…Он никогда не жалел о том пронзительном ощущении полета, почти счастья, таком сильном и ярком, что, казалось, он мог потрогать его руками (или крыльями?)…

Это было его ежемесячным, регулярным ритуалом. В день получения пенсии он приходил сюда, в это маленькое кафе, чтобы устроить себе маленький «праздник живота», как он говорил дочери.
Время неумолимо, и если еще пару лет назад он заказывал себе сочный шашлык, то теперь, несмотря на более высокую цену, выбирал люля-кебаб. Рубленое мясо лучше поддавалось его слабым зубам, да и любил он кебабы еще со своей южной юности.

Здесь, в среднерусском подмосковном городе он обосновался после окончания столичного института, здесь же женился, но душой и сердцем оставался южанином, любителем овощей, фруктов, солнца и моря. И, конечно, женщин.
Нет, по фамилии, по крайней мере, он был вполне себе русским человеком, но хорошо знал, что в нем намешана и казачья, и черкесская, и грузинская, и даже еврейская кровь.
Здесь ему всегда казалось, что живет он на севере. Он с трудом переносил эту долгую белую холодную зиму, его угнетала сырая безнадежная осень, да и весна с ее холодным солнцем, ветрами, непостоянством не радовала.
Более-менее он оживал летом, особенно в предвкушении отпуска, когда он отправлялся на милую сердцу Кубань, в старинную станицу, а потом к родственникам, к морю, в Туапсе или Сухуми.

…Девушка-официантка под пристальным взглядом бармена-южанина, черноволосого и смуглого, принесла пиво. Черное, крепкое. Чешское.
И он сделал первый глоток.
Как говорил старина Хэм, первый глоток самый важный. Пиво легко скользило в желудок, приятно холодя внутри. Это потом он будет отхлебывать, смакуя, каждый глоток. А сейчас важно погасить внутренний огонь неспокойствия.
Кафе как кафе – шесть деревянных столиков, скамьи с высокими спинками, чтобы не было видно сидящих за соседним столом, деревянные панели, подвесной потолок.

Две «плазмы», на которых резвятся мартышки в вечном движении. Ничего особенного. Когда-то, в годы его юности, это кафе считалось бы шикарным, и попасть в него было бы непросто. А сейчас – пожалуйста.
«Как все изменилось», – подумал он и посмотрел на бывшую площадь Ленина. Раньше, в доисторические времена, посередине нее стоял нелепый памятник Ильичу. Головастик в нелепой позе вскидывал руку куда-то вверх.
В дни праздников – первомайских и 7 ноября – по обеим сторонам памятника воздвигали дощатые трибуны, на них забиралось местное начальство, а внизу перед ними шли веселые пьяные люди, размахивая лозунгами и портретами первых лиц государства…
«Все изменилось», – вновь подумал он, и взгляд его остановился на огромной луже перед входом в кафе. В луже для перехода через нее лежали какие-то доски, кирпичи…
«М-да… Центр города», – приуныл он и отхлебнул пиво.
Без памятника площадь выглядела пустой, но теперь на его месте расположилась автостоянка, так что пространство было заполнено.
Вроде ничего и не напоминало о прошлом, но вот эта лужа, выщербленный асфальт, грязь на тротуарах…

Жизнь как бы в двух измерениях: прошлом (сплошные фантомы: призрак памятника, призрак гостиницы «Центральная», от которой остались руины за забором) и настоящем (дом-«утюг», не тот старый добрый «утюг», симпатичный купеческий особнячок, а новый, выросший на его месте, «утюг» из стекла и металла, сотворенный маленькими неутомимыми китайцами). И еще в настоящем – это уютное, милое его старому сердцу кафе, обилие машин самых разных марок, яркая реклама, люди в яркой одежде…
В кафе вошла девушка. Он не видел ее, скорее, почувствовал. Хотя какая это «девушка» – дама лет тридцати с небольшим «хвостом». Но для него она, конечно, девушка.
Она, видимо, тоже что-то почувствовала, потому что оборачивалась, будто поправляя прическу. За эти короткие мгновения он успел «сфотографировать» ее.
У него давно не было женщины, и он с изумлением уже несколько раз ощущал по утрам совершенно юношеский «подъем». Да и сны все чаще становились эротическими.
Он стал вспоминать своих женщин, всех, кого мог вспомнить. С годами он делал это все реже, фамилии и имена путались.
О некоторых он вообще хотел бы забыть.
С возрастом общаться с женщинами ему становилось все труднее. Как говорил старина Хэм: «Если бы с ними еще разговаривать не надо было…»
Это точно. Неутомимая женская болтовня доведет любого до греха или сумасшествия.
Он вспоминал женщин, с которыми жил, которых обижал, чаще всего незаслуженно, последних оказалось гораздо больше. Раньше он спокойно и равнодушно констатировал это…
А последние годы его мучило чувство раскаяния, вины. Он все время думал об отце, вспоминал его последние дни. Всю жизнь между ними пролегала какая-то разъединенность. Это не был конфликт отцов и детей. Это был, скорее, конфликт не-отца с не-ребенком, не-сыном.

