КОНТУР

28 января 2018 года исполнилось 22 года со дня смерти Иосифа Бродского. И хотя это случилось давно, и с тех пор произошло много разных событий, этот день все еще отдается в сердце острым чувством боли. Мы дружили с Бродским с его ранней юности, и в этот день мне хотелось бы поделиться с читателями своими воспоминаниями о нем. Вот несколько отрывков из моей книги «Жизнь наградила меня» (издательство Захаров,
Москва, 2016 год).

2. Начало пути
Много лет назад, пытаясь определить основные вехи творчества Бродского, я спрашивала его: «Когда ты написал свое самое-самое первое стихотворение?» – «Не помню», –  отмахивался он. – «А стихотворение-то само помнишь?» – «Вспомню – скажу».
Про «самое первое» стихотворение я так и не узнала. Но всерьез Бродский начал, по его словам, «баловаться стишками» с шестнадцати лет, случайно прочтя сборник Бориса Слуцкого. Потом в геологической экспедиции в Якутии он услышал стихи студента Горного института Владимира Британишского. Как-то в Нью-Йорке, в году, кажется, 1987-м, Бродский поразил меня своей памятью, прочтя наизусть отрывок из стихотворения Британишского «О природе», напечатанное в сборнике «Первая встреча» (Лениздат, 1957 г.).

Пейзаж за окном неназойлив,
Не то, что какой-нибудь юг:
Глаза тебе так намозолит,
Что за два часа устают.
Там блещет природа роскошная,
На первый взгляд – разукрашенная,
Со второго взгляда – раскушенная,
И для третьего взгляда – скушная.

«Я подумал, что могу это изобразить получше», – сказал Иосиф.
Самое раннее опубликованное стихотворение Бродского датируется 1957 годом, когда поэту исполнилось семнадцать лет. Вот оно:

Прощай,
позабудь
и не обессудь.
А письма сожги,
как мост.
Да будет мужественным
твой путь,
да будет он прям и прост.
(И. Бродский. Т. I, с. 19)

А год спустя, в 1958-м, он уже прославился «Еврейским кладбищем около Ленинграда» и «Пилигримами».
И все же на вопросы «Когда же ты все-таки понял, что поэзия – твое подлинное призвание» Бродский, в зависимости от настроения, отвечал по-разному: «А я и до сих пор не понимаю», или: «С прошлой субботы», или: «Сравнительно недавно».
Наиболее вразумительный ответ он дал Евгению Рейну. На его вопрос «Что тебя подтолкнуло к стихам?», Бродский ответил:
«... Году в пятьдесят девятом... в Якутске, гуляя по этому страшному городу, я зашел в книжный магазин и в нем надыбал Баратынского – издание “Библиотеки поэта”. Читать мне было нечего, и когда я нашел эту книжку и прочел ее, тут-то я все понял: чем надо заниматься. По крайней мере я очень завелся, так что Евгений Абрамыч как бы во всем виноват».
(Рейн Е., Бродский И. «Человек в пейзаже».
Арион. 1996. № 3, с. 41)

Таким образом, можно считать, что именно Якутия 1959–1960 годов оказалась для Бродского «началом пути»...
У меня есть маленькая память об Иосифе «якутского» периода. За два дня до отъезда в эмиграцию он подарил нам с Витей свою фотографию, сделанную летом 1959 года на якутском аэродроме. Стоит на летном поле, расставив ноги, руки в карманах, на фоне взлетающего самолета. На обороте надпись: «Аэропорт, где больше мне не приземлиться. Не горюйте».
«Геологический период» Бродского продолжался примерно с 1957-го по 1961 год.
Впрочем, и в последующие годы мне удавалось нанять его в качестве консультанта в институт Ленгипроводхоз, в котором я работала гидрогеологом. Заработок консультанта был мизерный, но все же лучше, чем никакого. Помню нашу совместную работу над проектом «Состояние оросительно-осушительных каналов Северо-Западных регионов РСФСР».

