоне не построили ни одного приличного жилого дома, чтобы хоть как-то решить этот проклятый «жилищный вопрос».
«Это что же получается? – пробивался к своим прозрениям Илья. – Техника у нас важнее человека? Выходит, что так».
И все-таки старался как-то развеять нарастающее в нем недовольство. Где их нет, недостатков? Но ведь Отечество остается Отечеством. Вот и служи ему. Без конца критиковать – то не так, это не так – ума много не надо. А у тебя во взводе идеальный порядок? И припоминал какую-то свою недоделку: то времени устранить ее не хватило, то в сумятице забот-хлопот просто забывал о ней.
Однако обнаружил в себе педагогическую жилку. В артучилище таким премудростям, как методика, военная психология и педагогика не учили. Все это постигал самостоятельно. И вскоре убедился: а ведь может! Может без особой натуги, раздражения на «непонятливость», терпеливо, а то и весело научить тому, чему нужно. Значит, эта способность жила в нем изначально. Откуда она – от склада мышления, характера, природной доброжелательности – чего тут копаться! Что есть, то есть. И сам придумал для себя девиз: «Если можешь, то давай!»
«Давал» весьма успешно. Добился во взводе взаимозаменяемости: механик-водитель мог заменить наводчика и наоборот, заряжающий – вычислителя, сержант – командира взвода: по буссоли сориентировать орудия в основном направлении. На подчиненных в напряженные моменты не кричал, как некоторые офицеры, не допекал упреками и занудливой наставительностью. В записную книжку внес высказывание Суворова: «Веселость в войске говорит о его крепости». Эту «веселость» поддерживал во взводе без натужности, спокойно-деловитой интонацией, хотя иной раз хотелось и рявкнуть. Иногда на контрольной тренировке позволял себе неуставное обращение к подчиненным:
– Ну, мальчики, покажите, на что способны!
И мальчики старались вовсю. На состязаниях по огневой службе заняли первое место в дивизионе.
«Человеческий фактор». При всем уважении к технике именно его выводил на первое место.
…Рядовой Онищенко на полосе препятствий трехметровый ров оббежал.
– В чем дело, Онищенко? Почему спасовал перед этой канавкой?
Солдат опустил голову.
– Ну что молчишь? – стал терять терпение лейтенант. – Или я за тебя буду прыгать?
– Не могу я... Боюсь.
Ах, вот оно что... На несколько мгновений Левашов задумался. Парень из недавнего осеннего призыва, во взводе каких-то пару недель. Присмотреться к нему толком еще не успел. Но теперь-то понял: по физподготовке повозиться с ним придется. Ну что ж... На то он и командир.
В глазах солдата – тоскливая безысходность: сейчас взводный будет нудно «пилить» за трусость. Ну а потом? В молодецком прыжке ему все равно не взлететь.
Пауза затянулась. Осенний листок бесшумным желтым мотыльком прилепился к носку его сапога. Секунду-другую Онищенко заворожено смотрел на него и вдруг резко смахнул каблуком. Это, казалось бы, машинальное движение подвигло Левашова к неожиданной мысли: а солдатик-то, кажись, не такой уж тюфтя, каким ему показался. Видать, с характером. Но ведь страх, как листок не смахнешь. Он уже вполз вовнутрь.
Вспомнилось... Пришлось ведь и ему на первом курсе артучилища пережить это гнетущее чувство. На занятии по физподготовке не получился у него прыжок через «коня». Разбежался, оттолкнулся от мостика и... сел верхом. Еще попытка, и тот же результат. И ведь в училище пришел отнюдь не хлюпиком. Уже делал «склепку» на перекладине, имел второй разряд по лыжам. А тут такой прокол. Движения сковала боязнь отбить «одно место». Стыд перед курсантами-однокашниками, ощущение своей неумелости, можно сказать, беспомощности – все это он пережил в те переломные для него минуты.
Переломные... И по сей день с благодарностью вспоминает преподавателя физподготовки майора Бершадского. После занятия он оставил его в спортзале.
– Давай-ка, Левашов, потренируемся по моей методике. Значит так... Толчок, конечно, посильнее, но главное тут – твои глаза.
– Причем тут глаза, товарищ майор?
– А притом... Ты, как я понял, при прыжке смотришь на ближний край «коня», который и вызывает у тебя страх. А надо смотреть на дальний край. К нему и руки тянуть. Ты же от страха поджимаешь их под себя. Поэтому и нет решительного прыжка. Решительного! Вбей себе в мозги: резко оттолкнуться от мостика и ласточкой с вытянутыми руками над «конем» к его дальнему краю. Уверяю: с тобой ничего не случится. А дальше – хоп! – легкий толчок от него, и «конь» позади.
Через пару минут Левашова захлестнула радость победителя. Закрепляя успех, снова и снова разбегался и прыгал.
– Ну, хватит! – остановил его майор. – Вижу: допрыгался до отличной оценки.
Выходя из спортзала, Левашов усмешливо подумал: а ведь пословица «Не говори “хоп!” пока не перескочишь», нуждается в поправке. Это «хоп!» нужно взорвать в себе как раз в самый решительный момент. А после прыжка оно уже ни к чему.
Добиться, чтобы обучаемый поверил в себя, утвердился в уверенности – я могу! – стало для него одним из главных педагогических правил.
...Теперь, исходя из этого, напряженно искал «ход» в случае с Онищенко, И вдруг его осенило.
– Засеки время.
– Зачем, товарищ лейтенант?
– Засеки, говорю. Через десять минут ров одолеешь.
Солдат с недоумением:
– Я? Через десять минут?
– Ты, ты! – И весело заключил: – Клянусь дирекционным углом!
Отвел его немного в сторону. Каблуком сапога провел на земле черту. Сделал от нее три крупных шага и снова обозначил черту.
– Вот они, твои три метра. А теперь разбегайся и прыгай.
Онищенко прыгнул.
– Ого, сантиметров десять лишку.
И снова сапогом отметину.
– Давай еще прыжок. Да сильней, сильней разбег и толчок! Чего теперь бояться!
На этот раз отвоеван еще десяток сантиметров.
– А теперь на рекорд!
Онищенко уже вошел в азарт. Куда девалась его былая робость! В итоге позади и последняя отметина.
Левашов прикинул:
– У тебя в запасе полметра, если не больше. Передохни, расслабься.
Посмотрел на часы.
– Сколько минут ушло на нашу учебу?
– Минут семь.
– Значит, все по плану. Ну, пошли ко рву. Когда будешь прыгать, на его дальний край не смотри. Смотри на полметра дальше. Там твой рубеж.
У рва уже собрались солдаты, с любопытством ожидая, чем закончится эксперимент. Лейтенант слегка хлопнул Онищенко по плечу. И нарочито будничным тоном:
– Давай.
Вроде и разбег был не столь уж резвый для такого экзамена, скорее уверенно-экономный, зато какой мощный толчок!
Едва сапоги прыгуна коснулись земли за бетонной стенкой рва (и здесь с запасом!), Левашов – солдатам:
– Аплодисменты!
И под их плеск смущенному Онищенко:
– Ты хоть понял, какой спортивный талант имеешь? Не удивлюсь, если станешь по прыжкам олимпийским чемпионом.
С того дня за виновником аплодисментов закрепилась кличка «олимпиец».
В полку Левашов был на хорошем счету. Покомандовав пару лет взводом, стал начальником разведки дивизиона, еще через год – командиром батареи.
По замене попал в Белорусский военный округ, и не куда-нибудь, а в столичную дивизию. В штабе округа «мохнатой руки» у него не было – так уж получилось. Накануне замены прошли артиллерийско-стрелковые состязания. Левашов там отличился и был награжден грамотой и нагрудным знаком «Мастер артиллерийского огня».
…В отделе кадров БВО кадровик-подполковник перелистывал тощую папку – личное дело капитана Левашова. По какому-то поводу туда заглянул генерал, командир той самой столичной дивизии. Увидев на кителе молодого офицера престижный знак, поинтересовался:
– В какой артиллерии служил?
– В дивизионной, товарищ генерал.
– Судя по твоему знаку, хорошо служил. – И кадровику: – Давай этого капитана в 120-ю. Мне такие молодцы нужны.
Когда генерал вышел, кадровик доверительно:
– Повезло тебе, парень. 120-я мотострелковая, можно сказать, в самом Минске. (Усмехнулся.) А я уж хотел тебя законопатить в Осиповичи.
Выгоды такого везения они с Ольгой ощутили быстро. Пожив полгода в учебном корпусе, получили городскую двухкомнатную квартиру. Ольга ликовала:
– Я теперь на кухне мою посуду! Горячая вода – какая прелесть! Раз-раз, и тарелочки чистенькие!
Когда залезла в ванну, повизгивала от удовольствия. Илья снисходительно улыбался. Да-а, это не Нижние Бугры, это Минск – столица республики. Спасибо вам, товарищ генерал, что зашли к кадровику именно в ту минуту.
Ольга вскоре нашла работу в школе. У него тоже поначалу заладилось. На первом же учении доказал, что хорошо разбирается и в технике, и в тактике, и в стрельбе. Написал рапорт о поступлении в академию.
Все бы хорошо, но... Ох, как неожиданно даже в самую благополучную карьеру врывается это «но»! В их дивизионе сменился командир. Событие не бог весть какое: кадровые перемещения в армии – явление обычное. Прежний командир ушел на повышение, новый прибыл из академии. Молодой, отменная строевая выправка, в голосе командирские интонации – чем не «военная косточка»! Однако после первого же соприкосновения с этой «косточкой» Левашов понял: уж чересчур она жесткая, даже более того – с зазубренными ребрышками. А фамилия (бывают же такие парадоксы!) Мягков.
На следующий день после своего назначения он пришел в батарейную казарму. Личный состав был тогда на занятиях. Дневальный, как положено, встретил его зычным «Батарея, смирно!» Левашов, отчеканив несколько шагов и лихо вскинув ладонь к фуражке, представился.
– Ну, комбат, посмотрим, какой тут у тебя порядок.
– Прошу, товарищ подполковник, – жестом радушного хозяина откликнулся Левашов.
Подполковник осмотрел дневального у тумбочки. Тот, вытянувшись, застыл, как часовой у мавзолея. Придраться не к чему: выбрит, подворотничок свежий, пряжка ремня блестит, сапоги надраены – вид вполне молодецкий.
– Ну-ну, – неопределенно заключил проверяющий. – Посмотрим дальше.
Взгляд его уперся в пол. И тут не придерешься: чистота. Заглянул в одну тумбочку, в другую...
– Эт-то что за бардак?! – Вытащил из тумбочки гантели и раздраженно бросил на пол. Звякнув, они покатились в разные стороны.
Левашов резко повернулся к подполковнику:
– Не понял. Причем тут бардак?
– А притом, что эти железяки в тумбочке держать не положено. Им место в каптерке.
– Гантели, товарищ подполковник, принадлежат рядовому Ивницкому, перворазряднику по штанге. Он с ними отдельно делает зарядку (я разрешил) и ежедневно тренируется. А если каждый раз ходить за гантелями в каптерку – это тратить лишнее время, да и не всегда старшина там. У него и кроме каптерки дел хватает.
– Слушай, капитан! Ты, я гляжу, у нас либерал: разрешил солдату отдельно делать зарядку... Может, еще разрешишь ему спать не в казарме, а у какой-нибудь бабы? Значит, так... (Пристукнул кулаком по тумбочке.) Чтобы в тумбочках никакого постороннего барахла, вроде этих гантелей, не было! На зарядке твоего штангиста – в общий строй! Ясно?
Левашову бы прикрыться куда как испытанным щитком: гаркнуть покорное и вместе с тем бравое «Так точно!». Но он снова принял боевую стойку:
– Нет, мне не ясно. За разъяснениями вынужден пойти к командиру полка.
– Что-о?! Жаловаться на меня?
– Я сказал – за разъяснениями.
Мягков обозначил презрительную усмешку. Перед ним стоял, можно сказать, ровесник, но на две ступени и по должности, и по званию ниже. И этот закисший на батарее младший офицерик будет еще ему прекословить?!
– Капита-ан... Смотри не надорви пупок.
Левашов не ответил. Еще с училища усвоил: выдержка для офицера – качество непременное.
К командиру полка все-таки обратился. Полковник внимательно его выслушал.
– Знаю, что в казарме у тебя всегда был порядок. Не вижу ничего плохого, если в тумбочке у солдата – гантели. Гантели, а не наркотики! Если он хороший спортсмен, ты правильно поступил, разрешив ему делать зарядку отдельно, по своей системе. А с командиром дивизиона поговорю.
На том незначительном эпизоде конфликту бы и заглохнуть. Но Мягков был не из тех, кто, поостыв, великодушно поднимается над своими амбициями.
На батарейном тактическом учении появился на огневой позиции. Вызвал сюда с наблюдательного пункта Левашова, и сразу разнос:
– Почему у тебя орудия стоят не по линии, а каким-то зигзагом?
– Не каким-то, товарищ подполковник, а зигзагом продуманным.
– Что-о? Бардак продумал?
Часто задышал, обозначив возрастание начальственного гнева. Но страха у подчиненного не увидел. К подобным амбиционным извержениям Мягкова Левашов уже привык. Вспомнилось Визборовское: «Спокойно, дружище, спокойно, у нас еще все впереди...» Мысленно усмехнулся. С таким начальничком впереди уж чего-чего, а неприятностей не оберешься. Ладно, преодолеем.
– Товарищ подполковник, прошу не кричать. Слух у меня в порядке. А теперь по поводу построения батареи на огневой позиции. Да, расположить орудия в одну линию – вроде бы удобно: проще управлять огнем. Но на войне и противник стреляет. Причем, не только с земли, но и с неба. А теперь представьте ситуацию... Во-он из того лесочка (показал рукой) внезапно выскочил штурмовик противника и устремился к батарее, вытянутой в линию. Может из пулемета перестрелять все расчеты с одного захода. А если орудия расположены зигзагом, с одного захода уже не получится.
– Предположим... – напор в голосе командира дивизиона поубавился. – А как же с поражением цели твоей батареей? У двух орудий разрывы будут дальше на длину уступа, у двух ближе.
– Не будут, товарищ подполковник. Достаточно заранее ввести двум орудиям поправки на одно деление уровня.
Мягков сердито ткнул носком сапога землю.
– Ну, вот что, стратег ты наш...
– Тактик, – поправил Левашов.
– А для меня одна хрень, в какую графу занести твои зигзаги. Где ты в наставлении по огневой службе прочитал, что располагать орудия надо именно так?
– Это наставление, товарищ подполковник, уже во многом устарело. Там, например, сказано, что командир орудия должен находиться у сошника левой станины, чтобы лучше видеть работу всего расчета. Тоже вроде бы логично. Но практика показала: во время ведения огня его место – рядом с наводчиком. Почему? Да потому что наводчик в потоке команд может ошибиться, и весь предварительный коллективный труд – насмарку. Наводчик – ключевая фигура в расчете, так что контроль за установками прицела и угломера необходим. Если же командир находится сзади в нескольких метрах, как рекомендует наставление, то разве он увидит, правильно или неправильно сработал наводчик?