После неожиданной смерти матери, когда подростком он остался один на один со всем этим ужасом, отец был занят своей жизнью, своей судьбой, работой, считая: ребенок сыт, обут, одет – и ладно. Отец очнулся только тогда, когда сын, уже озлобленный, как маленький волчонок, написал ему письмо, полное горечи и проклятий.
Отца проняло, он стал внимательнее к нему, заброшенному, закрывшемуся в своем маленьком мире, где было много хороших книг, но не с кем было поговорить. Но сын так и не смог простить его. И себя тоже, за злобу и малодушие.
Они жили вместе, рядом, но так отчужденно, что порой им не о чем было разговаривать.
Это одиночество, заброшенность он потом стал вымещать на своих женщинах. Он издевался над ними, мог и ударить, изменял, не чувствуя вины.
По большому счету он и не любил никого из них. Да, не любил. Значит, любил только себя? А дочь? Дочь точно любил. А она его? Не уверен. Иногда он думал, что ей не за что его любить. А разве любят за что-то? Любят безотчетно, без объяснений, просто потому что любят. Как, впрочем, и ненавидят. Что-то не нравится в человеке, и все… Необъяснимо…
«Повесься – и ты пожалеешь об этом, не повесься – ты и об этом пожалеешь…» Вот и вся мудрость жизни.

Пиво было крепким, да и утром он уже раздавил чекушку с соседом. Странное это было состояние – он как бы одновременно уходил от себя и, в то же время, в себя, в себя, глубоко-глубоко.
Чего только не всплывало в душе: забытые лица, имена, события…
Собственно, в этом и есть прелесть опьянения, особенно его первого состояния, ну, в крайнем случае, второго. Дальше – хуже. Все как бы стирается из памяти и сознания, и ты можешь стать как ангелом, так и зверем.
Или трупом. Причем, в полном смысле этого слова…

господи прости меня за все за все грехи а их еще хорошо посчитать их было немало были и непростительные и мне стыдно за них а раз стыдно значит я могу быть прощен господи так получилось вольно или невольно я не хотел то обстоятельство то пьянка то еще что-нибудь я понимаю оправдание всегда найдется нет мне оправдания но все же господи прости меня прости

Он сделал третий глоток.
Теперь он пробовал пиво на вкус, смаковал его горьковато-хмелевый, карамельный оттенок. Но то любимое им опьянение – легкое, воздушное – не приходило…
В последнее время жизнь стала терять для него смысл. Здоровье ухудшилось. По утрам он чувствовал себя просто отвратительно, даже и не с похмелья.
Господи, – думал он, – в какой стране мы живем… Две трети года – холод, грязь, короткое лето, раньше зачастую дождливое, а в последние годы сумасшедше жаркое…
А что творится в мире! Землю лихорадит от землетрясений, цунами, ураганов, аварий. Будто она хочет избавиться от нас. Надоели мы ей своим бл…ом… Гадим повсюду, уничтожаем природу и себя, растеряли почти все человеческое, что заложено Богом, в погоне за деньгами… Вспомнилось из апостола Павла: «Земля и все, что на ней, – сгорит».
И люди словно взбесились. С арабами что-то случилось. Такие разные страны, правда, объединенные языком и культурой, и в то же время такие разные, вдруг всколыхнулись разом. Один хитрый саудовский король догадался поделиться казной с народом. Да и то только со своим. А ведь в этой стране еще много индийцев, пакистанцев, бедняков из других стран – им-то что делать?..

Вот советская привычка – сопереживать другим странам и народам. Международная солидарность… Если бы она еще не обошлась так дорого. Огромные многомиллиардные долги африканских и прочих стран перешли от СССР к России. Понятно, что не отдадут, да и за что отдавать – за ракеты, самолеты и автоматы, что ли?
Как-то резко, сразу, Россия встала куда-то в хвост развивающихся стран. Да, мы жили небогато, даже бедно. Но вот это равенство в бедности, стояние плечом к плечу против «мира капитала», «империалистов» и тому подобное невероятно сплачивало, заставляло во что-то верить и надеяться.
По существу, это была новая религия…
Странное это было ощущение: полжизни прожить в одной стране, полжизни – в другой, при этом никуда не уезжая.