Мы мотались по Ленинградской области, обследуя километры каналов на предмет устойчивости откосов. Состояние их было плачевным. Откосы обваливались, оплывали, осыпались, зарастали какой-то дрянью. Я их описывала, Бродский фотографировал. Отец Иосифа, Александр Иванович, был профессиональным фотографом. Он разрешил пользоваться его аппаратурой, и снимки получились очень эффектными. При защите отчета было отмечено «высокое качество фотографий, блестяще подтверждающих описательную часть проекта». У нас даже возникла шальная идея заработать копейку-другую, написав сценарий для научно-популярного фильма об устойчивости этих чертовых оросительных каналов. Бродский придумал загадочное название «Катастрофы не будет». Имелось в виду, что обвалившиеся откосы никого под собой не погребут. Мы написали заявку, и друзья устроили нам встречу с директором «научпопа», то есть студии научно-популярных фильмов. Он при нас пробежал глазами заявку и сказал: «Это может пойти при одном условии: расцветите сценарий находками». Мы обещали расцветить и раскланялись, но на другой день идея сценария завяла из-за чудовищной скуки тематики.
Во время поездок по каналам я впервые услышала «Холмы» и «Ты поскачешь во мраке».

«Холмы» Бродский читал в тамбуре поезда, по дороге в Тихвин. Даже сейчас, почти полвека спустя, у меня перед глазами трясущийся, грязный, заплеванный тамбур с окурками под ногами и голос Бродского, перекрывающий грохот и лязг старого поезда.
Двадцатидвухлетний Иосиф был набит информацией из самых разных областей знаний. Например, в этих поездках он просвещал меня, замужнюю даму и мать семейства, на тему «сексуальные разнообразия в Средней Азии». В частности, он живописно рассказал, как чабаны удовлетворяют свои сексуальные прихоти: «Они вставляют задние ноги козы в голенища своих сапог, чтоб не вывернулась, и...»
Но в длительные геологические экспедиции Бродский больше не ездил. Хотя попытки предпринимались.
Со времен юности он обладал редким даром – способностью абстрагироваться от реальной ситуации. Будучи целиком погружен в свои мысли, он не заботился ни о реакции собеседника, ни о его интеллектуальных возможностях. Однажды он попросил меня устроить его на полевой сезон техником-геологом. О том, что из этого вышло, я написала этюд. Дала ему почитать, и он не спустил меня с лестницы. Итак,

Этюд первый
Бродский – геолог
Давным-давно, когда Иосиф Бродский не был еще классиком, лауреатом премии фонда Макартуров для гениев, лауреатом Нобелевской премии, американским поэтом-лауреатом, почетным доктором нескольких университетов, Кавалером Ордена Почетного Легиона и вообще не опубликовал ни единой строчки, – он зарабатывал на жизнь чем попало. Как Джек Лондон и Максим Горький.
Работал Бродский и рабочим на оборонном заводе, и кочегаром в котельной, и помощником прозектора в морге, и техником-геологом. На последнем, геологическом поприще, мы оказались коллегами. Впрочем, ненадолго. В 1964 году советская власть забеспокоилась, что Иосиф зарабатывает недостаточно и не может прокормить себя. Доказав этот печальный факт на двух судах и окрестив поэта тунеядцем, правители великой державы сослали Бродского в деревню Норeнскую Архангельской области. По их мнению, именно там, нагружая самосвалы навозом, поэт сумеет свести концы с концами.
Вернувшись из ссылки, Бродский попросил меня устроить его в геологическую экспедицию. Я поговорила со своим шефом, унылым мужчиной по имени Иван Егорович Богун, и он пожелал лично побеседовать с потенциальным сотрудником.
Я позвонила Бродскому: «Приходи завтра на смотрины. Приоденься, побрейся и прояви геологический энтузиазм».

Иосиф явился, обросший трехдневной рыжей щетиной, в неведомых утюгу парусиновых брюках. Нет, франтом он в те годы не был. Это на Западе фрак и смокинг стали ему необходимы.
Не дожидаясь приглашения, Иосиф плюхнулся в кресло и задымил в нос некурящему Богуну смертоносной сигаретой «Прима». Иван Егорыч поморщился и помахал перед носом ладонью, разгоняя зловонный дым, но этого намека Бродский не заметил. И произошел между ними такой примерно диалог:
– Людмила Яковлевна (это я), утверждает, что вы увлечены геологией, рветесь в поле и будете незаменимым работником, – любезно сказал Иван Егорыч.
– Могу себе представить, – хмыкнул Бродский и «от застенчивости» залился румянцем.
– В этом году у нас три экспедиции – Кольский, Магадан и Средняя Азия. Куда бы вы предпочли ехать?
– Не имеет значения, – пробормотал Иосиф и схватился за подбородок.
– Вот как! А что вам больше нравится – картирование или поиски и разведка полезных ископа...
– Абсолютно без разницы, – перебил Бродский, – лишь бы вон отсюда.
– Может, гамма-каротаж? – не сдавался начальник.
– Хоть гамма, хоть – дельта, – один черт! – парировал Бродский.
Богун нахмурился и обиженно поджал губы.
– И все же... Какая область геологической деятельности вас особенно привлекает?
– Геологической? – переспросил Иосиф и хихикнул.
Богун опустил очки на кончик носа и поверх них пристально взглянул на поэта. Под его взглядом Бродский совершенно сконфузился, зарделся и заерзал в кресле.
– Позвольте спросить, – ледяным голосом отчеканил Иван Егорыч, – а что-нибудь вообще вас в жизни интересует?
– Еще как! – оживился Иосиф, – Больше всего на свете меня интересует метафизическая сущность поэзии...
У бедняги начальника брови вместе с глазами полезли на лоб, но рассеянный Бродский не следил за мимикой собеседника.
– Понимаете, – вдохновенно продолжал Иосиф, – поэзия – это высшая форма существования языка. В идеале – это отрицание языком своей массы и законов тяготения, устремление языка вверх, к тому началу, в котором было Слово...