Возразить Мягкову было нечего. Но амбиции и тут взяли верх.
– Все! Хватит разводить демагогию! Если есть у тебя какие-то предложения, – доложи по инстанции. А ты отсебятиной занимаешься, не поставив в известность меня, командира дивизиона. За это на первый раз объявляю тебе выговор. И вообще, Левашов... (Понизил голос.) Чересчур прытких не люблю. Запомни это, если хочешь дальше служить.
– Запомню.
Как и положено, стоял перед начальником по стойке «смирно». А уголки рта слегка раздвинулись. Эту еле заметную усмешку Мягков все-таки заметил.
Рапорт Левашова о поступлении в академию «зарубил» с припиской: «Есть серьезные замечания по службе».
Если в военной авиации одно из главных требований к командиру любого ранга – хорошо летать, то в артиллерии – хорошо стрелять. «Как он стреляет? А точнее, как управляет огнем?» Естественно, этот вопрос Левашов адресовал и своему командиру дивизиона. И хотя на винтовочном полигоне[1] зачетные стрельбы старших офицеров проходили отдельно от взводных и комбатов, информация об артиллерийско-стрелковой состоятельности «вышестоящих» просачивалась в «низы».
«Пропускавший» Мягкова командир полка зафиксировал грубую ошибку в подготовке исходных данных и две ошибочных команды, повлекшие две лишние очереди. А это в оценке стрельбы – два балла долой. И по времени выполнения задачи – близко к неуду.
Тогда почему столь стремительная карьера? Сосед-кадровик по секрету сообщил Левашову: Мягков – племянник трехзвездного генерала в Генштабе.
30 лет и уже подполковник. Левашов прикинул: Если учесть 7 лет учебы в училище и академии, то на непосредственную службу в войсках приходится каких-то 4 года. Значит, должности от взводного до командира дивизиона не осваивал, а проскакивал. Не получалось и с положенными сроками прохождения в воинских званиях. Выходит, получал их досрочно. Что и говорить: «блатной».
Мягкова нередко видели в компании с дивизионным особистом-майором, вообще-то малообщительным, что вполне отвечало специфике его должности. А тут «не разлей вода». Оба холостяки. Вместе в город – навстречу вечерним развлечениям, вместе в Дом офицеров, а то по выходным и на рыбалку. У обоих – «жигули» последнего выпуска.
Что их так сблизило? Об этом в полку говорили разное. Но сходились в одном: интерес весьма прагматичный. До Левашова доходили слухи, что особист заправляет свою машину в дивизии, то есть бесплатно. Перед ним заискивали. А с его подачи к «халяве» подмазался и Мягков с блатной ниточкой из Генштаба.
К этим слухам Левашов не очень-то прислушивался. Если это действительно так, то пусть тут разбирается начальство. Следить за своим командиром, пусть ему и несимпатичным, что-то вынюхивать – даже сама мысль о том была противна. Уже потом, когда многое для него прояснилось, вздохнет с укором себе: «Эх, Илья Алексеевич, наивный ты человек. Не вник в очевидное. А надо было бы».
Вызов в особый отдел поначалу воспринял с любопытством: с чего бы это?
Вошел, доложил. Особист сидел в рубашке без форменного галстука, ворот распахнут, китель – на спинке стула. Понятно: на дворе лето, но форма есть форма. «Ишь, какая вольница! – отметил Левашов. – Явись я к нему в таком виде, враз бы осадил. А ему можно – тут он хозяин».
На вид лет тридцать пять, но уже солидная лысина. Угольчатые бакенбарды темными лезвиями нацелены на кончики губ, щеточка подбритых усиков. Сладко тянет одеколоном. А взгляд не то что хмурый, а какой-то тусклый, словно все живое в нем давно уже вытравила неустанная особистская бдительность.
«Ну, красавчик ты наш, – усмехнулся про себя комбат, – что скажешь?»
Но говорить хозяин кабинета не спешил. Изучающе осмотрев вошедшего, буркнул:
– Минуточку...
На столе – стопка папок – личные дела офицеров. Одна из них отложена. Уткнулся в нее.
«Минуточка» затянулась. На Левашова, переминавшегося с ноги на ногу, стало накатывать раздражение. Чего он тянет? И тут его осенило: да это же у них прием такой: пусть служивый, «простой смертный», помается в тревожном ожидании, прочувствует свою беззащитность и, наоборот, властность того, кто его вызвал.
Хозяин кабинета наконец оторвал взгляд от раскрытой папки.
– Я тут просмотрел личное дело вашего старшего офицера батареи, старшего лейтенанта Генкина Леонида Менделевича, для чего есть серьезный повод... А вы написали на него хвалебную аттестацию с выдвижением на должность командира батареи.
– Все правильно, товарищ майор. Генкин хорошо стреляет, хороший методист, в батарее пользуется авторитетом. Перспективный офицер.
– Перспективный, говорите? А истинное его нутро так и не разглядели.
– Не понял, товарищ майор. Какое нутро? Я – не рентгенолог.
– Вы прежде всего советский командир и должны видеть и понимать, в какую сторону тянет вашего подчиненного. Нами установлено: Генкин периодически встречается с несколькими гражданскими молодыми людьми еврейской национальности. А те учат иврит.
– Ну и что? – пожал плечами Левашов. – Язык есть язык. Что в нем плохого?
– Как «что»? – возмущенно стукнул по столу особист. – Это же язык сионизма. Зачем они его учат? Просто так? Не-ет, капитан, не просто так. Для того, чтобы при малейшей возможности переметнуться в Израиль.
– Но при чем тут Генкин? Он что, тоже учит иврит и тоже хочет, как вы сказали, «переметнуться»?
– Не исключаю. И еще один интересный факт: его двоюродный брат живет в Израиле и служит там в военной авиации. Генкин в анкете этот факт скрыл. Вот так, – снова пристукнул по столу. – Мы что, кадры для Израиля будем готовить? – Задержал на Левашове язвительный взгляд. Развернув к нему личное дело Генкина, ткнул пальцем в звездочку на обложке. – Здесь бы надо припечатать не пятиконечную, а шестиконечную звезду, чтобы сразу было видно, с кем имеем дело. Генкину с его сионистским душком не место в Советской армии. И вам настоятельно советую: аттестацию на него, пока она еще не дошла до старших начальников, переделать. В каком ключе, думаю, мне вас учить не надо: должны соображать. А дальше уже не ваша забота. И последнее... Мне известно, что вы дерзите командиру дивизиона. Мой вам совет: прекратите. Для вас это может плохо кончиться.
Слушая этот поучающий монолог, Левашов уже решил: спорить с особистом не будет. Бессмысленно. А вот как быть с аттестацией на Генкина – тут никаких колебаний. Его подпись – его совесть.
Особист встал из-за стола.
– О нашем разговоре никому ни слова. – Приложил палец к губам. – Вы поняли меня?
– Так точно, понял, товарищ майор.
В общении с амбициозными начальниками Левашов иногда напускал на себя вид этакого бездумного служаки-простачка. Так сказать, защитный камуфляж. Но каждый такой разговор анализировал. Как в известном фильме: «Информация к размышлению».
Выходит, с увольнением Генкина из армии вопрос в основном уже решен. Двоюродный брат – в израильской военной авиации... Такого у нас не потерпят. И тут вряд ли чем поможешь. Тут и командир полка и даже комдив уже не властны. Похоже, что особист взял «под колпак» и его, Левашова, за «потворство» столь сомнительному кадру, а это, несомненно, отразится на карьере. Так как ему себя вести в дальнейшем? Поддакивать? Нет уж, ваше особистское превосходительство, такого не будет.
Теперь он уже знал точно: его «косточки» Мягков с дружком-особистом перемывал. Ищет повод отомстить. Значит что? Не теряя достоинства, все-таки серьезного повода для «оргвыводов» не давать. Вот и вся тут его тактика. А Генкину о разговоре с особистом скажет. Расписку о «неразглашении» не давал.
К нему в общежитие зашел вечером. Застал обнаженным до пояса. На полу комнатушки – самодельные брусья для отжимания и стойки на руках. Залюбовался атлетической фигурой подчиненного. Уже знал: кандидат в мастера спорта по гимнастике. На стене – скрипка: еще одно увлечение.
– Извините, товарищ капитан, что встретил вас в неуставном виде. Небольшая разминка.
– Вид у тебя молодецкий. Такой бы каждому офицеру – была бы сплошная гвардия.
– Ну вы уж скажете... – засмущался Генкин. – Просто стараюсь по возможности держать себя в форме. Правда, гимнастикой одно время занимался серьезно. Выступал на соревнованиях. Через полгода после окончания училища пришел мне вызов на месячные гимнастические сборы. Тогдашний мой комбат говорит: «Ну так что, в спортсмены подался или будешь служить? Мне нужен артиллерист, а не спортсмен». Заманчиво, конечно, стать мастером спорта, но я подумал-подумал, и от сборов отказался. Словом, выбрал артиллерию.
– Не жалеешь?
– А чего жалеть? Жизнь сама пути-дорожки прокладывает. Мне отец в детстве говорил: «Будешь ты, Леня, сапожником или профессором, главное – хорошо делать свое дело».
– Мудрый твой отец.
– Товарищ капитан, – спохватился Генкин, – чего это я вас разговорами занимаю? Может, чайку или чего покрепче? Мы с ребятами-холостяками иногда прикладываемся. Так что нераспечатанная емкость есть.
– Не надо, Леня, покрепче. И с чаем не суетись. Я ведь к тебе ненадолго: дома ждут хоздела. Давай-ка лучше пройдемся по свежему воздуху. Хочу передать тебе кое-какую информацию. И кстати... Вне службы называй меня как старшего по годам Илья Алексеевич. Договорились?
Прогуливались по военному городку. К удивлению Левашова, «информацию» Генкин воспринял довольно спокойно.
– Меня уже вызывал особист. Интересовался моими родственниками, изучаю ли иврит. Я говорил, как есть. Да, двоюродный брат живет в Израиле. А иврит не изучаю. Зачем мне здесь иврит? Понимаю: этот допрос особист затеял неспроста.
– Тебя хотят турнуть из армии.
– Догадываюсь. Так сказать, без всякой пристрелки, сразу на поражение. А зачем пристрелка? У них по отношению к моей персоне – полная подготовка исходных данных (Усмехнулся.) Кагебешная. Только ведь что считать для меня поражением? Скажу вам откровенно: после вызова к особисту к военной службе охладел. Уже служу не по вдохновению, а просто по чувству долга: стараюсь свою работу делать честно. А как получается, вам, моему командиру, виднее.
– Хорошо получается, Леня. Об этом, как ты знаешь, написал в аттестации.
– Спасибо, товарищ капитан...
– Илья Алексеевич, – поправил Левашов. – Мы же договорились.
– Простите, Илья Алексеевич... Это я по инерции. Вы для меня – не только командир, а прежде всего человек, которому я абсолютно верю.
– И тебе спасибо. Взаимное доверие дорогого стоит.
Помолчали. Левашов задержал взгляд на огромном плакате «Приказ начальника – закон для подчиненного». Рисунок: солдат лихо вскинул руку к виску.
Бессменный воинский ритуал. Все в нем: армейское единоначалие, дисциплина и, конечно же, честь. «Честь имею!» Хорошо сказано.
«Хорошо-то хорошо, – задумался он, – только много ли этой чести у господ офицеров вроде Мягкова и того особиста?»
Словно откликнувшись на его мысли, Генкин раздумчиво:
– На плакате красиво. А меня это уже не колышет. Романтика военной службы дала усушку. Какая уж тут романтика, если знаешь, что над тобой, евреем, навис этот проклятый «пятый пункт». Несколько карьерных ступенек мне он еще оставил. Ну, мог бы с вашей легкой руки стать комбатом, через сколько-то лет доползти до должности начальника штаба дивизиона и, как исключительное везение, стать командиром дивизиона. А дальше все, шлагбаум закрывается. Знай свое место, еврей! – Генкина словно прорвало. – Дело даже не в должностях. В униженности. Мне дают понять: ты как еврей – человек второго сорта...
Об антисемитизме «сверху» Левашов пока еще смутно, но догадывался. Когда служил в Забайкалье, в их полку оказалось свыше десятка офицеров-евреев. С чего бы такая концентрация? Потом из разговоров с некоторыми из них дошло: да потому что в Группы войск за рубеж евреев не пускают. А за Урал – скатертью дорога! И в должностях-званиях эти ребята не преуспели: все больше старшие лейтенанты, один капитан и один майор. А ведь среди них – это он точно знал – были очень толковые офицеры. Вот тебе и «пролетарский интернационализм», «нерушимая дружба народов».
Тронул Генкина за руку.
– Леня, – я все понимаю. Но в данной ситуации – какое твое решение?
– Какое? Буду служить, пока не выгонят. А там, на завод пойду. Может, еще какие планы появятся. Посмотрим...
– Ты – крепкий парень. Знаю: не пропадешь.
На следующий день Левашова вызвал Мягков.
– Вы написали на Генкина такую аттестацию, что хоть к ордену его представляй. Но уже есть сведения, что некоторые свои анкетные данные он скрыл, и вообще пропитан сионистским душком. Так почему аттестацию не переписали, как вам было указано?
– Не вижу оснований, товарищ подполковник. Написал правду. А что касается, как вы говорите, «сионистского душка», то не пора ли эту риторику выбросить за борт? В стране – перестройка. В газетах пишут о новом политическом мышлении.
Мягков оборвал его.
– Слушай ты, мыслитель! Перестройка перестройкой, но антисоветчина, куда входит и сионизм, была и остается враждебной идеологией. Видно, и на тебя она уже оказала влияние. Иначе бы не защищал так старательно этого Генкина. Агитировать тебя за советскую власть не буду. Но определенные выводы насчет твоей упертости сделать придется. А насчет аттестации... Я ее не утверждаю. Без этого никакой силы она уже не имеет.
Вскоре из Москвы пришел приказ на Генкина с туманной формулировкой: «уволить из Вооруженных Сил в связи с нецелесообразностью дальнейшего использования».
Он устроил «отходняк». С людьми ладить умел, и комендантша общежития предоставила для этого просторное фойе, снабдила посудой и даже помогла накрыть три сдвинутых вместе стола. Гостей – десятка два. То и дело – напутственные тосты.
…Леонид вынул из чехла скрипку. Приложив ее к плечу, на мгновение замер, словно вопрошал у притаившихся в ней звуков: «Как вы там? Готовы к работе?» Нежно провел смычком по струнам. И приоткрылись невидимые створки этого волшебного вместилища, где звуки, слившись воедино, стали музыкой. Она полилась сначала медленно, тонкой, прозрачной струйкой к своему вожделенному: душам слушателей. И в ответ благодарным импульсом: есть контакт! Именно такое ощущение было у Левашова в первые же секунды услышанной доселе незнакомой ему мелодии.