Вспомнилось: в той, прошлой, стране, в один из жарких июльских дней они, три приятеля, носились по всему городу в поисках… пива. Обыкновенного разливного пива. Гремя пустой десятилитровой пластмассовой канистрой, они переезжали от одной торговой точки к другой, но везде их ждал «облом». То пиво еще не завезли, то оно уже кончилось, то палатка была просто закрыта без всякого объяснения.
Кто-то подсказал: надо ехать на Стрекаловку, за город, в зону отдыха рядом с рекой. Там, мол, пиво бывает регулярно.
И вот, вконец измотавшиеся, потные, злые, они добрались в битком набитом автобусе до этой самой Стрекаловки. В длинном сарае, который сейчас бы назвали «модулем», кишело людское месиво и стоял устойчивый запах прокисшего пива и сигаретного дыма. Над всем этим – густой мат.
Выстояв сумасшедшую очередь, они наконец получили вожделенную, с выпуклыми прохладными боками канистру и, шатаясь от счастья, вышли на тропинку, ведущую к реке.
На берегу они сели, скинули обувь и опустили горячие босые ноги в сырую мягкую траву.
Потом передавали друг другу канистру, держа ее на весу, буквально смакуя каждый глоток холодного, кисловатого пива…
– Неужели, – сказал один из них, – неужели когда-нибудь настанет время, когда мы сможем спокойно зайти в магазин или бар и спокойно, без очереди выпить пива? Как в заграничных фильмах, а?
– Нет, – убежденно махнул головой другой, – никогда этого не будет. Никогда…
Вот так и жили, мало на что надеясь. «Лишь бы не было войны».
Система казалась не просто прочной – железобетонной, на веки вечные, а все бытовые трудности и «мелочи» – несущественными.
Представляли себя носителями сверхидеи – грядущего коммунизма. Капитализм, понятное дело, загнивал, развивающиеся страны с радостью шли за нами. Ну а мы – народ-мессия, несущий на своих мускулистых, широких, натруженных плечах будущее мира, ни много, ни мало…
Иногда жаль, что многие не дожили до нынешнего «светлого будущего» с пивом и воблой, без очередей и дефицита.
А может, и хорошо, что не дожили. Неизвестно, как они пережили бы этот шок, эту смену вех, ценностей, этот прыжок из одной эпохи в другую, прямо противоположную…

Когда юная девушка-официантка проходила в кухню, он на несколько секунд увидел через раскрытую дверь скучное лицо повара. Или хозяина?
Он все никак не мог привыкнуть к этому обилию смуглых и желтых лиц, хотя родился и вырос в советское время, и «пролетарский интернационализм» получил чуть ли не с молоком матери.
Но однажды, увидев пропагандистский плакат, на котором представители 14-ти «братских» республик были в национальных одеждах, а русский почему-то – в европейском костюме, впервые задумался о том, а что же такое русский человек.
Вся история России, начиная с Рюрика, была обильно пропитана шведскими, немецкими, татарскими, литовским, польскими, еврейскими именами.
И не факт, что имея вполне русскую фамилию, ты являешься русским.
Как писал кто-то из классиков: «Я знал одного немца по фамилии Иванов и одного русского по фамилии… кажется, Штольц, или Краузе».
Нас пытались нивелировать, обозвав советскими. И советскими стали чуть ли не все… русские.
Вот тут-то мы и спохватились. И родился вместе с демократией страшноватый лозунг: «Россия для русских». А ведь исконно «русская» Россия как национальное государство – это территория чуть больше Польши. Эта территория, издавна небогатая природными ресурсами, обречена на вечную бедность.
А ведь помимо этой «собственно России», есть уже наметки и на Казакию, Уральскую, Дальневосточную, Сибирскую республики.
Рассыплемся, как все исторические империи? Незавидная перспектива…

Глоток четвертый
хмель медленно подбирался окутывал обнимал уносил куда-то вдаль грезы слезы как быстро прошла жизнь как быстро что же мы так мало живем почему а что толку ну жил бы ты 100 лет 200 лет и что изменилось бы ничего все то же в конце концов и от жизни устаешь
…По выходным к нему приходила дочь – усталая, средних лет женщина. Пока в ванной стиралось-крутилось белье, она готовила ему суп в большой кастрюле, сразу на неделю, а летом варила компот из сухофруктов или ягод.
Одновременно она ухитрялась присаживаться к нему за стол и они, в зависимости от сезона, пили дешевое пиво или принесенное ею дешевое же вино либо водку. За разговором, рюмка за рюмкой, они приканчивали спиртное, вдоволь наговорившись и наплакавшись.

