Начало
Мама всегда поражалась моей памяти на события и случаи, происходившие в нашей семье, когда младшенькому, то есть мне, было 2–4 года. Если я, будучи уже взрослым, вспоминал какую-нибудь деталь из раннего детства, она всплескивала руками, произносила свое привычное «В-э-э-эй!», после чего следовал тщательный анализ времени, к которому относился этот эпизод. Анализировать было легко: 22 июня 1941 года раскололо жизнь людей, их память на два совершенно не схожих времени – до и после этого дня.
…Начало войны застало нашу семью в поселке вокруг большой железнодорожной станции на юге Украины. В день, когда началась война, мне исполнилось четыре года. Матушка хлопотала на кухне – мы ждали гостей. Гости собрались, но вместо радостного застолья в комнате стояла тишина, прерываемая всхлипами моей мамы и тети Енты, Вовкиной мамы.
Тут впору начать рассказ о Вовке. Нам с Вовкой повезло. В тот день, когда я выходил с мамой из роддома, туда пришел, естественно, со своей мамой тоже, Вовка. Он родился 1 июля 1937 года. С той поры и до начала войны наша жизнь протекала, как у братьев-близнецов: матери наши дружили, коляски стояли рядышком, первые шаги мы делали на глазах умиленных мам, вместе шалили и получали шлепки…
Все это было до войны. Первые дни войны как бы остановили ток времени для взрослых и детей. Все продолжали заниматься привычными делами, совершая их с тревожными глазами и застывшими лицами.
Первого июля был Вовкин день рождения. Я зашел к нему, чтобы вручить подарок (о застолье не могло быть и речи), и мы с ним, принаряженные по случаю его именин, отправились прогуляться по местечку.
Вовка был ничем не примечательным мальчишкой: большеголовый, слегка кривоногий, с торчащей из носа традиционной сосулькой. И лишь большие голубые глаза и удивительная улыбка, преображающая его лицо, отличали Вовку. Оттого мы с ним никогда не дрались: в самый драматический момент он улыбался, его глаза виновато голубели, и… инцидент был исчерпан.
Итак, мы с Вовкой отправились погулять по поселку 1 июля 1941 года. Дату эту повторяю не случайно – именно в этой день наша узловая станция подверглась первой бомбежке фашистской авиации. Путь наш лежал вдоль центральной (естественно, имени Ленина) улицы местечка в направлении станционного перрона. Тот, кто жил на этих украинских железнодорожных станциях в довоенные и послевоенные годы, помнит, что станционные перроны были местом общения молодежи, своего рода Дерибасовскими местного значения.
Первым пунктом на пути нашего следования был привокзальный буфет старой Фарберши. Это было место сбора поселкового, вокзального, да и всего окрестного люда. Сам буфет располагался в небольшом помещении, но на террасе стояли деревянные стойки, за которыми и мостилась основная масса посетителей. Мы с Вовкой часами наблюдали за публикой, посещавшей буфет. Восторженно смотрели на крепких и основательных мужиков из соседних деревень, веселых и разбитных местечковых парней, важных и немного заносчивых железнодорожников в форме. Иногда, испуганно озираясь, выпить кружку пива забегали красноармейцы из военного городка, что стоял на окраине поселка. Слегка подпившие мужики куражились, пили на спор по двадцать бокалов пива, пробовали силу рук, изредка дрались… Для нас это был удивительный мир сильных, веселых и мужественных людей, олицетворяющих мощь и отвагу.
Играя с Вовкой, мы по очереди изображали местечкового силача Яшу, отчаянного драчуна и весельчака Кольку Катрука, могучего электромонтера Никона Минько.
Надо особо сказать о тете Фарбер, хозяйке пристанционного буфета.
В Одессе были свои городские знаменитости: не обязательно самые богатые и именитые или власть предержащие люди. Одесса всегда помнила одного из первых летчиков Сережу Уточкина, но не за то, чем он был знаменит на Руси, а за то, что он съехал на велосипеде по Потемкинской лестнице, знаменитым был городской сумасшедший Жора, сын профессора, вагоновожатый по 12-му маршруту трамвая, Ледя Утесов, Дина Дурбин, которая тоже из Одессы…
Нашей поселковой знаменитостью была старая Фарберша: невысокого роста, крепко сбитая, с пронзительными черными глазами и неукротимым темпераментом. Фарбершу знали все, что было совсем не удивительно. Удивительным было, что Фарберша знала всех в местечке – от штейт-балабусов (именитых людей) до последней нищенки. Мои родители шутили, что Фарберше с ее темпераментом впору управлять властью, но она управляла пристанционным буфетом, и делала это блестяще.
В буфете всегда было самое свежее пиво: поставщику и в самом кошмарном сне не могло присниться привезти тете Фарбер какую-нибудь кислятину. Возле буфетной стойки постоянно было людно – всякому хватало бокала холодного вкусного пива, а также доброго (а порой и недоброго) слова тети Фарбер. Она была в курсе всех проблем и семейных дел каждого своего постояльца – а надо заметить, что выпить пива у Фарберши было ежедневным ритуалом чуть ли не всех мужчин поселка. Порою какой-нибудь местный авторитет, готовый полезть в драку по поводу любого неосторожного слова, покорно выслушивал выговор не выбирающей дипломатические выражения тетушки, понурясь и виновато кивая головой…
Многие семейные раздоры решались не в суде, а в подсобке мудрой Фарберши, после чего умиротворенные супруги отправлялись восвояси, а Фарберша, утолив духовный голод, продолжала насыщать жаждущих с ломотой в зубах от его холодка напитком.