Наконец-то предмет беседы заинтересовал Иосифа Бродского. Он уселся поудобнее, заложил ногу за ногу, снова вытащил «Приму», чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся.
– Видите ли, – доверительно продолжал Иосиф, будто делился сокровенным, – все эти терцины, секстины, децины, – всего лишь многократно повторяемая разработка последовавшего за начальным Словом эха. Они только кажутся искусственной формой организации поэтической речи... Я понятно объясняю?
Ошеломленный Иван Егорыч не поддержал беседу. Он втянул голову в плечи и затравленно смотрел на поэта. Иосиф тем временем разливался вечерним соловьем:
– Я начал всерьез заниматься латынью. Меня очень интересуют различные жанры латинской поэзии. Помните короткие поэмы Катулла? Он очень часто писал ямбом. –  Иосиф на секунду задумался: – Я сейчас приведу вам пример.
Иван Егорыч определенно не слышал ни о Катулле, ни о его коротких и длинных поэмах.
– Минуточку, – пробормотал он, привстал с кресла и поманил меня рукой: – Будьте добры, проводите вашего товарища до лифта.
Выходя вслед за Иосифом из кабинета, я оглянулась. Иван Егорыч глядел на меня безумным взором и энергично крутил пальцем у виска.

Этюд второй
Одиночество
...В эти годы я служила геологом в проектной конторе с неблагозвучным названием «Ленгипроводхоз» по адресу Литейный проспект, дом 37. Этот дом приобрел известность благодаря стихотворению Некрасова «Размышления у парадного подъезда». В нем располагался «аристократический» ВНИИГРИ – Всесоюзный нефтяной геолого-разведочный институт. Наш плебейский «Ленгипроводхоз», хоть и находился в том же доме, никакого отношения к знаменитому подъезду не имел. Входить к нам надо было с черного входа во втором захламленном дворе, миновав кожно-венерологический диспансер, котельную и охотничье собаководство.
Мой отдел – «Водоснабжение и канализация» – занимал второй, третий и четвертый этажи жилого здания. В подъезде стояла ржавая детская коляска, из кварти¬ры на первом этаже доносились детский вой и женский визг. На пятом этаже жил валтор¬нист Сумкин с тремя кошками легкого поведения. Экзерсисы на валторне Сумкин начи¬нал ровно в 8.30 утра. Так что, если сотрудники, пере¬прыгивая через две ступеньки, неслись к себе на четвертый под победный трубный глас, на работу они опоздали, и товарищ Темкина из отдела кадров, с блокнотом в руках и змеиной улыбкой, уже дежурила на лестнич¬ной площадке.
Однако наш замызганный двор имел свою привлекательность – в нем имелся стол для пинг-понга.
Бродский жил на улице Пестеля, всего в двух кварталах от нашей шараги, и часто во время моего обеденного перерыва заходил ко мне на работу сыграть во дворе партию в пинг-понг.
Однажды, за несколько минут до перерыва, я услышала доносящиеся со двора раздраженные мужские голоса. Слов не разобрать, но кто-то с кем-то определенно ссорился. Я выглянула в окно, и перед моими глазами предстало такое зрелище. На пинг-понговом столе сидел взъерошенный Бродский и, размахивая ракеткой, доказывал что-то своему близкому другу, поэту Толе Найману, тогда еще находящемуся в доахматовском летоисчислении.