Резкий взмах смычка, еще такой же, еще, и створки – настежь. Теперь уже не струйка, а хлынул неудержимый поток, сметающий все мелкое, суетное, клокочущий бурной радостью.
– Еврейский танец «Хава Нагила», – негромко пояснил лейтенант Данилов, сосед Генкина по общежитию. – Леня ее мне на дне рождения играл. Классная вещь!
С еврейскими танцами Левашов был до этого незнаком. Да и откуда быть этому знакомству, если власть не пускала их в самодеятельность и, тем более, на государственную сцену.
А смычок мчался по струнам в каком-то бесшабашном порыве, когда уже не только скрипка, а, казалось, уже и стены, и все-все окружающее исторгают этот жизнеутверждающий вихрь.
И Левашов не выдержал: пустился в пляс, выкаблучивая такое, что подобные способности до этого в себе не обнаруживал. В душе восторженно бурлило:
«Как-кая потрясающая музыка! Ну, евреи, ну, народ! Уже только за одну эту “Хаву Нагилу” их надо уважать. И чего на них так злобятся антисемиты? Завидуют? Извечная людская накипь».
Внезапно подумалось: а что, если кто-нибудь «стукнет» особисту: капитан Левашов на «отходняке» у Генкина плясал под сионистскую музыку?
Ну, «стукнет»... Плевать! На то и дано человеку достоинство, чтобы он оставался человеком.
Мысли, как в пляске, прыгают, сшибаются, к чему-то зовут. Вспомнил: завтра с Олей идут в театр. Надо прихватить полевой бинокль – получше рассмотреть артистов.
Получше рассмотреть... А какие они в жизни, артисты? Тут бинокль уже не годится. Дать истинную характеристику человеку могут только поступки. Нет, не ошибся, когда писал аттестацию на Леню.
Однажды зимой на учениях Генкину стало плохо. Это Левашов понял, когда с НП говорил с ним по телефону. Надсадный кашель, голос слабый, хриплый.
– Что с тобой?
– Наверно, простыл малость.
– Говоришь, «малость»? Что-то не похоже. Ну, вот что... Позвоню в санчасть. За тобой пришлют машину, и срочно – в госпиталь!
– Не могу я, товарищ капитан. Вы же знаете: на огневой позиции я сейчас единственный офицер. Данилов в отпуске. На кого я оставлю четыре орудия? На своего замкомвзвода? С прибором управления огнем ему не справиться. Ничего, перетерплю.
Как ни настаивал Левашов на отправке в госпиталь, Генкин был непреклонен.
Надежный, – отметил тогда про себя комбат. Это качество особенно ценил в людях. Надежный, значит глубоко порядочный. Такой в трудную минуту не дрогнет.
Вернувшись с прощального вечера, с грустью подумал: не будет теперь у него такого старшего офицера батареи. Но ведь эта надежность, куда бы ни занесла Генкина судьба, останется с ним и непременно сработает в общении уже с другими людьми. Как энергия, которая никуда бесследно не исчезает.
В ту же ночь полк подняли по тревоге. И хотя моросил дождь, и была какая-то вялость от недосыпа, настроение он быстро привел в норму. Ну что ж, поработаем на свежем воздухе. Дело привычное.
Его батарее выпало стрелять боевыми снарядами. Сначала волновался: обязанности старшего офицера на огневой исполнял лейтенант из соседнего дивизиона, недавно окончивший училище. Не подведет ли?
Не подвел. Видно, хорошо его учили. Сказалась и выучка огневиков – школа Генкина. В итоге – отличная оценка. Однако Мягков по этому поводу доброго слова не сказал. Даже проворчал: в батарее опять орудия стояли зигзагом.
– Победителей не судят, – задорно парировал комбат.
– Не спеши радоваться, победитель. Учения не закончились, мы еще в поле.
Но уже прозвучала долгожданная команда «отбой», во всяком случае, на эту ночь.
Какое блаженство, изрядно намаявшись за столь напряженные сутки, снять тяжелые от влаги сапоги, лечь на шинель, прикрывшись ее полой, и расслабленно вытянуть ноги! В палатке он один: старшина уехал с кухней за продуктами. Дождь, монотонно выстукивал по брезенту, убаюкивая: спа-ать, спа-ать...
Кобура с пистолетом, как всегда, у правого бока, полевая сумка под головой.
Мягко провел ладонью по щеке.
«Ну, Илья Алексеевич, труженик ты наш, сегодня славно поработал. Объявляю тебе благодарность».
Тело обмякло в сладкой истоме. Сон, как притаившийся снайпер, взяв на прицел, не терял ни секунды...
Утром, как всегда перед возвращением с учений, поступила команда: сдать начальнику штаба полка топографические карты. Левашов раскрыл полевую сумку, но карты там не было.
Что за чертовщина! Ведь хорошо помнил: перед сном аккуратно сложил ее по изгибам, прогладил ладонью, чтобы меньше занимала места в сумке, и задвинул в положенное ей место. Так где же она?
Карта масштаба 1:50 000, которой пользовались офицеры на учениях, считалась секретной: о подробностях данной местности противнику знать не следует.
Тщательно осмотрел свое ночное обиталище... Ни-че-го.
Понуро вышел из палатки. Небо словно закаменело в пепельных бугристых облаках, нависших над полигоном. И надо же, в этой унылой беспросветности – крошечное синее озерце как вестник солнечных лучей: ждите, все равно пробьемся!
Левашов перевел взгляд на грешную землю. Грешную? И чего люди валят на нее свои пакости? Земля-то ни при чем: была и остается кормилицей-поилицей, источником неизменных человеческих радостей. От этой неожиданной мысли на душе полегчало. С этой картой морока, конечно, еще впереди. Ну и что? В крайнем случае, влепят «неполное служебное соответствие». Переживем.
Об исчезнувшей карте пришлось докладывать Мягкову. Тот злорадно ухмыльнулся.
– Ну, любитель зигзагов, доигрался. ЧП!
В тот же день, как вернулись с учений, в батарейной канцелярии возник особист. Выдворив оттуда двух сержантов, по-хозяйски уселся за стол.
– ...Значит, утверждаете, что карту перед сном уложили в сумку. Тогда куда же она подевалась? Крылышек-то у нее нет. А может, кому-то ее передали с определенной целью? Кому? – вдруг рявкнул, как лубянский следователь 30-х годов.
«Круто берет. – К Левашову вернулось его командирское самообладание. – Видать, хочет снять с пропажи карты ого какие сливки! Ну что, сыпанем в это варево перцу?»
– Да, товарищ майор. Я – давний агент ЦРУ. По батарейной радиостанции связался с их резидентом, и ночью прямо к моей палатке спустился парашютист-разведчик. Передал ему карту, а он мне – тысячу долларов. Вас это устраивает?
Особист оторопело заморгал.
– Вы еще издеваетесь? Посмотрим, однако, на вашу веселость, когда об этом ЧП будет доложено в штаб округа, а то и в Москву.
Допрос, учиненный особистом, подтолкнул память: давай-ка, еще пошевелись! И она высветила...
Когда проснулся, сумка-то лежала не в изголовье, куда ее положил, укладываясь спать, а в стороне метра на полтора. И как он в то утро не обратил на это внимания? Ага-а... Значит, ее ночью кто-то вытащил из-под головы. Кто?
Стал расспрашивать солдат, чьи палатки той ночью стояли рядом. Может, видели в расположении батареи посторонних?
Дежуривший тогда радиотелефонист вспомнил: да, какой-то незнакомый сержант там был. Представился посыльным из полкового штаба. Сказал: из округа на учение прибыл подполковник, и его надо на ночь разместить. Спросил: где ваш комбат?
– ...Ну, я его к вам и направил.
– А какой он из себя, этот сержант?
– Лица не разглядел: темно было. Но, помню, невысокий такой, кубастенький....
Память Левашова напряглась. «Невысокий, кубастенький...» А не его ли он видел, правда, мельком, когда приходил по вызову в особый отдел? В кабинет тогда заглянул сержант, что-то негромко доложил и сразу же вышел. Вроде бы, действительно, плотный и невысокий. Впрочем, может, так показалось, особенно теперь, после свидетельства радиотелефониста? А ну, веревочка, раскручивайся!
Но веревочка на том витке и застыла. Чем докажешь, что его карту выкрал именно помощник особиста? С какой целью, понятно. Месть. Возможно, к этой мерзости причастен и Мягков. Но опять же, каких-то убойных улик не представишь.
Вызрело решение: пойти к командиру полка. Мужик вдумчивый, отнюдь не солдафон.
Позвонил ему. В ответ:
– Жду. Я сам хотел тебя вызвать.
Полковник был хмур. Только что закончил телефонный разговор, видимо, не очень для него приятный.
– У меня уже побывал особист. Что теперь скажешь ты? Только покороче!
– Покороче не могу, товарищ полковник. Тут выплыли кое-какие интересные детали.
– Ну ладно, давай рассказывай с деталями. Садись.
Левашов начал с аттестации Генкина.
Полковник внимательно слушал.
– Да, занятная история... Кстати, ту твою аттестацию я утвердил. Написал: «С командиром батареи согласен», хотя мнение твоего командира дивизиона было другое. Но я знаю тебя, знал и Генкина. Хороший был офицер. Жаль, что его уволили. Тут Москва вмешалась... А теперь о карте. Ты уверен, что не забыл ее на НП?
– Товарищ полковник, память у меня еще не отшибло...
– Так полагаешь, карту ночью выкрал тот сержант, помощник особиста?
– Подозреваю.
Командир полка задумался.
– Задал ты мне задачку... Ты ж понимаешь, особист мне не подчинен, и обсуждать его действия мне не положено. Пропала секретная карта... (Усмехнулся.) Любят у нас засекречивать всякую мелочевку. Ну что секретного в той карте? Высотки, где были наши НП? Или опушка леса, где стояли твои орудия? А может, мостик через ручей? Да со спутника весь этот пейзаж – как на ладони. Не вижу в этой пропаже драмы. Давай вот что... Ты с особистом в пикировку не вступай: вы в разных весовых категориях. А как с тобой быть – в моей власти. Взыскания на тебя накладывать не буду. Не за что.
Левашов встал.
– Товарищ полковник... вы такой человек!.. Даже не знаю, как вас благодарить.
– А я знаю. – Командир полка тоже встал. – Добросовестной службой, как и раньше.
Об этом разговоре Илья рассказал Ольге. Вздохнула:
– Нам бы такого директора школы.
Прошло два года. На излете 1992-й. После развала СССР войска округа стали белорусской армией. Левашов – уже начальник разведки артиллерийского полка, спасибо полковому командиру.
Полковник вскоре тяжело заболел и был комиссован. Однако не раз приходил в полк и как его ветеран выступал перед личным составом. Никаких нравоучений, говорил просто и душевно. В полку его любили. А вот о Мягкове ничего хорошего Левашов не слышал.
Мягков ушел из полка внезапно. Вернее, его «ушли». На учении, опять же с боевой стрельбой, получил вводную: «После огневого налета противника начальник разведки дивизиона вышел из строя. Вы теперь единственный офицер на НП. Действуйте!»
И Мягков растерялся. Раньше при управлении огнем его «палочкой-выручалочкой» был этот офицер, делавший за командира дивизиона все расчеты. А теперь надо самому нацеливать мозги.
С мозгами не получилось. Подавал дикие команды. Многие разрывы были за пределами видимости, и если бы не бдительность одного из командиров батарей, после очередной команды Мягкова снаряды могли бы разорваться возле НП.
С генеральского командного пункта:
– Что там за чучело вместо командира дивизиона?! Огонь прекратить!
Мягков был смещен с должности. Назначили его на майорскую должность: комендантом гарнизона в военный городок, весьма далекий от Минска. Уже не сработали ни академический «поплавок», ни блатные связи. Впрочем, с развалом Союза эти связи утратили свою значимость. Уже разные государства, а, значит, и армии.
Особиста тоже куда-то перевели. Говорили, что и он «погорел»: вскрылись его «халявные» автозаправки и не только.
Дал о себе знать Генкин. Уже из Израиля. Учится в Хайфском технионе на инженера по мобильной связи. Был на военных сборах, и надо же – в артиллерии, только самоходной. Значит, учли его военное прошлое.
Прислал фотографию. В военной форме, взгляд веселый, даже озорной. Из-под лихо сдвинутого к виску берета свесилась курчавая прядь. Мягкие погончики, распахнутый ворот форменной рубашки. Все просто, удобно.
Левашов невольно сравнил это с их военной формой еще с советских времен: Громоздкая фуражка – на каску уже не наденешь. Под кителем – рубашка с обязательным галстуком, словно для того и придуманным, чтобы труднее дышалось. А в полевой форме – ремни, ремни, словно сбруя для лошади. И ведь какие-то умники в Министерстве обороны предложили и утвердили подобную нелепость.
Ладно, бог с ней, с этой формой. Не в ней главное. Больше всего удручало, что в ходе всех недавних потрясений армия деградировала по всем параметрам. Дошло до того, что служивым стали платить поистине жалкую зарплату. От молодых офицеров посыпались рапорты об увольнении.
Зарплата, конечно, дело серьезное, – размышлял Левашов. – Могут ее и значительно повысить: для власти подобные «шутки» с армией опасны. Но ведь не ради же денег стал он военным. «Есть такая профессия – Родину защищать». Теперь эта звонкая фраза ушла для него в прошлое: надломился стимул, на котором держалось его армейское усердие, вобравшее в себя столько сил и души. Кому и чему теперь служить? И кто собирается ныне напасть на Беларусь? Польша, Литва? А может, Украина? О России и говорить нечего. Возвышенное понятие «Отечество» вытеснялось более прозаичным – «государство». Это ж какое теперь государство будет определять стратегию его жизни? Свора «прихватизаторов» из бывших партчиновников и прочей номенклатуры вкупе с новыми выдвиженцами, такими же алчными до денег и власти? А «простой народ» – он ведь всякий. Из него и герои выходят, и подлецы. Так что он теперь должен защищать и от кого?
После мучительных раздумий решил: подает рапорт на увольнение. Теперь, при нынешней власти, в армии ему делать нечего. Могут воткнуть в какую-нибудь авантюру вроде Афгана или советником, скажем, в Сирию, Анголу и вообще, куда прикажут. А что он там забыл? Ради чего, ради какой высокой идеи должен рисковать своей жизнью и отнимать другие жизни незнакомых ему людей? Вот когда Отечество, действительно, будет в опасности и совесть ему властно скажет: «Защити!», он сам придет в военкомат. А пока... Будущее виделось ему довольно туманно, но был уверен: более или менее приличный заработок найдет. Голова ясная, руки работящие, здоровье – слава Богу.
О десятке лет, отданных армии, не жалел. Эти годы прожиты честно. Они же и помогли его нынешнему прозрению. Так чего тут вздыхать!
Черта подведена: прощай, оружие!