Мать дочери, то есть его бывшую жену, они вспоминали редко. Он давно, тысячу лет назад, развелся, хотя и сумел сохранить с ней хорошие отношения. Вот недавно она наконец-то решила разменять их огромную квартиру, то ли совесть заела, то ли квартплата стала непосильной, и у него появился свой угол – однушка в панельной хрущевке.
У дочери тоже выросла своя дочь и ушел муж, или она ушла, и она тоже больше не вышла замуж – из-за взрослеющей дочки. Хотя он знал всех ее ухажеров и любовников, но старался не вмешиваться: он уже давно, еще со времени развода с ее матерью, считал ее взрослой, а себя – не вправе лезть в ее жизнь.
Дочь развешивала белье, пробовала суп или борщ и уходила, вернее, убегала – всегда почему-то спешила. А может быть, ей было больно видеть стареющего отца, бередить душу давними воспоминаниями, а может, ее ждал кто-то, дай бог ей счастья, думал он с нежностью.
Он был уверен в ней, в ее надежности, в том, что она до конца будет рядом, не бросит его в беде и болезни…
Раньше он умел и любил готовить. Особенно в юности. И еще – когда оставался один, когда жена с дочерью уезжала отдыхать на юг. Он совершенно спокойно мог нажарить полную сковороду мяса и слопать все, запивая пивом или вином.
Теперь все по-другому. Дорог каждый рубль. Но он не унывал. По утрам ел «овсянку по-холостяцки», кто-то научил. С вечера заливаешь стакан «геркулеса» водой, оставляешь на ночь, и утром готова тебе полезная каша. Полезная, но невкусная. Ни тебе сахара, ни масла. В обед – супчик из куриного окорочка с вермишелью или рисом, постный борщик – что дочь сварит. Самому стоять у плиты было теперь неохота. Правда, иногда он гурманствовал: делал любимую яичницу из двух яиц с мелко нарубленными кусочками сала или варил картошку и уплетал ее с килькой или хамсой. Одно время он брал для этих пиршеств полторашку дешевого пива или паленую четвертинку, но потом заметил, что, выпив и закусив, становился слезлив, сентиментален, некстати вспоминал прошлое, да и сердце после побаливало, и он решил отказаться от излишеств…

Почему-то все время хотелось курить.
Он курил в молодости, и много – по две-три пачки любимых болгарских «Стюардесс», потом поменьше, а после инфаркта бросил. А сейчас вот опять… Где-то читал или слышал, что в пожилом возрасте никотин помогает бороться с мозговыми нарушениями – болезнью Альцгеймера и так далее. Так ведь, говорят, и марихуана в малых дозах полезна…
Черт знает о чем думаешь, когда стараешься ни о чем не думать!

…Развод заставил в сорок лет начать жизнь с нуля в материальном плане. Он ушел в том, что было на нем, унося в портфеле смену белья и рубашку.
Удивительно, как иногда переплетается судьба человека и судьба страны.
Все это произошло почти одновременно: рушилась страна, рухнул его брак и его учительская, если можно так сказать, карьера. Он тоже попался на удочку «гласности», «перестройки», читал школьникам отрывки из рассекреченных архивов, пересказывал статьи видных демократов. Но однажды его вызвал директор школы и, глядя в сторону, попросил уйти «по собственному».
– Почему так? – вырвался наивный вопрос.
– Вы слишком политизированы, а для учителя истории это недопустимо. Учащимся надо преподавать то, что написано в учебнике и одобрено министерством.
– В учебнике… – повторил он про себя.
Он пожал плечами и написал заявление. О, если бы он знал, что ждет его впереди! Разнообразные работы, типа охранника, грузчика, сортировщика на почте, жизнь впроголодь, скитание по квартирам и по бабам (это ведь взаимосвязано!).
Может, поэтому вторая половина жизни, в отличие от первой – предсказуемой, вялой, монотонной и даже скучноватой – пронеслась вихрем.

Продолжение следует

* Юрий Кириленко родился в Узбекистане, в Ташкенте. Потом вместе с родителями переехал в Подмосковье, Тулу, где и прошло все его детство. По окончании средней школы поступил и учился в Литературном институте им. Горького в Москве, на семинаре Льва Кассиля. Выпустил несколько книг стихов и прозы. Печатался в России, Украине, Германии, странах СНГ. Лауреат премии журнала «Мы». Является членом Союза Журналистов России.
Живет в Palm Coast, Fl