Найман, бледный, с трясущимися губами, бегал вокруг стола и вдруг, протянув в сторону Иосифа руку, страшно закричал. С высоты третьего этажа слов было не разобрать, но выглядело это как проклятие.
Бродский положил на стол ракетку, сложил руки на груди по-наполеоновски и плюнул Найману под ноги. Толя на секунду оцепенел, а затем ринулся вперед, пытаясь опрокинуть стол вместе с Иосифом.
Однако Бродский, обладая большей массой, крепко схватил Наймана за плечи и прижал его к столу. Я кубарем скатилась с лестницы и подбежала к ним.
«Человек испытывает страх смерти, потому что он отчужден от Бога, – вопил Иосиф, стуча наймановской головой по столу. – Это результат нашей раздельности, покинутости и тотального одиночества. Неужели вы не можете понять такую элементарную вещь?» (Они всю жизнь были на «вы».)
Оказывается, поэты решили провести вместе этот день. Встретившись утром, они отправились на Марсово поле. Сперва читали друг другу новые стихи. Потом заговорили об одиночестве творческой личности вообще и своем одиночестве – в частности. К полудню проголодались. Ни на ресторан, ни на кафе денег у них не было, и поэтому настроение стало падать неудержимо.
В результате стали выяснять, кто же из них двоих более несчастен, не понят, покинут и одинок. Экзистенциальное состояние Бродского вошло в острое противоречие с трансцендентной траекторией Наймана, и во дворе института «Ленгипроводхоз» молодые поэты подрались, будучи не в состоянии справедливо поделить одиночество между собой...

***
...Стояла осень 1961 года. Бродский по целым дням не выходил из дома – взахлеб писал поэму «Шествие». И нуждался в немедленных слушателях. Находясь на работе в двух кварталах от его дома, я была в любую минуту готова бросить проекты водоснабжения коровников и свиноферм и бежать к нему слушать очередную главу. Иосиф звонил за несколько минут до моего обеденного перерыва. Потом трубку брала его мама, Мария Моисеевна, и подтверждала приглашение: «Обязательно приходите, детка. Я как раз спекла пирог с грибами».
Обед затягивался на два часа. В заставленной книгами полукомнате я присутствовала при чуде: вызванные к жизни гнусоватым, почти поющим голосом его автора герои-мертвецы «Шествия» торжественно проходили перед моими глазами...

Вперед, вперед, отечество мое,
куда нас гонит храброе жулье,
куда нас гонит злобный стук идей
и хор апоплексических вождей.
<>
И вновь увидеть золото аллей,
закат, который пламени алей,
и шум ветвей, и листья у виска,
и чей-то слабый взор издалека.
И над Невою воздух голубой,
и голубое небо над собой...

Или из романса князя Мышкина:

Приезжать на Родину в карете,
приезжать на Родину в несчастьи,
приезжать на Родину для смерти,
умирать на родине со страстью.

Или:

Это плач по каждому из нас,
это город валится из глаз,
это пролетают у аллей
скомканные луны фонарей.

Это крик по собственной судьбе,
это плач и слезы по себе,
это плач, рыдание без слов,
погребальный звон колоколов.
(Сочинения И. Бродского. Т. I.
СПб. Пушкинский фонд, 1992.)

Герои «Шествия» снились мне по ночам. Иногда их сопровождали и посторонние персонажи, но они тоже были навеяны образами из «Шествия». Думая сейчас об этом времени, я вспоминаю, что, хотя все соглашались, что Бродский очень талантлив, мы не воспринимали его как чудо. Вокруг все писали стихи. И мы не удивлялись невероятному слиянию двух образов – нашего рыжего Осю двадцати одного года отроду, с которым мы трепались, сплетничали, выпивали и – создателя завораживающего «Шествия». Я и сейчас считаю эту поэму-мистерию, а также «Пилигримов» высокими произведениями искусства. Очень жаль, что в последние годы автор скептически хмыкал и «делал лицо» при упоминании «Шествия».