Рапорт его не залежался: шло сокращение армии. Уволен был «по-тихому» – без благодарственного «адреса» и прощальных речей.
…Сосед по квартире, старый шабашник Федька Чигирь набирал бригаду строителей. Туда и прилепился Левашов. Строили дачи, гаражи, колхозные коровники – где что подвернется. Отдавая Ольге очередной заработок, сказал со значением:
– Вот так! Даже побольше, чем на военке.
– Побольше-то побольше, – не проявила восторга рассудительная Ольга. – Но не вечно же мотаться по шабашкам! А не поступить ли тебе, Илюша, в институт?
– Это в 30 лет? Поздновато уже в студенты. А кто семью будет кормить?
– Да ведь семья-то пока у нас куцая, – вздохнула Ольга. – Ты да я, да мы с тобой.
Это была их общая печаль: так ждали ребенка, но пока не получалось.
Все-таки Ольга его убедила. Поступил на заочное отделение пединститута. Конкурс туда был поменьше, чем в другие вузы: учителя получали весьма скромную зарплату.
Выбрал истфак. История его давно привлекала. В конце горбачевской «перестройки» на волне объявленной «сверху» гласности приоткрылись спецхраны и хлынул поток ошеломляющей информации. Рушились мифы, которые еще недавно подпирали казавшееся незыблемым гигантское здание, названное развитым социализмом. Узнал он и о записочках Ленина, доселе тщательно скрываемых, с требованиями «тотчас навести массовый террор», «расстрелять или бросить в концлагерь», а то и «повесить».
«Вот тебе и самый “человечный человек!”, – негодовал Левашов. – И этому идолу мы так поклонялись!» Твердо решил: станет учителем истории, прежнюю идеологическую жвачку – на свалку! Называть вещи своими именами – вот его кредо учителя-историка. А иначе как? Зачем тогда вообще нужна История, чему она научит?
Охотился в книжных магазинах за интересной для него исторической литературой, размышлял над прочитанным, делал выписки.
И по-прежнему работал в строительной бригаде. Федор ему:
– Да брось ты свой институт! Зачем тебе в будущем хилая зарплата учителя? Ведь у меня ты получаешь вдвое больше.
– Ценю это, Федя, еще как ценю! Но и ты, наверно, слышал: не хлебом единым жив человек.
Федор усмехнулся:
– Слышать-то слышал. Только ведь в этой жизни аппетитно пожевать – разве пустяки? Эх, Илюшка!.. (Вздохнул.) Хорошим ты у меня стал плотником. Но как был чудаком непрактичным, таким и остался. Может, жизнь тебя научит?
– Научит, Федя, непременно научит, – обнадежил Илья. – А я уж буду учить ребят. Может, после моих уроков что-то путное из них и получится.
Пашка, долгожданный Божий дар, родился, когда Левашов уже заканчивал институт. Вот была радость! Едва Ольга оправилась после родов, подхватил ее на руки и закружил по комнате, припевая:
Ах, как славно заживем
Мы теперь уже втроем!
Жена ответила поцелуем.
Оба педагога разработали целую систему Пашкиного воспитания. Родительская ласка – да, но без сюсюканья! Ответственность с малых лет. Обязанности по дому. Ну и прочее, что надо для будущего мужчины.
В семь лет Пашка уже ходил в магазин за хлебом. Выкладывал сдачу. В десять покупал продукты для одинокой соседки-старушки, обездвиженной после инсульта. Неплохо учился. Однако пай-мальчиком не был. Участвовал в мальчишеской драке двор на двор, получив синяк под глазом. После дождя, играя с приятелями во дворе в футбол, угодил грязным мячом в проходившего мимо пенсионера. То-то было крику! На шум Ольга выглянула с балкона. Пашка, паршивец, стоял перед пенсионером, потупив голову.
Получил взбучку от родителей.
Ольга:
– Я знаю этого человека. Живет, по-моему, в третьем подъезде. Его фамилия не то Трубников, не то Прудников. Он, когда был в группе народного контроля, приходил к нам проверять расход электроэнергии...
– Полезная информация, – подытожил Илья. И уже сыну:
– Так вот, разыщи его и непременно извинись. Иди прямо сейчас. Наверно, он уже дома. Не пойдет же на улицу в замаранной рубашке.
Минут через двадцать Пашка вернулся.
– Нашел жертву своей небрежности? – спросил отец.
– Нашел.
– Извинился?
– Извинился. Я еще сказал ему: «Давайте я постираю вам рубашку и выглажу. Я это умею».
– А он?
– Засмеялся и пожал мне руку.
Родители переглянулись.
– Теперь мы с мамой тобой довольны, – закрыл инцидент Левашов-старший. – А в будущем с людьми будь внимательнее. И с мячом, и без мяча.
Годы, годы... Казалось бы, еще недавно он входил в новый для него мир школьной педагогики, словно на цыпочках. Мир этот таил в себе столько нюансов и неожиданностей, что Левашов на первых порах перед очередным уроком испытывал глубоко затаившуюся робость. Хотя предмет свой знал и старался говорить уверенно, но эта робость еще долго пульсировала в нем. Сможет ли достойно ответить на подковыристый вопрос, не соскользнет ли к монотонной занудливости, не сорвется ли от какой-то ребячьей выходки?
Смог. Не сорвался. Все-таки командирские годы дали ему немало: там ведь тоже педагогика.
Вcкоре почувствовал: между ним и ребятами возникла душевная связь, когда, не умаляя привычную субординацию учитель – ученики, на первое место выходит то, чего так упорно добивался: содружество.
…В день его рождения к нему домой заявились с полдюжины десятиклассников – делегация. Поздравили. И тут Климович принес из прихожей внушительный пакет, больше напоминающий мешок. Стал развязывать.
– Это что за агрегат? – изумился Левашов. – Пружины, рукоятка... Ага, силовой тренажер. – Голос посуровел. – Ценю ваше добросердечие, но подарков из магазина не принимаю.
Климович:
– Это не из магазина, Илья Алексеевич. Сами сделали. Знаем: спорт вы уважаете. Видели вас в спортзале.
Он припомнил... Да, было. Зашел туда размяться, а там урок физкультуры. Ничего, хватило на снарядах места и ему. Подтянулся на перекладине десяток раз, сделал «склепку», на кольцах – «угол»... Былое лейтенантское тщеславие: знай наших!
Видимо, тот его «заход» ребятам запомнился.
Взявшись за ручки тренажера, растянул пружину.
– Ого! Крепенько. Да тут и для ног устройство, и спину можно качать. А уж руки – само собой.
Подарком был тронут.
– Ну, мои дорогие Кулибины, это то, что мне надо. – Прижал руку к сердцу и на несколько мгновений застыл. Потом стал по стойке «смирно». – Мое вам физкультурное спа-си-бо! – Озорно повел плечами. – Где мои семнадцать лет, если уже сорок? Но ничего, наберу на вашем тренажере силенок и когда-нибудь войду к вам в класс на руках. Надо же иногда мозги встряхнуть!
После визита «делегации» его долго не покидало ощущение какой-то особой приподнятости, когда не так уж давят неизбежные проблемы и всякого рода бытовые неурядицы.
Быть на своем месте. Уверенно быть. Это ли не мерило профессиональной состоятельности! Размышляя на эту вечную тему, подытожил: Ну что, Илья Алексеевич... Ты не ошибся в выборе профессии.
Хорошее настроение – как легкая морская волна, ласково шуршащая по песку. Гладит, напевает... Кажется, что эта гармония моря, суши и неба навечно вросла в окружающий мир. Но в атмосфере что-то сдвинулось, и налетевший ветер смял эту умиротворенность. Море, оскалившись белыми гребнями волн, яростно захлестало. И уже нет у него никакого ритма, никакой гармонии. Злобно ревет, плюется на берег мусором. Клокочущий хаос.
К переменчивости погоды люди все-таки привыкают. Да и синоптики не дремлют. Но привыкнуть к катаклизмам в общественной жизни куда труднее. И где их взять, этих предсказателей? Мало кто мог предположить, что в результате вполне демократических выборов бывший директор заурядного совхоза, объявивший себя непримиримым борцом с коррупцией, став президентом, ринется к личной диктатуре и начнет старательно вытаптывать еще слабые ростки демократии первых постсоветских лет. А где диктатура, там общественная жизнь все больше напоминает казарму.
«Вы слышите, грохочут сапоги...» Поэт, «выдавший» эту строку, имел в виду совсем другое, и вряд ли предполагал, что она станет символом амбициозной, эгоистичной власти.
«Сапоги» загрохотали и в школе. Их грубую поступь Левашов услышал, когда в школьный обиход вошло весьма странное для творческой профессии, к какой относил работу педагога, слово «контракт». Теперь твоя профессия вовсе не творческая и не многолетняя, если не сказать, пожизненная. Ты теперь контрактник, а значит, человек здесь временный. Тебя наняли, вот и исполняй, что велят. А начнешь ерепениться, выбираться из уготованных тебе желобков, укажут на дверь: «Контракт с вами прекращен».
Конечно же, они с Ольгой обменивались школьными новостями и мнениями. «А как там у вас?»
– ...А у нас, – рассказывала Ольга, – знаешь, как учителя между собой зовут директора? Аракчеев. Не все, большинство боится, но эта кличка к нему прилипла. Не распоряжения отдает – команды. Не скажу, что грубит, но часто тон уж очень металлический. «Позовите мне такого-то или такую-то!» «Вам ясно? Все, идите!» Любит читать нотации. А начнешь оправдываться – оборвет. Ну, а твоя директриса?
– Моя, – ухмыльнулся Илья, – ангел во плоти. Особенно, когда воркует с начальством.
– А с вами, учителями?
– С нами? – И словно председатель аттестационной комиссии: – Как положительное явление следует отметить: доходчиво и своевременно доводит указания вышестоящих инстанций до педагогического коллектива.
Ольга фыркнула.
– Видать, дамочка вполне на уровне «чего изволите?». Только вот с этими указаниями такой перебор, что хоть забастовку устраивай. Ну, сам посуди... Вызывает меня директор. «Сегодня вечером будете дежурить на дискотеке». Я ему: «Олег Николаевич, вы же ломаете мои планы. Сегодня вечером я должна проверить тетради учеников и подготовиться к завтрашнему уроку». А он: «Ольга Максимовна, я дважды повторять не буду». Ну что я могу? Могу отказаться, но этот мой отказ мне потом дорого обойдется. Контракт не продлят. А сколько раз мы, учителя, пропалывали и поливали школьные клумбы, убирали на воскресниках школьный двор, возили детей на экскурсии! И все это бесплатно. На нас экономят. А платят за нашу основную работу – сам знаешь. Что-то не заметила, чтобы у нас с тобой в загашнике хоть сколько-нибудь приличная сумма накопилась.
То, что слышал от Ольги, новостью для него не стало. И у них в школе то же самое. Все эти дополнительные нагрузки, конечно, утомляли, но главный пресс для него, учителя истории, – пресловутая идеология.
В самом этом слове – ничего плохого. В сущности, это – ориентир: к чему стремиться, чего придерживаться, какие постулаты взять в основу мировоззрения.
Идейный стержень был с ним всегда и вовсе не требовал пышных названий. Вполне хватило бы одного, довольно простого: порядочности.
Чем больше Илья думал на столь вечную тему, тем сильнее утверждался в убеждении: да, именно так. В этом слове – все, что требуется от человека. Тут и воинский долг, и гражданский, и семейный, словом, все-все нравственные ценности. Коль люди живут среди людей, надо поаккуратнее с локотками. Он уже знал: один еврейский мудрец довольно коротко обобщил все, что написано в Библии: не делай людям того, чего не хочешь, чтобы делали тебе.
Как просто и как емко! Так чего тогда придумывать всякого рода идеологии?
Он уже давно понял: та «идеология», что навязывали стране, а значит, и школе, искусственная: в угоду диктаторской власти.
Ее формулу узрел во время встречи с бывшим однополчанином. Тот уже служил кадровиком в бригаде МВД. Договорились встретиться на КПП.
Встретились. Разговаривая, ходили по военному городку. И там – воспитательные плакаты. На одном из них – большими буквами: «Служим Президенту и Отечеству!»
Левашов прокомментировал:
– Выходит, президент на первом месте, Отечество на втором. Так кто кому служит? Я-то думал, президент как главный чиновник страны должен служить Отечеству наряду со всеми прочими гражданами. А тут его возвели в ранг божества, отодвинув Отечество на второе место. Ты не находишь, что это нелепость?
Бывший однополчанин развел руками:
– Не я же это придумал. – Вздохнул: – Идеология.
Столь впечатляющий плакат не был для Левашова какой-то неожиданностью. Лишь подтвердил то, над чем уже не раз задумывался. Государственная фальшь. Как ее вбивают в людские мозги с юных лет, он уже знал. Так что же, и ему, учителю истории, пусть и по принуждению, стучать этим идеологическим молотком?
Тут уж никаких колебаний. Выбор сделан.
К поездкам с учениками на экскурсии ему не привыкать. Тоже учительский оброк во внеслужебное время. На этот раз директриса поручила свозить десятиклассников на «линию Сталина».
Об этой «линии» наслышан. Дескать, в первую неделю Великой Отечественной здесь шли ожесточенные бои, в результате чего удалось на сутки задержать рвавшегося к Минску врага.
…Школьников водили по траншеям и ходам сообщения, отделанным бревнами, от блиндажа к блиндажу, к казематам с пулеметами «максим» и сорокапятками. Для наглядности то тут, то там возникали молодые люди в пилотках и гимнастерках с петлицами – «красноармейцы 41-го года».
«Наверное, студенты истфака, – подумал Левашов. – Изучают историю, так сказать, на практике. А неподалеку на площадке – скопище боевой техники, в том числе и послевоенной. Экскурсовод, девица в элегантном брючном костюме, бойко рассказывала о «беспримерной стойкости защитников Минска» на означенной «линии». И при этом – ни одного конкретного эпизода, ни одного имени. Гладкие примелькавшиеся фразы, словно капли жира в давно приевшееся блюдо: сколько ни капай, вкуснее не станет.
День уже заваливался, лучи закатного сентябрьского солнца вяло скользили по броне и орудийным стволам, нагоняя дремоту...
Левашов нетерпеливо ждал, когда, наконец, экскурсия закончится.
Спал минувшей ночью плохо. Пашка опять угодил в «историю». Из школы, где он учился в 8-м классе, был Левашовым звонок.
– ...Ваш сын затеял драку. Просим придти к директору.
– Что ты натворил? – вскипел отец. – А ну, выкладывай. Только без вранья.
Левашов-младший рассказал...
После уроков, проходя по коридору, услышал за дверью шум. Вошел в опустевший класс. В углу двое ребят зажали его одноклассницу Людку Сосновскую. Людка отбивается, а эти двое стягивают с нее трусы... Одного он узнал: Сашка Лымарь из 9-А – с ним одно время занимался в акробатической секции. За Сашкой частенько заезжала легковушка – сын районного прокурора.