Как я уже сказал, наш с Вовкой путь пролегал мимо пивного ларька старой Фарберши, где обычно толпились любители свежего Тывровского пива. Время было обеденное, и станционный люд потянулся к буфету, чтобы утолить жажду, поскольку день выдался солнечный и жаркий, каковые бывают в пору макушки лета.
…Вдруг произошло что-то непонятное и тревожное. Нет, солнце светило по-прежнему, ярко и радостно, деревья и домики сонно стояли в полуденном зное. Непонятным было поведение взрослых. Часть из них бросилась бежать врассыпную, другие тут же с размаху падали ниц, прикрывая головы руками, уткнувшись лицом в иссушенную зноем землю.
Мощные, с бычьими затылками балагулы (возчики), поджарые с крепкими жилистыми руками мастеровые, франтоватые в железнодорожной форме станционные служители лежали в дорожной пыли, надвинув кашкеты на лица и судорожно сжимая руки над головами.
Я смотрю в небо и вижу маленький, серебрящийся в солнечных лучах самолетик. Он как бы повисает над нашей станцией и, одинокий на фоне бескрайнего голубого летнего неба, кажется игрушечным. От самолетика доносится мирный рокот мотора.
Моя детская душонка содрогается, я испытываю невыразимый испуг от контраста между висящей в небе игрушкой и рухнувшими в полном ужасе и беспамятстве взрослыми людьми, бывшими для меня признаком силы и надежности.
Мы с Вовкой переглядываемся: он испуган и бледен. Несколько секунд длится наше оцепенение. Опять смотрю на Вовку – его глаза стремительно голубеют, рот раскрывается в привычной полусмущенной, полувиноватой улыбке. Я чувствую, как леденящий душу страх отступает: Вовка улыбается, значит все образуется, все обойдется… Взявшись за руки, мы мчимся к нашим мамам. Мирный рокот мотора перекрывает свист сброшенных и стремительно несущихся к цели бомб и грохот первых взрывов…
Продолжение...
…Нам с Вовкой повезло. Мы пережили эту войну: бомбежки, эвакуацию, гетто, голод и холод, тиф и малярию, нищее послевоенное детство, страх депортации в 1953 году.
Наши семьи вернулись в родные пенаты, мы стали разными людьми, каждый жил своей жизнью, хотя в трудные минуты, когда уходили наши близкие, мы всегда были рядом. Жизнь на время развела нас в разные стороны, но последние тридцать лет (снова нам повезло!!!) мы живем в одном городе, хотя видимся крайне редко.
Вот уж в течение пяти лет Вовка тяжело болен. Три года назад умерла его жена. Живут они вдвоем с дочерью Машенькой, поздним ребенком, которая в двадцать лет вынуждена (и с достоинством несет свой крест) ухаживать за отцом, лишая себя порой тех радостей, которые доступны ее сверстникам. Вовка – инвалид первой группы, вначале подрабатывал вахтером в облкоммунхозе, сейчас получает нищенскую пенсию. Последние два года после перенесенного четвертого инсульта Вовка лежит практически недвижимый. Я захожу к нему, подхожу к кровати и смотрю на его исхудавшее до предела тело, небритое лицо. Мое сердце сжимает ужас. Я снова вижу висящий в небе игрушечный самолетик, снова чувствую беззащитность перед ударами судьбы, жестоким и бессердечным окружающим нас миром, перед неизбежностью печального конца.
Вовка медленно просыпается, открывает глаза, узнает меня. Глаза его начинают стремительно голубеть, щербатый рот раскрывается в такой знакомой радостной улыбке, он мычит что-то нечленораздельное, тянет ко мне руки. Я истошно ору:
«Вейвл, бездельник, ты чего разлегся? Почему небрит, почему огорчаешь Машеньку?!»
Сжимаю Вовкину руку, мы опять мчимся к мамам, убегая от ужасов этой жизни. Страх отступает – Вовка жив, Вовка улыбается, значит не все еще потеряно. Мы снова переживем войну, послевоенную разруху, тяготы совковой жизни, потери близких. Мы пробьемся!!!
Постскриптум
Нам с Вовкой опять повезло. Вовка умер 5 декабря, за неделю до моего отъезда в Америку. Умирать на Украине не менее накладно, чем жить. К счастью, мне удалось в последний раз послужить дружку: его похоронили на блатном городском кладбище (недаром же он последние два года подрабатывал вахтером в облкоммунхозе).
Я летел в комфортабельном «Боинге» на Запад, в Штаты. За бортом осталась родина, земля, на которой я прожил шесть десятков лет; впереди страна, где мне предстояло прожить оставшиеся годы. Обстоятельства снова разделили мою жизнь на до и после.
Жизнь, но не память…