***

Этюд третий
Глас народа
А что Бродский не такой, как мы, а «из другого теста сделан», сказал мне впервые дядя Гриша, родственник нашей няни Нули, часто приезжавший из вологодской деревни Сковятино «отовариться». В их сельмагах, кроме хомутов, портретов вождей и частика в томате – никакого не было продукта. У нас в доме часто гостили Нулины односельчане. Приезжали с гостинцами – солеными груздями и связками сушеных белых. Увозили сахар, сушки, подсолнечное масло, мануфактуру. Мы, когда могли, снабжали их кой-какой одежкой.
Так вот, приехал как-то дядя Гриша с важной миссией – купить для местного священника, близкого своего друга, парчу на рясу, «а то служит батюшка в обносках». Мы с мамой прочесали все ленинградские комиссионки и нашли алую, как огонь, парчу, прошитую золотыми нитками. «Такой ни у кого не будет», – любовался дядя Гриша, поглаживая отрез.
Как раз в день покупки парчи, вечером собрались все наши, и Бродский принес новые стихи.
Дядя Гриша стоял в дверях, и от приглашений сесть в кресло категорически отказался. Так и простоял часа два, «прислонясь к дверному косяку».
Читал Иосиф в тот вечер много, с необычным даже для него подъемом.

Ты, мой лес и вода! Кто объедет, а кто, как сквозняк,
проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте на спине в холодящем ручье.
Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь.
потому, что не жизнь, а другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна;
лишь вершины во тьме непрерывно шумят,
словно маятник сна.
(И. Бродский. Т. I, с. 227.)

Когда Иосиф прокричал последнюю строку, дядя Гриша перекрестился. Он крестился и шептал что-то почти после каждой строфы в стихотворении «От окраины к центру».

Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
у своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
по земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать. Обгонять – только это возможно.

Потом мы выпивали, приглашали и дядю Гришу, но он отказался и забился в Нулину комнату.
Наутро, когда дядя Гриша, макая сушку в чай, обсасывал ее беззубым ртом, я спросила, понравились ли ему стихи.
– Да что ты, милая, что я в стихех-то понимаю, с четырьмя классами образования. Да и не в них дело, – сказал дядя Гриша, – а вот мысли... Иосиф ваш вчера столько мыслей высказал, что другому человеку за всю-то жизнь в голову не придет. А читал-то как! Вроде как молился. В Бога-то он верует?
– Не знаю, дядя Гриша, я не спрашивала.
– Не он один такой, – назидательно сказала Нуля, – у их и другие знакомые стихи сочиняют, да кого ни возьми.
Дядя Гриша покачал головой:
– Таких других не бывает. Нет, не простой он человек... А в Бога верить должен. Потому как Бог Иосифа вашего отметил и мыслями одарил. Вроде как научил, и задание дал людям рассказывать. Только бы с пути не сошел.
Я уверена, что дядя Гриша хотел назвать Иосифа «избранным», но в его словаре такого слова не было.
Недавно в «Большой книге интервью» я прочла интервью Бродского с Дмитрием Радышевским. Последний вопрос журналиста звучал так:
«Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?» – Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что Он одобряет».
Был бы жив дядя Гриша, он был бы счастлив услышать такой ответ...

***
Мы писали друг другу стихи – и «на случай», и «без случая». К сожалению, в те годы не приходило в голову их сохранять. Большинство безвозвратно утеряно, и только несколько осталось в живых. К диссертационному банкету Бродский преподнес мне такие вирши.

Иосиф Бродский – Людмиле Штерн
на защиту диссертации:
Гость без рубля – дерьмо и тварь,
когда один, тем паче – в массе.
Но он герой, когда в запасе
имеет кой-какой словарь.
Людмила, сколько лет и зим
вокруг тебя проклятым роем
жужжим, кружимся, землю роем,
и, грубо говоря, смердим.
<>
Друзья летят поздравить в мыле,
о подвигах твоих трубя.
Ах, дай мне Бог лежать в могиле,
как Витьке около тебя.

Середина, к сожалению, утрачена. Когда Бродский сказал, что «мыслит меня в роли Пимена», я попыталась некоторые стишки восстановить. Обратилась за помощью к автору. «Неужели ты думаешь, что я помню этот бред?» – любезно ответил поэт.
Кстати, впоследствии выяснилось, что не мне одной Бродский начинал свои поздравления вариациями на «Гость без рубля...» Так же начинается «Почти Ода на 14 сентября 1970 года», которую Бродский написал на день рождения Саши Кушнера. Утешительно, что поздравление мне написано раньше. Защита диссертации произошла 7 июня, а Кушнеровское рождение – 14 сентября 1970 года.