– ...Ох, и врезал я ему по морде! Людка орет, плачет, а те – деру. Но не успели. Проходил мимо физрук... Людку отпустил, а нас, ребят, – к директору. Я рассказал, как было. А Сашка – все наоборот. Мол, с Людкой «ничего такого» они не делали, просто трепались, а этот придурок, – показал на меня, – пустил в ход кулаки. Сашкин дружок поддакивает. А мне двоих не переспорить. Директор послушал, послушал и говорит: «Ладно, разберемся». И отпустил нас.
– Ты ничего не утаил?
– Нет, папа. Как было, так и сказал.
В Пашкину школу пошла Ольга. Потребовала вызвать как свидетельницу ученицу Людмилу Сосновскую.
– Я уже с ней беседовал, – ответил директор. – Она подтвердила показания потерпевшего Лымаря.
– У вас есть протокол этой беседы?
Директор раздраженно:
– Какой может быть протокол! Здесь школа, а не милиция. Кстати, райотдел МВД мы проинформировали: обязаны это делать. Но так как серьезных последствий в этой истории не было, поднимать вокруг нее шум считаю излишним. А вам советую обратить внимание на воспитание вашего сына. Чуть что – бросаться на людей с кулаками, это, знаете ли, чревато...
Домой Ольга пришла взвинченной.
– ...В общем, дело замяли. Как же, в насильниках оказался прокурорский сынок. Пашину одноклассницу, скорее всего, запугали и, думаю, использовали элементарный девичий стыд: девчонке, конечно же, не хочется, чтобы вся школа знала об этих омерзительных подробностях. А Пашка у нас рыцарь...
Илья:
– Завтра после школы пойду с этим рыцарем в райотдел милиции. Что там за порядки идиотские! С парнем не поговорили, девчонку-свидетельницу, как я понял, не вызывали. Вся информация – со слов директора. И уже Пашку поставили на учет! Лихо. То, что произошло в пустом классе, – дело серьезное. Сор из избы надо выметать решительно. Иначе изба запаршивеет.
«Завтра» пошло наперекосяк. На его урок заявилась директриса.
– Простите, Илья Алексеевич, что не предупредила вас. Не успела. Замоталась с делами. Но ничего... Вы на меня не обращайте внимания. Я у вас по долгу службы. Вы ведь у меня не единственный предметник, на уроке которого обязана побывать.
Уселась за последним столом. Дама внешне улыбчивая, но быстро переходящая в начальственное состояние. Левашов, бывая в ее кабинете, уже не раз становился очевидцем весьма примечательных картинок. Снимала телефонную трубку и вскоре рублено-властное: «Да!». «Да!». Но иногда голос ее становился мягким, даже приторно-масляным, когда говорила с начальством: «Я поняла». «Непременно исправим». «Спасибо за внимание к нашим проблемам». И буквально через фразу озвучивала начальственные имя-отчество.
С Левашовым держалась суховато: видимо, до нее уже доходили некоторые его «вольности» на уроках.
А этот урок был, в общем-то, обычным. Контрольный опрос, изложение нового учебного материала с неизменными обращениями к своим слушателям: «Как вы расцениваете этот факт?» «В чем причины данного явления?» «Давайте-ка вместе поразмышляем»...
Какие тут могут быть у любого проверяющего зацепки? Методика!
Урок уже подходил к концу, и вдруг Климович поднял руку.
– Илья Алексеевич, вчера на экскурсии нам показали на «линии Сталина» такие мощные укрепления! А немцы, как теперь знаю точно, уже через неделю с начала войны были в Минске. Почему так быстро, если встретили, как нам сказала экскурсовод, героическое сопротивление?
Левашов ответил не сразу. Встал, медленно сделал несколько шагов. Ох уж этот дотошный Валера! Надо же: такой вопрос, когда в классе директриса.
Но она опередила.
– Вопрос не по теме урока. Полагаю, на экскурсии достаточно сказано о боях на «линии Сталина». Надо было внимательно слушать.
Климович продолжал стоять и уже не скрывал усмешку. Легкую такую, но достаточно выразительную. Смотрел не на директрису. На Левашова. Дескать, ну что вы молчите, Илья Алексеевич? Сами же учили размышлять, докапываться до истоков.
Левашов вызов принял: да, учил. Ну что ж... Внесем ясность.
– Татьяна Сергеевна! Я сам собирался прокомментировать то, что вчера мы увидели и услышали на экскурсии. Вы правы: сегодня это не тема урока. Но коль вопрос задан, отвечу тебе, Валера. Начну с того, что линия укреплений, о которой речь, была создана в довоенные годы на старой государственной границе.
После сговора Сталина с Гитлером советские войска 17 сентября 1939 года вошли в Западную Украину и Белоруссию. Государственная граница передвинулась на запад. В руководстве СССР посчитали, что старые укрепления уже не нужны. Там сняли вооружение, а некоторые траншеи и блиндажи использовали в хозяйственных целях. Когда грянула Великая Отечественная, наступление немцев было столь стремительным, что эта бывшая линия укреплений какой-либо существенной роли не сыграла.
А вот в районе Острошицкого городка наступающим немцам пришлось немного потоптаться. Но это уже не на той «линии», а под самым Минском. Сопротивление врагу оказала 100-я стрелковая дивизия. Однако силы были слишком неравны, и ты, Валера, сказал совершенно правильно: не прошло и недели после начала войны, и немцы уже вошли в Минск. Еще вопросы на эту тему будут?
Класс молчал. Снова поднялась директриса.
– Илья Алексеевич изложил свою личную точку зрения. К сожалению, она не адекватна общегосударственной, а значит, не подлежащей сомнению. – И подчеркнуто завершила: – Линия Сталина – гордость нашей республики. Прошу запомнить и не задавать глупых вопросов.
Победно задержала взгляд на Левашове: ну что, получил отлуп?
Выходя из класса, подозвала его к себе:
– Завтра в 16.00 – педсовет. Вам быть обязательно.
В тот день уроков у него не было. Но с утра – звонок.
– Илья Алексеевич, это Зенчик, заведующий идеологическим отделом Московского района. Не могли бы вы сегодня зайти ко мне?
– Когда?
– Ну, часиков в 12... Договорились!
Левашов устало положил трубку. Начинается...
Зенчик встретил его подчеркнуто неофициально.
– Присаживайтесь, Илья Алексеевич. – Вышел из-за стола, сел рядом. – Хочу, чтобы разговор у нас был как коллеги с коллегой. Я ведь тоже работал в школе, и тоже историком...
Это Левашов знал. Проработал Зенчик учителем недолго. А в 1996-м, когда правитель уже вовсю обнажил свои железные локотки, добиваясь изменения Конституции в пользу абсолютной власти, молодой учитель истории Зенчик выступил на республиканском телевидении в его поддержку. Мол, страна переживает в своем развитии нелегкий период. Нужна крепкая власть, способная уверенно воплотить в жизнь народные чаяния. А для этого необходимо дать президенту широкие полномочия. Наш президент – именно тот человек, который способен повести страну к процветанию и могуществу...
И для убедительности – исторические примеры: в России был Петр Первый, В Америке – Линкольн, в Германии – Бисмарк... Не обошел и Сталина. Хотя и были у него ошибки (живой ведь человек!), но в целом проявил себя сильным и дальновидным политиком. Какую могучую страну после себя оставил! И снова мостик к белорусскому правителю: всенародно избранный, судьбоносный президент. Надо расширить его полномочия!
Не прошло и недели, как Зенчика назначили директором школы, и пошла его карьера вверх.
В своем кабинете был обходителен, голос не повышал, мягкими манерами демонстрировал демократичность. Над его столом, конечно же, – портрет правителя.
Левашов подумал: «А что, собственно, изменилось? Раньше в райкомах-обкомах партии был отдел пропаганды, и в зависимости от времени висели портреты Сталина, Хрущева, Брежнева».
– ...Илья Алексеевич, буду с вами откровенен. Звонила Татьяна Сергеевна. Очень рассержена на вас. На уроке истории, отвечая на вопрос ученика, Вы допустили некорректность, поставили директора школы в неловкое положение.
– И в чем же эта моя некорректность?
– Ну как в чем?.. Вопрос вашего ученика был провокационный. Директор его пресекла. И правильно сделала. Нельзя охаивать в школе то, что официально признано и пропагандируется. Школа – не дискуссионный клуб. А вы – все наоборот.
Левашов уже начал заводиться.
– Но если ученик в чем-то сомневается, почему же учитель должен молчать или говорить заведомую неправду? А сами вы уверены, что на «линии Сталина», как велено теперь ее называть, в конце июня 41-го шли бои?
– Илья Алексеевич... (Укоризненный вздох.) Вы же умный человек. Не будем сейчас спорить – шли там бои или не шли. Есть официальная установка. Вот ее и будем придерживаться. А иначе такой пойдет разнобой! И вообще, давайте лучше поговорим о завтрашнем педсовете. (Доверительно придвинулся.) От того, как поведете себя на нем, будет зависеть ваша педагогическая судьба.
– Так что я завтра должен сказать на педсовете? «Простите меня, неразумного? На своих уроках не в ту степь завернул? Непатриотичные мысли внушал ученикам»?
– Ну, зачем же вы так, Илья Алексеевич?.. Никто не требует от вас какого-то самобичевания. А вот сказать коллегам: «учту ваши замечания и в дальнейшем постараюсь не давать для них поводов» – нечто такое услышать от вас на завтрашнем педсовете хотелось бы...
Зенчик, словно парикмахер, проводящий по щеке ваткой, пропитанной одеколоном. Подумав об этом, Левашов погнал свои мысли к завтрашнему дню. «Ну а дальше, дальше-то что? Дальше надо расплачиваться. Только чем?»
И все-таки разговор с Зенчиком вселил некоторую надежду. Вроде бы районный идеолог настроен не агрессивно. А может, завтра ничего такого особенного и не произойдет? Бывает же в небе: погремит, погремит, а гроза проходит стороной. Ну, пожурят его, возможно, скажут что-то обидное, а он проявит выдержку, промолчит или заслонится этаким нейтральным: «Я все понял, спасибо, в дальнейшем учту». Это же никаких обязательств. Как «учтет» – уже совсем другое. Стоит ли завтра обострять ситуацию? На кону не что-нибудь – его педагогическое будущее. Так пронесет завтра или не пронесет, если он не будет «обострять»?
«Не хитри! – одернул себя. – Готовься к худшему. Ведь знаешь, хорошо знаешь: завтра от тебя потребуют полной капитуляции».
…После ужина самое бы время зарыться в Интернет, а он все расхаживал по кухне. И вдруг вспомнил: вчера Оля жаловалась – перекосился каблук туфли. Хватит попусту топать! А ну-ка, сын монтажника-сапожника, займись полезным делом. Ручная работа отвлекает от тревожных мыслей.
Осмотрел туфлю. Каблук на последнем издыхании. Не проблема: заменим другим.
Приготовил необходимый инструмент, гвоздики, клей, цветной лак. Достал из ремонтного ящика деревянный брусок. Когда-то подобрал его возле свалки: авось, пригодится. Еще как пригодился! Отпилил по нужному размеру, отгладил напильником, а потом наждачкой, пропитал лаком. Сравнил со старым каблуком. Близнецы! А потом, как говорится, дело техники.
Довольный собой, оторвал Ольгу от телевизора.
– Надень-ка...
Ольга прошлась в туфлях.
– Здорово! Как из магазина. – Благодарно приложилась губами к его щеке. И сразу же взглянула на часы. – Ого! Пять минут двенадцатого. Пора тебе, мой дорогой, на боковую. Завтра у тебя педсовет. Надо хорошенько выспаться.
– Надо, Оленька, ох, как надо! Но ты ложись, а я немного пройдусь по улице. Мысли приведу в порядок. А то лезут и лезут, окаянные.
– Ну, хорошо. Погуляй. Только недолго.
Ночь на редкость тихая. Ни ветра, ни смеха и гомона на дворовой детской площадке перед их подъездом, где обычно кучковалась молодежь.
«Выхожу один я на дорогу...» Вышел, правда, во двор, но чувство одиночества не покидало. Завтрашнего одиночества на педсовете. Ну кто его там поддержит? Учителя, как и в других школах, придавлены страхом: выкинут с работы, и что тогда? И у него семья. Все взвалить на Олю? Нет, такого не будет: в конце концов, какую-то работу найдет.
А вот как прожить человеку с совестью среди лицемерия, подлостей, равнодушия? Уж очень будешь напоминать одинокое дерево на скале. Этот скальный пейзаж впечатался в память в Крыму, когда в лейтенантском отпуске ходил с рюкзаком за плечами с такими же романтиками. Кругом навечно застывшая твердь, серые корни, словно вздутые вены, перевитые на склонах, кажутся ломкими, безжизненными. А вот питают стволы, ветви, листья. И ему подумалось: душе человеческой тоже нужна подпитка, вера во что-то светлое, неразменное.
К Богу он продвигался скорее чувством, глубинным, неподвластным каким-либо доказательствам. Ведь должно, должно же быть нечто такое вечное и справедливое, что возвышается над этим суетным миром. А как иначе сберечь душу среди людской толкотни?
Луна в океанище туч казалась ему головой одинокого отчаянного пловца. Там, где туловище, – тьма, небытие. А все еще мерцающий свет – это жизнь. Лица этого отчаюги – не разглядеть. Но ведь держится! Видать, энергии – ого сколько!
«Мне бы такой запас! – помечтал Левашов. – А впрочем, кто знает, сколько его в тебе? И смотря какой энергии. Она ведь всякая бывает. Есть и дьявольская. А нужна энергия души. Чистая, а, значит совестливая. Только тогда не утонуть в воинственной мгле...»
Оборвал свои раздумья: хватит философствовать! С ним не раз уже так бывало: когда на душе тревожно, а то и муторно, заставлял себя переключиться на что-то веселое, беззаботное. Никаких проблем, никаких тягостных мыслей! Даже крошечные грустинки старался стряхнуть как пыль.
Тихонько прошел в спальню. Ольга уже спала. Пашка в соседней комнате тоже. Плотно закрыл двери. Снял со стены гитару – небольшая музыкальная пауза. Для расслабления. Кухня – самое подходящее место для этого. Взял аккорд и почти шепотом:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.
Задумался. Для чего этот шар? Правильно: для того, чтобы летать. А он «хочет упасть». Печально. А кавалер тоже хорош: «барышню хочет украсть». Да тут уже уголовная статья! Нет, други мои, так не пойдет!
Это его хобби. Еще с лейтенантской поры, когда по «наводке» Ольги переделал куплет песни «А я еду за туманом», стал «корректировать» тексты и некоторых других песен. Придерется к какой-нибудь строчке и «по идейным соображениям» заменит ее или переделает.
На цыпочках – за бумагой и авторучкой. Снова уселся на кухне. Та-ак... Первые две строчки оставляем. Какие к ним могут быть претензии! Лиричны, динамичны. А вот в двух последующих негатив заменим на позитив.
