КОНТУР

Небо, море, корабль были выкрашены одной краской. Кажется, она называется шаровой. По небу ходили серые тучи. Серое и неприветливое море  бороздили тяжелые серые волны. Серый корабль, переполненный заключенными, упорно шел на север к проливу, названному в честь похороненного где-то здесь недалеко Беренга.

Не все заключенные это знали, но всем им было известно, что в этих местах примерно год назад затонуло точно такое же, полученное из Америки, судно вместе с зеками, заполнявшими его трюм. Шла война, и в причинах случившегося разбираться было недосуг. В самом деле, какое это имело значение, наскочило оно на мину, было торпедировано или пропороло днище о подвернувшуюся скалу…

Расположенные за полярным кругом рудники и шахты требовали регулярной подпитки работниками с тем, чтобы число ежегодно гибнущих от непосильной работы зеков, как минимум, восполнялось расчетным количеством новых, доставляемых с «большой земли». И в трюмах корабля, на этот раз заполненных не военным снаряжением, не американской тушенкой и колбасой, на многоэтажных нарах размещалось это самое расчетное количество.

Спецрейс протекал вполне нормально. Через открытые крышки люков заключенные видели серое небо, ощущали удары волн о борт корабля, получали из выкрашенных шаровой краской пищевых контейнеров на удивление вкусную и обильную еду, которую и баландой назвать было грешно.

Владимир Фукс уже отсидел восемь из определенных ему десяти лет. Последние годы он в числе тысяч заключенных строил и построил железнодорожную ветку до Комсомольска-на-Амуре. Ее называли «пятисоткой» по числу уложенных километров путей. Сейчас он лежал на нарах и думал о том, какую неожиданность преподнесет судьба на этот раз. На стройке дороги ему не удалось проявить свои способности рисовальщика. Людей туда согнали массу, среди них оказались ловкие выпускники Академии художеств - они и расцвечивали километры призывами, портретами вождей и передовиков производства.

Владимир был на тяжелых работах, он сотоварищи то разносил почти стокилограммовые, пропитанные вонючим креозотом, шпалы, то раскладывал рельсовые скрепления, то рихтовал путь. Один из немногих он обращал внимание на наглядную агитацию. Не потому, конечно, что она его воодушевляла, - истинную цену ей знали даже политработники, скрупулезно следящее за ее наличием в огромных количествах. Он откровенно завидовал художникам, работавшим зимой и летом в помещении, а не на трассе. И хотя видел, насколько профессиональна их продукция, считал, что мог бы не хуже и призывы писать, и членов политбюро изображать. Пределом его желаний было остаться наедине с красками, это означало зацепиться за привилегированную группу заключенных, которые вроде бы и зеки, а с другой стороны вроде и нет, одним словом, - «придурки».

Вскоре после завтрака по чистой воде корабль подошел к пирсу. Десяток минут на сборы. Армейская команда «Выходи строиться!». Проверка. И вот уже три сотни заключенных, разбитых на три отряда, под охраной идут центральной улицей поселка. Он приятно поразил Владимира своей обустроенностью, аккуратными деревянными тротуарами, обилием различных мастерских, чистотой.

- Повезло жителям, - подумал он. - Деловой мужик верховодит.

Зона, вышки, бараки, нары, распорядок дня, свод правил - все это ему, зеку со стажем, было знакомо и ясно как таблица умножения. Неожиданности начались перед обедом. Образцово-показательный лейтенант, чисто выбритый, в ладно подогнанной форме сообщил, что сегодняшний день - день прибытия и завтрашний день тоже начальником лагеря объявлены нерабочими. Всем следует устроиться, получить  белье, побывать в бане. С тем, чтобы послезавтра приступить к нелегкой, но важной работе. И далее, вынув из кармана сложенный лист бумаги и заглядывая в него, он объявил, что для хозяйственных нужд лагерю и городу нужны специалисты: парикмахеры, жестянщики, сапожники, портные, повара, художники. Имеющие опыт работы по этим специальностям могут после обеда собраться возле административного барака.

Когда Владимир явился к назначенному месту, там уже толпилось около сотни претендентов на занятие завидных вакансий. Больше всего было желающих проявить свой талант на кухне. Художников, считая Владимира, - пять. С нескрываемым любопытством он оглядывал конкурентов. Они - его. Черные бушлаты, утратившие форму шапки-ушанки, лица, которые даже сразу не определишь какого, скорее всего - одинакового цвета, - начисто лишали людей индивидуальности. Это впечатление существовало, пока зеки курили и молчали. Но стоило бушлату открыть рот, и многое прояснялось.