Этюд четвертый
На французской
промышленной выставке
Подули обманчиво теплые хрущевские ветры, и в Сокольниках открылась французская промышленная выставка. Такое событие пропустить было невозможно, и я обзванивала приятелей на предмет, кто составит компанию. Откликнулся Бродский. Мы были там вместе и врозь – нас волновали различные аспекты жизни. Он не мог оторваться от павильона книг, я не вылезала из «La Mode Aujourd’hui». Черные стены, утопленные мигающие лампочки, все заграничное, нос щекочет Баленсиага и Диор, в уши льется Ив Монтан, а на стендах... Надо быть Бродским, чтобы это адекватно описать, но Иосиф в те годы был к нарядам равнодушен.
Но на Французской выставке Бродский пропадал в книжном павильоне. К сожалению, через два дня книжные стенды опустели. Разворовали все, и павильон пришлось закрыть. Директор выставки прореагировал на это событие, как истинный француз: «Какая высококультурная страна, – сказал он, – в ней даже воры интересуются искусством».
В числе «экспонатов» был ресторан «Максим». И в меню значились омары. У нас вдвоем не хватало денег на одну «омарью» клешню, но Иосиф твердо сказал, что, не попробовав омара, в Питер вернуться никак нельзя: «Я сделаю несколько звонков, и завтра деньги будут».
И достал. Но когда мы подошли к «Максиму», перед ним выстроилась очередь, как в мавзолей. Не поверите, но у Иосифа хватило терпения на час. После чего дверь распахнулась, и на вполне русском языке официант гаркнул: «Не стойте зря, омары – все!»

Этюд пятый
Бродский – гуру
Однажды, уже в Нью-Йорке, Бродский пригласил меня в свое любимое кафе «Реджио» в Гринвич-Виллидже. Мы пили капучино, и Иосиф объяснял, как выжить в Америке.
Многие его рекомендации, действительно, сместили наше пещерно-атавистическое мировоззрение. Например, болезненный вопрос престижа. Я жаловалась, что «Найана» (еврейская организация, принимавшая в Нью-Йорке советских эмигрантов) предложила мне, кандидату геолого-минералогических наук, работу на ювелирной фабрике. Раз я – геолог, пусть распределяю по размеру и качеству привозимые из Латинской Америки камушки – яшму, сердолик, опал, малахит, то есть работаю как бы в ОТК.
Иосиф говорил, что надо браться за любую работу, в Америке ничто не вечно, а, напротив, скоротечно. И еще говорил, что нечего волноваться из-за акцента, вся страна состоит из эмигрантов, и важно только, чтобы тебя поняли. (Впрочем, сам был очень чувствителен к акцентам: старался говорить с британским, а русский акцент его очень раздражал.)
Одно из наставлений, сказанное довольно громким голосом, звучало так: «В общем, Людмила, оглянись вокруг себя, не еб-т ли кто тебя».
В этот момент из-за соседнего столика поднялась и подошла к нам элегантная дама в светлом пальто и черной шляпе, держа в руках черную сумку и черные лайковые перчатки.
– Извините, ради Бога, что я прерываю ваш разговор, – сказала она, – я – русская, меня родители вывезли из России ребенком. Я стараюсь не забывать язык, много читаю, но все же боюсь, что мой русский старомодный, и я многих новых выражений не знаю. Например, вы сейчас сказали какую-то, кажется, пословицу, которую я никогда не слышала. Вам не трудно, пожалуйста, повторить ее для меня?
Иосиф поперхнулся и покраснел, как свекла: «Не помню, что я сказал», – пробормотал он, и мы быстро слиняли.

Этюд шестой
Бродский – квартиросъемщик
Бродский жил вполне комфортабельно в Нью-Йорке на Мортон стрит. В 1990 году в его жизнь вошла Мария. Она ожидала ребенка, то есть, где был один, там должно было стать три. Необходимые для работы уединение и тишина Бродскому не светили, и он решил неподалеку от дома снять студию.
В газете «Нью-Йорк Таймс» ему приглянулось одно объявление о сдаче квартиры, и он захотел ее посмотреть.
Квартира находилась тоже в Гринвич-Виллидже, на Барроу-стрит, 34, неподалеку от его дома. Она представляла собой студию размером около 40 кв. м на третьем этаже «браунстоуна» – особняка, когда-то принадлежавшего одной семье, а теперь превращенного в кооператив из трех квартир. Такие «браунстоуны» очень типичны для Нью-Йорка.
Хозяин, молодой человек по имени Дэвид Саловитц, знал меня через моих бостонских англоязычных друзей. Когда он рассказывал эту историю, он понятия не имел, что я знакома с Бродским. Он жил в квартире со своим другом Стивеном. Это была молодая гейская пара, оба музыкальные и артистичные. Дэвид, обладатель глубокого бархатного баритона, наверняка сделал бы оперную карьеру, но Бог обидел его ростом. Коротышку Дэвида только изредка приглашали петь в малозначительных концертах. Этим занятием не прокормиться, поэтому Дэвид также работал то поваром, то официантом в агентстве, обслуживающем приемы и обеды в богатых домах.
Стивен – рок-гитарист средней руки – вечерами играл в барах, а днем работал швейцаром в роскошном доме на Пятой авеню. В один прекрасный день появился третий член семьи, боксер Люси, взятая из приюта для брошенных собак.