Минут пять, мурлыча мотив, манипулировал рифмами. Ага, вот они, родимые! И авторучка торопливо заскользила по бумаге.
…Крутится, вертится – хочет взлететь,
Ну а душе моей хочется петь.
Сам себе пожал руку. Мо-ло-дец! Сплошной оптимизм. Только какую песню запоешь после педсовета?
Презрительно оборвал своего внутреннего двойника: «Заткнись, зануда! Завтра разберемся. А сейчас – бай-бай». И направился в спальню.
Утром, как всегда, зарядка на стадионе неподалеку от их дома, легкая пробежка, контрастный душ...
Итак, педсовет в 16 часов. Решил до обеда навестить родителей – уже неделю не был. В прошлый раз оборудовал у них впритык к ванной деревянную ступеньку, чтобы отцу легче было туда входить, а затем сподручнее выбираться.
Родители давно уже на пенсии, частенько прибаливали. Ольга, мастерица готовить снадобья из ягод и лекарственных трав, лечила их ими. Они давно уже возвели ее в ранг дочери.
– Дочушка у нас, – сказала мужу как-то Настя, – такую и не придумать. Сам Бог ее нам послал.
– Бог знает, кому посылать, – наставительно заключил Алексей. – Он и тебя ко мне направил.
Навещал их и Пашка. На летних каникулах был на стройке подсобным рабочим, и ко дню рождения деда подарил ему мобильник.
Приняв подарок, Алексей думал... Как все в этой жизни сцеплено! Вот Пашка, их кровиночка, добрым своим сердцем пошел в родителей. А родительская доброта тоже не из пустоты возникла. Все с чего-то начинается. Так какая в этом мире самая большая ценность, если не семья?! Ну что вы, люди, точнее, многие из вас, в вечной погоне за властью, славой, богатством! Да я, простой работяга-инвалид, во много раз счастливее любого олигарха, если у него в семье нелады. Счастье – это же душевный продукт.
…На этот раз Илья укрепил шурупами вешалку в прихожей. Отцу с его протезом даже такой нехитрый ремонт противопоказан: становиться на табуретку опасно.
Когда закончил работу, увидел отца за чтением Библии.
– С Богом разговариваю...
– Тогда к тебе, папаня, вопрос. Вот ты с мамой в церковь ходишь, проповеди там слушаешь. Тогда ответь: если Бог такой всесильный, то почему терпит Сатану?
– Почему? – Алексей задумался. – Чтобы люди не возгордились, что они такие совершенные. Чтобы знали, что и с чем сравнивать. Добро и Зло – они были и есть рядом. Сатана врет, соблазняет, Бог предостерегает, ведет к истине.
– Ну и как человеку разобраться, в чем оно добро и в чем зло?
– А тут много напрягаться не надо. Живи по Божьим законам, и Сатана тебя не соблазнит.
– Только и всего?
– Только и всего.
– Ну, пап, ты у нас мудрец.
– Эти мысли не я родил. Проповедь недавно слушал. Наш пастор – умница.
– Знаешь, пап, то, что услышал от тебя, мне сегодня поможет.
– А что там у тебя?
– Да ничего особенного. Очередная вылазка Сатаны. Он и пальчиком манит, и кулак показывает. Потом расскажу.
– Тогда с Богом!
Ехал в школу в переполненном автобусе. Если иногда и выпадало для него свободное место, не садился: все равно придется уступать пожилому, женщине или инвалиду. Чтобы не так уж муторно было трястись в этой сутолоке, про себя напевал:
«Еще немного, еще чуть-чуть!
Последний бой, он трудный самый...»
Фильм «Освобождение», из которого эта песня, видел еще лейтенантом. Тогда был от него в восторге. Но по мере того, как с правды о войне слетало парадное обрамление, этот восторг значительно поубавился. Лики войны в том фильме уж очень были загримированы. Мудрый Верховный Главнокомандующий Сталин, маршал Победы, волевой и по-солдатски прямодушный Жуков... А там, где «неудобные» для официозной пропаганды реалии, – умолчание. Словом, фильм в духе идеологических установок тех лет.
А песня прекрасная. «Последний бой, он трудный самый». Ну, командир, готовься к нему. Впрочем, он уже в бою. Предстоящий педсовет, если говорить языком тактики, для него – время «Ч». Есть в ней такой термин. Это начало решительных боевых действий, скажем, атаки. От этого времени – все остальные расчеты: что должно свершиться до или после. Почему оно обозначено именно этой буквой, как-то не задумывался. От слова «час»? А, может, от слова «черта»? Но, как бы там ни было, это, можно сказать, решающие минуты боя. Или атакующие, завладев первой траншеей, устремятся дальше, закрепляя успех, или же противник выстоит, и тогда им придется туго. Измотанные атакой, они – великолепная мишень для укрытого в траншее неприятеля.
Итак, кто кого? Тут не только тактика. Тут уже этот вечный человеческий фактор: чья воля сильнее, у кого больше не только мастерства, но и отваги, убежденности в правоте дела, за которое воюют.
Но где он в том бою? В наступлении или в обороне? И в чем его победа или поражение? Уже знает: из школы, скорее всего, выпрут. Тогда что ж... Тогда он побежденный?
Нет, не в том мерило поражения или победы, – отбросил сомнения. Каким выйдет из педсовета: морально сломленным или наоборот. Сохранит ли в себе то, что старался вложить в учеников, – вот что должно четко обозначиться сегодня. Словом, или – или. Его час настал.
С этой мыслью и вошел в школу.
В учительской уже многолюдно. Поздоровался. На его приветствие сидевшие поблизости учителя ответили сухо и в последующие минуты в общение с ним не вступали.
Усмехнулся про себя: «Понятно... Свои гирьки уже раскинули. Знают, в какую сторону подул начальственный ветер».
Открыл школьный журнал его любимого 10-го «А» класса, прошелся взглядом по столбику фамилий. Эх, ребята... вот кого ему будет не хватать в последующей его жизни.
...Перед его лицом замельтешила в каком-то залихватском воздушном танце крохотная мушка. Досадливо отмахнулся. Все равно назойливо выделывает свои пируэты. Вроде бы других таких миниатюрных артисток поблизости не наблюдается, а вот вертится только возле него. И вдруг села на журнал и своими невидимыми ножками рывком переместилась к его ладони. Мысленно вопросил ее: «Где же твой инстинкт самосохранения? Ведь прихлопнуть тебя – мне ничего не стоит». И вдруг его осенило: да она доверяет мне! А что? Разве и у таких крохотуль не может быть этого чувства? Тогда спасибо за доверие.
Присмотрелся к ней. Это же мушка-дрозофила! Та самая, которую генетики привлекают к своим научным изысканиям. Значит, ты у нас еще и заслуженная. А то, что опять столь показательно закрутилась именно возле моего лица, принимаю как солидарность со мной. Спасибо, дорогая!
Этот эпизодик с крохотным летающим существом поубавил у Левашова напряженности перед неприятным для него действом. Теперь уже чувствовал себя не столько ответчиком на этом предстоящем суде под видом педсовета, сколько независимым наблюдателем. Ну-ну, посмотрим, как начнут раскручивать его ответ любознательному ученику. Но как бы ни крутили, вбить в него страх, что уже удалось сотворить со многими его коллегами, с ним, господа идеологические инквизиторы, такое не получится.
Вошла директриса, а с нею... Ну конечно же, как он и предполагал, Зенчик. И снова внутренняя усмешка: во, какое к твоей персоне внимание! Цени.
Директриса заняла свое председательское место, а Зенчик сел среди учителей. «Демократично, – отметил Левашов. – Так сказать, в гуще масс. Однако проследим, как эта демократичность покажет себя в дальнейшем».
– Уважаемые коллеги! – начала директриса. – К нам на педсовет прибыл заведующий идеологическим отделом нашего района Геннадий Викторович Зенчик. Поприветствуем его!
После хлопков и небольшой паузы, подчеркивающей значимость присутствия столь важного лица, приподняла над столом листок бумаги.
– Сегодня нам предстоит рассмотреть несколько вопросов... На нашу школу поступила разнарядка: распределить среди учеников тридцать билетов в ледовый дворец на хоккейный матч Беларусь – Грузия. Возможно, на нем будет присутствовать президент. Билеты для школьников – со скидкой. После матча для молодежи – дискотека. Бесплатная. Приход наших учеников на этот матч – своего рода проверка их патриотизма. Так что прошу отнестись к решению данного вопроса со всей ответственностью. Билеты распределим по старшим классам. Классные руководители, пожалуйста, подойдите ко мне...
Потом минут пять журила за слабую наполняемость оценками классных журналов у таких-то и таких-то учителей. Попал в их число и Левашов.
Что верно, то верно: здесь он пока в отстающих. Только много ли проку в этой наполняемости, если к концу четверти все равно оценит знания каждого? А текущая оценка в журнале – показатель весьма переменчивый. Поставь он «неуд» Нине Фроленковой, когда «проходили» кронштадтское восстание, и что? Воспылала бы стремлением загрузить себя знаниями по истории? Вряд ли. А он сумел к этим знаниям побудить, а потом с чистой душой поставил ей высокую оценку. Так что давайте не будем укорять за эту наполняемость.
Хотелось по данному поводу высказаться, но решил пока помолчать: сегодня ему придется говорить о более существенном.
Ну, что еще назидательного скажет нам наша школьная начальница? Не пора ли переходить к главному, ради чего и собрали учителей?
Как в воду глядел.
– ...А теперь об очень неприятном случае, который вчера произошел на уроке истории у Ильи Алексеевича... – Тот эпизод пересказала, разумеется, со своими акцентами. – Вы представляете... Учитель, вместо того, чтобы одернуть ученика, задавшего провокационный вопрос явно не по теме урока, пустился в объяснения, которые противоречат государственной идеологии. Я подчеркиваю: государственной. У нас не частная гимназия. Но и там непозволительно топтать то, что свято для нашего народа. «Линия Сталина» – не просто полоса укреплений, возведенных перед войной неподалеку от Минска. Она стала символом героического сопротивления фашистскому нашествию. Какие там шли бои в июне 41-го, кто теперь с точностью скажет? Но доподлинно известно: бои были, и «линия Сталина» сыграла свою героическую роль. А вы, Илья Алексеевич, почему-то утверждаете обратное, и более того, пытаетесь, мягко говоря, вашу ошибочную точку зрения внушить ученикам. Нетактично повели себя со мной, когда я пыталась вас поправить. От ошибок, разумеется, никто не застрахован, и я надеюсь: за сутки вы одумались и сейчас найдете в себе мужество ваше заблуждение о «линии Сталина» перед нашим коллективом признать. А не признаете... Тогда придется ставить вопрос уже по-другому: о вашей профессиональной пригодности работать в школе.
Такой выжидательной тишины на их педсоветах давно уже не было. Левашов медленно поднялся. Обвел глазами собравшихся. Домашние заготовки своего выступления, сцепленные логической цепочкой, память куда-то задвинула. Ладно. У него есть что сказать. А нужные слова найдутся.
– Зачем мы в школе? Только лишь для того, чтобы учить детей физике, математике, истории и прочим наукам? Не только. Чтобы ребячьи души были чисты, чтобы их не отравляла фальшь. А нас, учителей, заставляют вгонять ее в их души под видом государственной идеологии. Кому она нужна, эта идеология? Прежде всего, власти, чтобы ее удержать, чтобы не было никакого сопротивления произволу. Рабская покорность – вот что она несет...
– Илья Алексеевич! – властно оборвала директриса. – Вы не на оппозиционном митинге.
– Знаю. Но если это педсовет, прошу меня не перебивать... Вот вы, Татьяна Сергеевна, объявили нам, что надо распределить среди школьников билеты в ледовый дворец. Мы знаем: хоккей страстно любит наш правитель...
– Не правитель, а президент, – опять встряла директриса.
– Я называю вещи своими именами. Именно правитель, потому что он правит страной. Правит по-диктаторски, и это всем давно хорошо известно...
Внутренний голос-светофор зажег красный свет. Стоп! Опасно. Это уже политика. Но страх отброшен. Сколько же можно втягивать голову в плечи!
– …По его указанию этих ледовых дворцов понастроили сверх всякой меры. Теперь их надо кем-то заполнять. Так почему мы, учителя, должны делать из подростков хоккейных фанатов?
– Вы уходите от ответа на предъявленное вам серьезное обвинение. – В голосе директрисы уже гнев.
– Не ухожу, Татьяна Сергеевна. Как раз подошел… Меня обвинили в том, что я, отвечая на вопрос ученика, опроверг миф о так называемой «линии Сталина». Да, это миф, и ни один настоящий историк его не поддержит. Но суть этого мифа не только в выдумке события, которого не было. Главное тут – возвеличивание Сталина, диктатора-изувера, погубившего своими репрессиями и вопиющими просчетами и накануне, и в ходе войны миллионы своих сограждан. И теперь бить в барабаны по поводу этой мифической линии? Я в эти игры не играю.
Замолчал. Сделал несколько глотательных движений, успокаивающих дыхание,
Директриса медленно повела головой туда-сюда, давая понять собравшимся: «Вы же видите, что это за фрукт».
– Илья Алексеевич, у вас все?
– У меня все. – Сел.
– Ну что, коллеги, обсудим это выступление?
Учителя хмуро молчали.
– Быть тут нейтральными никак нельзя, – подстегивала директриса. – У каждого из вас должна быть гражданская позиция. Итак, кому слово?
Поднялась химичка, недавняя выпускница пединститута.
– Не пойму я вас, Илья Алексеевич. Опытный педагог, в армии служили, и вдруг такие высказывания. Я их осуждаю...
«Откукарекала, – отметил про себя Левашов. – А где же аргументы? Впрочем, зачем ей аргументы? Ей карьеру надо делать.
В таком же примерно духе выступили еще двое. Однако обличительного пафоса, на что, очевидно, рассчитывала директриса, не было. Чувствовалось: говорили по принуждению. Общие укоризненные фразы. («Вот уж не ожидала, Илья Алексеевич». «Некорректно вы поступили».) Но риторика эта была какой-то вялой, будто выдавленной из тюбика. Говорили, как в таких случаях «положено». Кем «положено», почему – над этим задумываться не привыкли.
Зла на своих обличителей у Левашова не было. Понимал: контракты, страх потерять работу... С тоской подумал: Господи, сколько же должно смениться поколений, чтобы в обществе наконец утвердилось гражданское достоинство, сметающее все рабское, а значит, унизительное и угодливое!
– Есть еще желающие выступить? – Взгляд директрисы снова заскользил по лицам собравшихся.
– Есть.
Это учитель информатики Панизник. Лет за сорок, с седоватой бородкой. В школе около года. Дока в компьютерных делах. В этом Левашов убедился. Его компьютер, подхватив вирус, основательно закис. Панизник провозился с ним около двух часов, пока вдохнул в него жизнь. От денег за работу отказался. «Для меня это полезная практика. Уж очень случай интересный».