В «музыкальной» студии и так было шумно, а с появлением Люси – стало невыносимо. Дэвид разучивал оперные арии, Стивен бренчал на гитаре, Люси подвывала. Владельцы двух других квартир находились на грани нервного срыва, и в один прекрасный день предъявили Дэвиду ультиматум.
Ни перестать музицировать, ни расстаться с Люси молодые люди не могли. Им оставался единственный выход – переехать.
Дэвид нашел подходящее жилье в Бруклине, а студию решил сдать и этими деньгами оплачивать новую квартиру. Он поместил в газету объявление, на которое и откликнулся Бродский.
Иосиф позвонил и назвался, но имя Джозеф Бродский ничего Дэвиду не говорило. И все же он вздохнул с облегчением. Во всяком случае, человек по имени Джозеф Бродский вряд ли может оказаться афроамериканцем. Спросить «А вы, случайно, не негром будете?» категорически нельзя, отказ сдать квартиру чернокожему карается законом. Но с другой стороны, сдать квартиру негру нежелательно по многим причинам, которые мы здесь рассматривать не будем.
Итак, Иосиф выразил желание посмотреть квартиру, и Дэвид, прежде, чем условиться о встрече, решил задать потенциальному жильцу несколько «разрешенных» вопросов.
– Вы работаете?
– Да.
– Могу я спросить, где?
– В основном дома.
– У вас есть специальность? (Дэвид Саловитц был бесконечно далек от литературы.)
– Думаю, что есть, – терпеливо отвечал Иосиф.
– Сколько вас тут будет народу?
– Я один». «Есть ли у вас собака?
– Есть кошка, но у вас она жить не будет...
– Простите, а вы случайно не играете на музыкальных инструментах?
– Нет... Стучу, правда, на пишущей машинке.
– По ночам?
– А уж это как придется, но вообще ночевать я у вас не собираюсь.
Бродский пришел смотреть квартиру вместе с Марией. Мария была беременна, и все же поразила Дэвида своей красотой. «Прямо как с картины в золотой раме». А вот ее муж не произвел на Дэвида большого впечатления: «Немолодой мужик, лысоватый, в мятых брюках и рыжеватом пиджаке, весь какой-то седовато-пегий».
Бродский с порога оглядел обшарпанные стены, заглянул в ванную с пожелтевшим унитазом и пересеченной трещинами раковиной, подошел к окну, полюбовался мокрыми крышами Гринвич-Виллиджа, выкурил две сигареты, пробормотал, что ему здесь очень нравится, потому что он чувствует себя как в парижской мансарде, и сказал, что «въедет» через неделю с письменным столом, креслом и пишущей машинкой.
Дэвид попросил за квартиру 1500 долларов в месяц. Обычно при сдаче хозяева требуют тройную плату – за первый и последний месяцы, и задаток, который жильцу возвращается, если при отъезде он оставит квартиру в приличном состоянии.
Жильцы, в свою очередь, обычно просят «скостить» один месяц, но Бродский без звука выписал чек на 4,5 тысячи долларов.
Дэвида немедленно охватил типично еврейский комплекс вины. Он начал угрызаться, что и попросил дорого, и задаток взял, будто боялся получить обратно свою студию в непотребном виде. Впрочем, через два года, когда Бродский съехал, получив свой задаток назад, Дэвид угрызался, что не оставил его себе. «Квартира была так прокурена, что стены пожелтели и потолок облупился», – сокрушался он.