На педсоветах выступал редко, и то, когда обсуждаемый вопрос так или иначе был связан с информатикой. Обычно держал на коленях блокнот, куда время от времени что-то записывал. «И что вы там фиксируете, Алесь Францевич?» – как-то поинтересовался Левашов. – Ценные указания нашего директора?»
«Будь они ценные, я бы вместо этого блокнота использовал диктофон. А записываю кое-какие компьютерные мысли. Чего пропадать зря времени!»
«Рациональный мужик, – одобрительно тогда подумал Левашов. – Есть чему поучиться».
Сегодня Панизник без блокнота. Лицо напряженное, будто все, что здесь происходит, нацелено на него.
– Давайте определимся: разве это педсовет? Как и в совковые времена, раскручивается «персональное дело». Учитель честно ответил на острый вопрос ученика, и теперь его хотят выгнать из школы. За что?! Я – не историк, но человек достаточно грамотный, чтобы отвергнуть всю эту трескучую пропаганду «линии Сталина». Войдите в Интернет, и там вам убедительно откроется, как развивались события под Минском в конце июня 41-го. Из-за грубейших просчетов Сталина и массовых репрессий накануне войны, обезглавивших Красную армию, и произошла катастрофа: несмотря на скопище советских войск с огромным количеством боевой техники, уже через несколько дней после начала войны Западный фронт развалился. Никакой линии обороны перед Минском практически не было. А через довоенные укрепления, которые уже перестали быть таковыми, немцы прошли, словно нож сквозь сливочное масло. И теперь нам и, особенно ученикам, вешают лапшу на уши, опять прославляя Сталина. «Великий полководец...» Какой он великий, уже хорошо известно. Правильно назвал его Илья Алексеевич изувером. Сталинское тридцатилетнее царствование – это миллионы загубленных жизней и судеб. Знаю об этом и по своей родословной. Почти вся семья моего прадеда умерла от голода в 33 году. А кто сотворил тогда Голодомор? Сталин и его сатрапы. Двух братьев моего деда сгноили в ГУЛАГе. Дядю моей жены безвинно расстреляли в 38-м. И этого злодея на пьедестал? Скажу откровенно: мне стыдно за вас, коллеги: топчете по «указанию свыше» хорошего учителя и человека. Предлагаю это судилище прекратить.
Пока он говорил, Зенчик нетерпеливо ерзал на стуле. Оборвать Панизника не решился: надо же соблюсти хотя бы видимость демократии. Но едва Панизник закончил, не просто поднялся с места, – вышел к начальственному столу директрисы, обозначив тем самым себя как представителя власти.
– Хватит лить грязь на великое прошлое советской державы и, в частности, на Сталина! Ему, Верховному Главнокомандующему, мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. Я не собираюсь вести дискуссию по вопросам, на которые нашей государственной идеологией даны четкие ответы. Школа – не майдан, и вносить анархию в школу вам, товарищ Левашов, и вам...
– Панизник, – подсказала директриса.
– ...И вам, товарищ Панизник, никто не позволит. Я думаю (повернулся к ней), директор школы предпримет соответствующие действия, чтобы контракт с учителем истории Левашовым прекратить. Его сегодняшнее выступление на педсовете окончательно меня убедило в необходимости этого. И с вами, товарищ Панизник, надо основательно разобраться.
– Не надо со мной разбираться. Я уже разобрался. Завтра подаю заявление с просьбой прервать контракт. Подыскал другую подходящую для меня работу. Программисты на дороге не валяются. (Усмехнулся.) Если они трезвые. Не исключаю и возвращение в школу, но при условии, когда она действительно станет не полигоном для идеологических снарядов, а именно тем местом, где сеют разумное, доброе, вечное.
Левашов порывисто поднял руку.
Директриса, посверлив его глазами:
– Вы еще хотите что-то сказать?
– Хочу. – Он встал. – Прежде всего – искренняя благодарность вам, Татьяна Сергеевна, за то, что, собрав нас сегодня, помогли уяснить, кто есть кто. Очень полезная информация. Вы подняли мне настроение. Коль есть еще такие люди, как Алесь Францевич, можно быть уверенным: мир не провалится в тартарары. А мне, уже бывшему учителю, позвольте выйти вон. Уж очень соскучился по свежему воздуху... (Принял стойку «смирно».) Честь имею! – И направился к выходу.
...Только что прошел дождь. На кустах в школьном сквере водяные капли застыли светлыми фонариками. «Светите, родимые, светите! – улыбнулся им Левашов. – Разгоняйте тьму!» У него было такое ощущение, слово только что вытащил ноги из болотистой хляби и ступил на твердую землю. И почему мы не ценим эту благодать – идти по ней не по команде, а своим уверенным шагом?
Вернувшись с «педсовета», застал Ольгу в ванной: стирала.
– Ну что? – оторвалась от пластмассового корытца. В глазах тревога.
– А ничего. Нормально.
– Что «нормально»? Оставляют в школе?
– Выгоняют. Можно сказать, уже выгнали.
– И это ты называешь нормальным?
– Да, Олюша, да. Иначе и быть не могло.
Она растерянно молчала.
– Ты не переживай. Работу найду. Думаю, Федя возьмет в свою строительную фирмочку. А когда утомлюсь на физической работе, займусь умственной. Почему бы не написать диссертацию на какую-нибудь актуальную тему?
– Это на какую же, господин будущий профэ-эссор?
Илья потер ладонью голову.
– Ну, скажем... «Генезис демократических тенденций в ходе завоевательных войн Чингисхана». А что? При нынешней идеологии в Беларуси очень даже подходящая тема. Комар носа не подточит. – Снял с крючка полотенце, протянул жене. – Кончай свою стирку. У нас сегодня впереди целый вечер. Есть ценное предложение.
Она вытерла руки и, медленно снимая передник, выжидательно молчала.
– Давай-ка двинем в бассейн! Давно не были. Ручки-ножки разомнем, грусть-тоску развеем. Заодно и Пашку прихватим, а то уж слишком у компьютера стал засиживаться. Словом, порадуемся жизни. Говорят, у каждого она не вечная. Но, как сказал один умный человек, имеет тенденцию продолжаться.
Лицо Ольги просветлело.
…Когда шли втроем к автобусной остановке, Илья вдруг остановился.
– Какое сегодня число, который час, сколько минут?
Жена и сын с недоумением уставились на него. Первым среагировал Пашка.
– Сегодня – 18 октября две тысячи...
Не договорил. Оглушительно громыхнуло. Что, опять дождь? Ольга, раскрыв сумку, потянулась к зонту.
– Погоди, – остановил ее Илья. – Рано. А гром – это небеса просят обратить особое внимание на то, что сейчас скажу... – И голосом диктора Левитана:
– Запомните этот день, этот час, эту минуту. Только что я пришел к оч-чень важному умозаключению... (Интригующая пауза.) В этой жизни, что нам отпущена, оказывается, надо делать то, что надо делать.
Ольга весело:
– Да ну?
В ответ он пропел:
– А иначе зачем на земле этой вечной живу?
Она прижалась к нему.
– Философ мой дорогой! С тобой не соскучишься. – И после некоторого раздумья: – Все-таки не зря я приехала к тебе в эти твои забайкальские Нижние Бугры.
Утром, как всегда, зарядка на стадионе неподалеку от их дома, легкая пробежка, контрастный душ...
Итак, педсовет в 16 часов. Решил до обеда навестить родителей – уже неделю не был. В прошлый раз оборудовал у них впритык к ванной деревянную ступеньку, чтобы отцу легче было туда входить, а затем сподручнее выбираться.
Родители давно уже на пенсии, частенько прибаливали. Ольга, мастерица готовить снадобья из ягод и лекарственных трав, лечила их ими. Они давно уже возвели ее в ранг дочери.
– Дочушка у нас, – сказала мужу как-то Настя, – такую и не придумать. Сам Бог ее нам послал.
– Бог знает, кому посылать, – наставительно заключил Алексей. – Он и тебя ко мне направил.
Навещал их и Пашка. На летних каникулах был на стройке подсобным рабочим, и ко дню рождения деда подарил ему мобильник.
Приняв подарок, Алексей думал... Как все в этой жизни сцеплено! Вот Пашка, их кровиночка, добрым своим сердцем пошел в родителей. А родительская доброта тоже не из пустоты возникла. Все с чего-то начинается. Так какая в этом мире самая большая ценность, если не семья?! Ну что вы, люди, точнее, многие из вас, в вечной погоне за властью, славой, богатством! Да я, простой работяга-инвалид, во много раз счастливее любого олигарха, если у него в семье нелады. Счастье – это же душевный продукт.
…На этот раз Илья укрепил шурупами вешалку в прихожей. Отцу с его протезом даже такой нехитрый ремонт противопоказан: становиться на табуретку опасно.
Когда закончил работу, увидел отца за чтением Библии.
– С Богом разговариваю...
– Тогда к тебе, папаня, вопрос. Вот ты с мамой в церковь ходишь, проповеди там слушаешь. Тогда ответь: если Бог такой всесильный, то почему терпит Сатану?
– Почему? – Алексей задумался. – Чтобы люди не возгордились, что они такие совершенные. Чтобы знали, что и с чем сравнивать. Добро и Зло – они были и есть рядом. Сатана врет, соблазняет, Бог предостерегает, ведет к истине.
– Ну и как человеку разобраться, в чем оно добро и в чем зло?
– А тут много напрягаться не надо. Живи по Божьим законам, и Сатана тебя не соблазнит.
– Только и всего?
– Только и всего.
– Ну, пап, ты у нас мудрец.
– Эти мысли не я родил. Проповедь недавно слушал. Наш пастор – умница.
– Знаешь, пап, то, что услышал от тебя, мне сегодня поможет.
– А что там у тебя?
– Да ничего особенного. Очередная вылазка Сатаны. Он и пальчиком манит, и кулак показывает. Потом расскажу.
– Тогда с Богом!
Ехал в школу в переполненном автобусе. Если иногда и выпадало для него свободное место, не садился: все равно придется уступать пожилому, женщине или инвалиду. Чтобы не так уж муторно было трястись в этой сутолоке, про себя напевал:
«Еще немного, еще чуть-чуть!
Последний бой, он трудный самый...»
Фильм «Освобождение», из которого эта песня, видел еще лейтенантом. Тогда был от него в восторге. Но по мере того, как с правды о войне слетало парадное обрамление, этот восторг значительно поубавился. Лики войны в том фильме уж очень были загримированы. Мудрый Верховный Главнокомандующий Сталин, маршал Победы, волевой и по-солдатски прямодушный Жуков... А там, где «неудобные» для официозной пропаганды реалии, – умолчание. Словом, фильм в духе идеологических установок тех лет.
А песня прекрасная. «Последний бой, он трудный самый». Ну, командир, готовься к нему. Впрочем, он уже в бою. Предстоящий педсовет, если говорить языком тактики, для него – время «Ч». Есть в ней такой термин. Это начало решительных боевых действий, скажем, атаки. От этого времени – все остальные расчеты: что должно свершиться до или после. Почему оно обозначено именно этой буквой, как-то не задумывался. От слова «час»? А, может, от слова «черта»? Но, как бы там ни было, это, можно сказать, решающие минуты боя. Или атакующие, завладев первой траншеей, устремятся дальше, закрепляя успех, или же противник выстоит, и тогда им придется туго. Измотанные атакой, они – великолепная мишень для укрытого в траншее неприятеля.
Итак, кто кого? Тут не только тактика. Тут уже этот вечный человеческий фактор: чья воля сильнее, у кого больше не только мастерства, но и отваги, убежденности в правоте дела, за которое воюют.
Но где он в том бою? В наступлении или в обороне? И в чем его победа или поражение? Уже знает: из школы, скорее всего, выпрут. Тогда что ж... Тогда он побежденный?
Нет, не в том мерило поражения или победы, – отбросил сомнения. Каким выйдет из педсовета: морально сломленным или наоборот. Сохранит ли в себе то, что старался вложить в учеников, – вот что должно четко обозначиться сегодня. Словом, или – или. Его час настал.
С этой мыслью и вошел в школу.
В учительской уже многолюдно. Поздоровался. На его приветствие сидевшие поблизости учителя ответили сухо и в последующие минуты в общение с ним не вступали.
Усмехнулся про себя: «Понятно... Свои гирьки уже раскинули. Знают, в какую сторону подул начальственный ветер».
Открыл школьный журнал его любимого 10-го «А» класса, прошелся взглядом по столбику фамилий. Эх, ребята... вот кого ему будет не хватать в последующей его жизни.
...Перед его лицом замельтешила в каком-то залихватском воздушном танце крохотная мушка. Досадливо отмахнулся. Все равно назойливо выделывает свои пируэты. Вроде бы других таких миниатюрных артисток поблизости не наблюдается, а вот вертится только возле него. И вдруг села на журнал и своими невидимыми ножками рывком переместилась к его ладони. Мысленно вопросил ее: «Где же твой инстинкт самосохранения? Ведь прихлопнуть тебя – мне ничего не стоит». И вдруг его осенило: да она доверяет мне! А что? Разве и у таких крохотуль не может быть этого чувства? Тогда спасибо за доверие.
Присмотрелся к ней. Это же мушка-дрозофила! Та самая, которую генетики привлекают к своим научным изысканиям. Значит, ты у нас еще и заслуженная. А то, что опять столь показательно закрутилась именно возле моего лица, принимаю как солидарность со мной. Спасибо, дорогая!
Этот эпизодик с крохотным летающим существом поубавил у Левашова напряженности перед неприятным для него действом. Теперь уже чувствовал себя не столько ответчиком на этом предстоящем суде под видом педсовета, сколько независимым наблюдателем. Ну-ну, посмотрим, как начнут раскручивать его ответ любознательному ученику. Но как бы ни крутили, вбить в него страх, что уже удалось сотворить со многими его коллегами, с ним, господа идеологические инквизиторы, такое не получится.
Вошла директриса, а с нею... Ну конечно же, как он и предполагал, Зенчик. И снова внутренняя усмешка: во, какое к твоей персоне внимание! Цени.
Директриса заняла свое председательское место, а Зенчик сел среди учителей. «Демократично, – отметил Левашов. – Так сказать, в гуще масс. Однако проследим, как эта демократичность покажет себя в дальнейшем».
– Уважаемые коллеги! – начала директриса. – К нам на педсовет прибыл заведующий идеологическим отделом нашего района Геннадий Викторович Зенчик. Поприветствуем его!
После хлопков и небольшой паузы, подчеркивающей значимость присутствия столь важного лица, приподняла над столом листок бумаги.
– Сегодня нам предстоит рассмотреть несколько вопросов... На нашу школу поступила разнарядка: распределить среди учеников тридцать билетов в ледовый дворец на хоккейный матч Беларусь – Грузия. Возможно, на нем будет присутствовать президент. Билеты для школьников – со скидкой. После матча для молодежи – дискотека. Бесплатная. Приход наших учеников на этот матч – своего рода проверка их патриотизма. Так что прошу отнестись к решению данного вопроса со всей ответственностью. Билеты распределим по старшим классам. Классные руководители, пожалуйста, подойдите ко мне...