Новый жилец явно переплатил, и совестливый Дэвид к его приезду покрасил стены, побелил потолок, надраил пол и вымыл окна.
Бродский пришел за ключом, обвел глазами посвежевшую студию и вздохнул: «И зачем вы все это сделали? Мне нравилось, как раньше, тут был дух старого европейского жилья».
Среди клиентов агентства, где работал Дэвид, были Тина Браун и ее муж Харольд Эванс – знаменитая и влиятельная журналистская пара. У них в гостях бывают светские и литературные сливки Америки. И вот через месяц после вселения нового жильца в студию у Тины Браун состоялся обед в честь дня рождения писателя Гора Видала. Одним из официантов был Дэвид, и я предоставляю ему слово, в моем грубоватом русском переводе.
«Обед был объявлен “black tie”, то есть форма одежды – парадная. Дамы в большинстве в вечерних платьях, мужчины – в смокингах и бабочках. И вся обслуга, кроме поваров, тоже в смокингах.
За стол еще не сели, гости толпились в гостиной, и я разносил аперитивы. Вдруг открывается дверь и входит мой жилец. В тех же брюках и том же пиджаке. У меня отвалилась челюсть, чуть не жахнул поднос с бокалами на персидский ковер.
Гости вокруг него сгрудились, на лицах восторг, будто Билл Гейтс или Шварценеггер пожаловали. Жужжат со всех сторон: “Джозеф, как чудесно, что вы нашли время... Джозеф, спасибо, что пришли... Джозеф, мы без вас за стол не садились... Джозеф, Джозеф, Джозеф...”
Меня он, конечно, не заметил, а если заметил, то не узнал. То есть ему в голову не могло прийти, что я могу тут оказаться.
Я проскользнул в кухню и говорю шефу: “Давай мне работу на кухне, болтаться в зале я не буду, потому что морально и этически не могу обслуживать своего жильца. Я его хозяин все-таки... И вообще, откуда он взялся?”
Шеф-повар сказал, что Бродский – поглавнее всех тут будет. Он и Нобелевский лауреат, и американский поэт-лауреат, то есть главный поэт Америки».
От этой новости Дэвид совсем растерялся. Он так и не вышел «в залу», но крутился у дверей, разглядывая своего жильца, когда другие официанты сновали туда-сюда. И сделал, кстати, довольно любопытное наблюдение. Он сказал, что Бродский сразу же сделался центром внимания. Все гости ловили каждое его слово, не обращая внимания на Гора Видала, в честь которого был устроен этот обед. На вопрос, не показалось ли это ему видом «психического шока», Дэвид уверенно сказал «нет». Ему и раньше приходилось видеть «звезд» вообще и Нобелевских лауреатов по литературе в частности – и Чеслава Милоша, и Надин Гордимер из Южной Африки. Но никто не создавал вокруг себя такого поля, как Бродский. Все сидели и внимали, будто каждое его слово было на вес золота.

Бродский снимал Дэвидову студию около двух лет. Бывал он в ней нерегулярно – то по пять-шесть часов ежедневно, то неделями не появлялся. Платил за квартиру неаккуратно – иногда вовремя, иногда – вперед, а иногда чек от него не приходил по два месяца. «Звонить и напоминать ему я стеснялся, – говорил Дэвид. – А ведь только этими чеками мы могли оплачивать свою бруклинскую квартиру».
Доставалось Дэвиду и от его бывших соседей. Они звонили ему с жалобами, что Бродский сделал копии ключей, раздал их своим знакомым, и в студии то и дело ночуют русские. Они прокурили всю лестницу и ни днем, ни ночью не запирают входных дверей... «Живем, как на вулкане», жаловался профессор Рональд Спалтер, живущий на первом этаже. Впрочем, за честь находиться с Бродским в одном доме они были согласны терпеть и дальше.
Слушая Дэвидовы рассказы о вечере с Бродским в доме знаменитой журналистки Тины Браун: «Все гости внимали каждому его слову, будто каждое его слово было на вес золота», я вспомнила малограмотного Нулиного родственника дядю Гришу, почти загипнотизированного Иосифом на другом «конце» земного шара.

Дорогие друзья,

Новую книгу Людмилы Штерн "Жизнь наградила меня" можно купить у компании Книгамир

и у компании Сетбук:

https://knigamir.com/books/biografii-memuary-vospominaniya_ID78/zhizn-nagradila-menya_ID767347/

http://www.setbook.org/books/4375638.html

Ozon.ru:

http://www.mdk-arbat.ru/bookcard?book_id=911496

http://www.podpisnie.ru/books/1075013

http://www.ozon.ru/context/detail/id/138588211/

И на Амазон (Kindle edition)

https://www.amazon.com/