Потом минут пять журила за слабую наполняемость оценками классных журналов у таких-то и таких-то учителей. Попал в их число и Левашов.
Что верно, то верно: здесь он пока в отстающих. Только много ли проку в этой наполняемости, если к концу четверти все равно оценит знания каждого? А текущая оценка в журнале – показатель весьма переменчивый. Поставь он «неуд» Нине Фроленковой, когда «проходили» кронштадтское восстание, и что? Воспылала бы стремлением загрузить себя знаниями по истории? Вряд ли. А он сумел к этим знаниям побудить, а потом с чистой душой поставил ей высокую оценку. Так что давайте не будем укорять за эту наполняемость.
Хотелось по данному поводу высказаться, но решил пока помолчать: сегодня ему придется говорить о более существенном.
Ну, что еще назидательного скажет нам наша школьная начальница? Не пора ли переходить к главному, ради чего и собрали учителей?
Как в воду глядел.
– ...А теперь об очень неприятном случае, который вчера произошел на уроке истории у Ильи Алексеевича... – Тот эпизод пересказала, разумеется, со своими акцентами. – Вы представляете... Учитель, вместо того, чтобы одернуть ученика, задавшего провокационный вопрос явно не по теме урока, пустился в объяснения, которые противоречат государственной идеологии. Я подчеркиваю: государственной. У нас не частная гимназия. Но и там непозволительно топтать то, что свято для нашего народа. «Линия Сталина» – не просто полоса укреплений, возведенных перед войной неподалеку от Минска. Она стала символом героического сопротивления фашистскому нашествию. Какие там шли бои в июне 41-го, кто теперь с точностью скажет? Но доподлинно известно: бои были, и «линия Сталина» сыграла свою героическую роль. А вы, Илья Алексеевич, почему-то утверждаете обратное, и более того, пытаетесь, мягко говоря, вашу ошибочную точку зрения внушить ученикам. Нетактично повели себя со мной, когда я пыталась вас поправить. От ошибок, разумеется, никто не застрахован, и я надеюсь: за сутки вы одумались и сейчас найдете в себе мужество ваше заблуждение о «линии Сталина» перед нашим коллективом признать. А не признаете... Тогда придется ставить вопрос уже по-другому: о вашей профессиональной пригодности работать в школе.
Такой выжидательной тишины на их педсоветах давно уже не было. Левашов медленно поднялся. Обвел глазами собравшихся. Домашние заготовки своего выступления, сцепленные логической цепочкой, память куда-то задвинула. Ладно. У него есть что сказать. А нужные слова найдутся.
– Зачем мы в школе? Только лишь для того, чтобы учить детей физике, математике, истории и прочим наукам? Не только. Чтобы ребячьи души были чисты, чтобы их не отравляла фальшь. А нас, учителей, заставляют вгонять ее в их души под видом государственной идеологии. Кому она нужна, эта идеология? Прежде всего, власти, чтобы ее удержать, чтобы не было никакого сопротивления произволу. Рабская покорность – вот что она несет...
– Илья Алексеевич! – властно оборвала директриса. – Вы не на оппозиционном митинге.
– Знаю. Но если это педсовет, прошу меня не перебивать... Вот вы, Татьяна Сергеевна, объявили нам, что надо распределить среди школьников билеты в ледовый дворец. Мы знаем: хоккей страстно любит наш правитель...
– Не правитель, а президент, – опять встряла директриса.
– Я называю вещи своими именами. Именно правитель, потому что он правит страной. Правит по-диктаторски, и это всем давно хорошо известно...
Внутренний голос-светофор зажег красный свет. Стоп! Опасно. Это уже политика. Но страх отброшен. Сколько же можно втягивать голову в плечи!
– …По его указанию этих ледовых дворцов понастроили сверх всякой меры. Теперь их надо кем-то заполнять. Так почему мы, учителя, должны делать из подростков хоккейных фанатов?
– Вы уходите от ответа на предъявленное вам серьезное обвинение. – В голосе директрисы уже гнев.
– Не ухожу, Татьяна Сергеевна. Как раз подошел… Меня обвинили в том, что я, отвечая на вопрос ученика, опроверг миф о так называемой «линии Сталина». Да, это миф, и ни один настоящий историк его не поддержит. Но суть этого мифа не только в выдумке события, которого не было. Главное тут – возвеличивание Сталина, диктатора-изувера, погубившего своими репрессиями и вопиющими просчетами и накануне, и в ходе войны миллионы своих сограждан. И теперь бить в барабаны по поводу этой мифической линии? Я в эти игры не играю.
Замолчал. Сделал несколько глотательных движений, успокаивающих дыхание,
Директриса медленно повела головой туда-сюда, давая понять собравшимся: «Вы же видите, что это за фрукт».
– Илья Алексеевич, у вас все?
– У меня все. – Сел.
– Ну что, коллеги, обсудим это выступление?
Учителя хмуро молчали.
– Быть тут нейтральными никак нельзя, – подстегивала директриса. – У каждого из вас должна быть гражданская позиция. Итак, кому слово?
Поднялась химичка, недавняя выпускница пединститута.
– Не пойму я вас, Илья Алексеевич. Опытный педагог, в армии служили, и вдруг такие высказывания. Я их осуждаю...
«Откукарекала, – отметил про себя Левашов. – А где же аргументы? Впрочем, зачем ей аргументы? Ей карьеру надо делать.
В таком же примерно духе выступили еще двое. Однако обличительного пафоса, на что, очевидно, рассчитывала директриса, не было. Чувствовалось: говорили по принуждению. Общие укоризненные фразы. («Вот уж не ожидала, Илья Алексеевич». «Некорректно вы поступили».) Но риторика эта была какой-то вялой, будто выдавленной из тюбика. Говорили, как в таких случаях «положено». Кем «положено», почему – над этим задумываться не привыкли.
Зла на своих обличителей у Левашова не было. Понимал: контракты, страх потерять работу... С тоской подумал: Господи, сколько же должно смениться поколений, чтобы в обществе наконец утвердилось гражданское достоинство, сметающее все рабское, а значит, унизительное и угодливое!
– Есть еще желающие выступить? – Взгляд директрисы снова заскользил по лицам собравшихся.
– Есть.
Это учитель информатики Панизник. Лет за сорок, с седоватой бородкой. В школе около года. Дока в компьютерных делах. В этом Левашов убедился. Его компьютер, подхватив вирус, основательно закис. Панизник провозился с ним около двух часов, пока вдохнул в него жизнь. От денег за работу отказался. «Для меня это полезная практика. Уж очень случай интересный».
На педсоветах выступал редко, и то, когда обсуждаемый вопрос так или иначе был связан с информатикой. Обычно держал на коленях блокнот, куда время от времени что-то записывал. «И что вы там фиксируете, Алесь Францевич?» – как-то поинтересовался Левашов. – Ценные указания нашего директора?»
«Будь они ценные, я бы вместо этого блокнота использовал диктофон. А записываю кое-какие компьютерные мысли. Чего пропадать зря времени!»
«Рациональный мужик, – одобрительно тогда подумал Левашов. – Есть чему поучиться».
Сегодня Панизник без блокнота. Лицо напряженное, будто все, что здесь происходит, нацелено на него.
– Давайте определимся: разве это педсовет? Как и в совковые времена, раскручивается «персональное дело». Учитель честно ответил на острый вопрос ученика, и теперь его хотят выгнать из школы. За что?! Я – не историк, но человек достаточно грамотный, чтобы отвергнуть всю эту трескучую пропаганду «линии Сталина». Войдите в Интернет, и там вам убедительно откроется, как развивались события под Минском в конце июня 41-го. Из-за грубейших просчетов Сталина и массовых репрессий накануне войны, обезглавивших Красную армию, и произошла катастрофа: несмотря на скопище советских войск с огромным количеством боевой техники, уже через несколько дней после начала войны Западный фронт развалился. Никакой линии обороны перед Минском практически не было. А через довоенные укрепления, которые уже перестали быть таковыми, немцы прошли, словно нож сквозь сливочное масло. И теперь нам и, особенно ученикам, вешают лапшу на уши, опять прославляя Сталина. «Великий полководец...» Какой он великий, уже хорошо известно. Правильно назвал его Илья Алексеевич изувером. Сталинское тридцатилетнее царствование – это миллионы загубленных жизней и судеб. Знаю об этом и по своей родословной. Почти вся семья моего прадеда умерла от голода в 33 году. А кто сотворил тогда Голодомор? Сталин и его сатрапы. Двух братьев моего деда сгноили в ГУЛАГе. Дядю моей жены безвинно расстреляли в 38-м. И этого злодея на пьедестал? Скажу откровенно: мне стыдно за вас, коллеги: топчете по «указанию свыше» хорошего учителя и человека. Предлагаю это судилище прекратить.
Пока он говорил, Зенчик нетерпеливо ерзал на стуле. Оборвать Панизника не решился: надо же соблюсти хотя бы видимость демократии. Но едва Панизник закончил, не просто поднялся с места, – вышел к начальственному столу директрисы, обозначив тем самым себя как представителя власти.
– Хватит лить грязь на великое прошлое советской державы и, в частности, на Сталина! Ему, Верховному Главнокомандующему, мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. Я не собираюсь вести дискуссию по вопросам, на которые нашей государственной идеологией даны четкие ответы. Школа – не майдан, и вносить анархию в школу вам, товарищ Левашов, и вам...
– Панизник, – подсказала директриса.
– ...И вам, товарищ Панизник, никто не позволит. Я думаю (повернулся к ней), директор школы предпримет соответствующие действия, чтобы контракт с учителем истории Левашовым прекратить. Его сегодняшнее выступление на педсовете окончательно меня убедило в необходимости этого. И с вами, товарищ Панизник, надо основательно разобраться.
– Не надо со мной разбираться. Я уже разобрался. Завтра подаю заявление с просьбой прервать контракт. Подыскал другую подходящую для меня работу. Программисты на дороге не валяются. (Усмехнулся.) Если они трезвые. Не исключаю и возвращение в школу, но при условии, когда она действительно станет не полигоном для идеологических снарядов, а именно тем местом, где сеют разумное, доброе, вечное.
Левашов порывисто поднял руку.
Директриса, посверлив его глазами:
– Вы еще хотите что-то сказать?
– Хочу. – Он встал. – Прежде всего – искренняя благодарность вам, Татьяна Сергеевна, за то, что, собрав нас сегодня, помогли уяснить, кто есть кто. Очень полезная информация. Вы подняли мне настроение. Коль есть еще такие люди, как Алесь Францевич, можно быть уверенным: мир не провалится в тартарары. А мне, уже бывшему учителю, позвольте выйти вон. Уж очень соскучился по свежему воздуху... (Принял стойку «смирно».) Честь имею! – И направился к выходу.
...Только что прошел дождь. На кустах в школьном сквере водяные капли застыли светлыми фонариками. «Светите, родимые, светите! – улыбнулся им Левашов. – Разгоняйте тьму!» У него было такое ощущение, слово только что вытащил ноги из болотистой хляби и ступил на твердую землю. И почему мы не ценим эту благодать – идти по ней не по команде, а своим уверенным шагом?
Вернувшись с «педсовета», застал Ольгу в ванной: стирала.
– Ну что? – оторвалась от пластмассового корытца. В глазах тревога.
– А ничего. Нормально.
– Что «нормально»? Оставляют в школе?
– Выгоняют. Можно сказать, уже выгнали.
– И это ты называешь нормальным?
– Да, Олюша, да. Иначе и быть не могло.
Она растерянно молчала.
– Ты не переживай. Работу найду. Думаю, Федя возьмет в свою строительную фирмочку. А когда утомлюсь на физической работе, займусь умственной. Почему бы не написать диссертацию на какую-нибудь актуальную тему?
– Это на какую же, господин будущий профэ-эссор?
Илья потер ладонью голову.
– Ну, скажем... «Генезис демократических тенденций в ходе завоевательных войн Чингисхана». А что? При нынешней идеологии в Беларуси очень даже подходящая тема. Комар носа не подточит. – Снял с крючка полотенце, протянул жене. – Кончай свою стирку. У нас сегодня впереди целый вечер. Есть ценное предложение.
Она вытерла руки и, медленно снимая передник, выжидательно молчала.
– Давай-ка двинем в бассейн! Давно не были. Ручки-ножки разомнем, грусть-тоску развеем. Заодно и Пашку прихватим, а то уж слишком у компьютера стал засиживаться. Словом, порадуемся жизни. Говорят, у каждого она не вечная. Но, как сказал один умный человек, имеет тенденцию продолжаться.
Лицо Ольги просветлело.
…Когда шли втроем к автобусной остановке, Илья вдруг остановился.
– Какое сегодня число, который час, сколько минут?
Жена и сын с недоумением уставились на него. Первым среагировал Пашка.
– Сегодня – 18 октября две тысячи...
Не договорил. Оглушительно громыхнуло. Что, опять дождь? Ольга, раскрыв сумку, потянулась к зонту.
– Погоди, – остановил ее Илья. – Рано. А гром – это небеса просят обратить особое внимание на то, что сейчас скажу... – И голосом диктора Левитана:
– Запомните этот день, этот час, эту минуту. Только что я пришел к оч-чень важному умозаключению... (Интригующая пауза.) В этой жизни, что нам отпущена, оказывается, надо делать то, что надо делать.
Ольга весело:
– Да ну?
В ответ он пропел:
– А иначе зачем на земле этой вечной живу?
Она прижалась к нему.
– Философ мой дорогой! С тобой не соскучишься. – И после некоторого раздумья: – Все-таки не зря я приехала к тебе в эти твои забайкальские Нижние Бугры.
Коротко о себе:
Родился в 1930 г. В 1952-м окончил Московский Историко-архивный институт. Работал научным сотрудником в сибирских архивах. После окончания Хабаровского артиллерийского училища служил на Сахалине на командирских должностях. Затем – военный корреспондент. Военную службу закончил в Минске в должности начальника отдела боевой подготовки газеты Белорусского военного округа «Во славу Родины». В 1979 г. по выслуге лет уволен в запас в звании подполковника.
«На гражданке – учитель в школе, спецкор республиканской молодежной газеты «Знамя юности», в 1992–1999 гг. – главный редактор газеты белорусских евреев «Авив».
В 1999 г. в связи с тяжелой болезнью жены уехал в Германию, где живу и поныне, однако остаюсь гражданином Республики Беларусь. Ежегодно бываю в Минске и Москве. Там – мои родные и друзья.
Член Союза белорусских писателей.
Дополнительные сведения – в Интернете.
Мой E-mail:
Этот e-mail адрес защищен от спам-ботов, для его просмотра у Вас должен быть включен Javascript
Почтовый адрес:
Nordstein Michail
Erkelenzer str. 7a
47807 Krefeld
Dotschland. Германия.
[1] Полигон, где разрывы пуль имитируют разрывы снарядов.
Контрольно-пропускной пункт.