- Простите, коллега, - представляется, - мы встречались? Вы москвич? Я - Рывкин.

- Ошиблись, - не очень любезно буркнул в ответ Владимир, отметив про себя красивую, с удлиненными пальцами, кисть руки конкурента.

Заводить знакомство именно сейчас ему не хотелось. Он пришел бороться. Не знакомиться, не брататься…Фамилия Рывкин ему ни о чем не говорила.

- Внимание! - над толпой потенциальных тружеников, видимо, взгромоздившись на что-то, возник немолодой мужик с поднесенным к губам металлическим раструбом.

- Внимание! - повторил он властным голосом. И объявил, что всем желающим занять имеющиеся вакансии предстоит показать свое умение. Для этого их разведут по местам, где они смогут это сделать. Художников он просил остаться на месте.

Представители работодателя быстро повели потенциальных сапожников подбивать подошвы и тачать сапоги, парикмахеров - брить головы и укладывать дамские локоны, поваров - варить украинский борщ из скудного набора заполярных продуктов.

Человек, явно обладающий властью (его Владимир уже успел окрестить полузеком-полудиректором), привел художников в клубную комнату. Предложил снять верхнюю одежду, сам сбросил с плеч хорошо на нем сидящую телогрейку. Пока он выдавал каждому по листу приличной плотной бумаги и цветные школьные карандаши, Владимир мучительно соображал: «Где же я тебя, черта неласкового, видел»? Память на лица была у него отменная. А тот негромким  скрипучим голосом информировал претендентов, что очень занят, и более тридцати минут им уделить не может. За это время каждый должен по памяти нарисовать портрет знаменитости. Безразлично, будет это политик, артист, военачальник, важно, чтобы он его узнал.

Полузек-полудиректор взглянул на часы, дал две минуты на размышление, после чего он вынул из кармана милицейский свисток, и…Владимира бросило в пот. Перед ним был бывший начальник милиции родного Гомеля, какой-то очень неблизкий родственник. С его фотографии много лет назад он рисовал первый портрет в своей жизни.

…В многослойном складе памяти лучик-искатель шарил, находил и высвечивал давно забытые эпизоды. Тетя Хава, а именно через нее этот самый милиционер приходился им родственником, решила сделать тому ко дню рождения оригинальный подарок. Как говорили у них в Гомеле - не  дорогой, но вкусный. Она подрядилась с тамошним богомазом, тот взялся с фотокарточки нарисовать племянника. Но случилось непредвиденное: после долгого перерыва в магазин городского потребительского общества завезли водку. С трудом обнаруженный вусмерть пьяный богомаз долго не мог найти и вернуть фотографию. Когда же она оказалась у Володи, он разбил ее на сто квадратов, на такое же количество разбил лист ватмана, пронумеровав квадраты.

И, компенсируя отсутствие опыта страстным желанием добиться похожести, больше всех был удивлен несомненной удаче.

Именно тогда он уверовал в свой художественный талант. А сейчас, четко вспомнив лицо помятого жизнью милиционера, он понял, какой шанс предоставляет ему судьба. Конечно, он будет его рисовать! Даже фамилию вспомнил - Хавкин. И кличку тоже. За пристрастие к милицейскому свистку его иначе, чем Мотеле-свистун, у них в Гомеле не величали…

Прозвучал сигнал, и художники углубились в работу. Владимир рисовал легко, вдохновенно. Перед глазами, словно при сеансе позирования, стояла наклеенная на паспарту фотография, а в памяти один за другим возникали удивительные рассказы тети Хавы. Они ему мешали, отвлекали.      Усилием воли он заставил себя забыть обо всем на свете, кроме волевого, чуть нахального, лица милиционера, с которым он даже не познакомился тогда, и от которого так много в его судьбе зависело сегодня.

Карандаши без усилия бегали по листу, и чудесным образом на него все пристальнее, с едва заметной усмешкой, посматривал еще сравнительно молодой Матвей-свистун, возникающий по его воле вроде бы из ничего…Трель свистка прервала работу. Владимир поднял голову, и от того, что увидел, ему стало плохо. Перед ним стоял старый, очень уставший человек, абсолютно не похожий на нарисованного им самоуверенного мильтона. «Что наделал!?» - мелькнуло в сознании. А полузек-полудиректор официальным тоном попросил подписать работы и положить их перед ним. Завтра на утреннем построении им объявят результат…Что-либо исправить было уже невозможно.

- Все свободны, - сказал он.

После на удивление чистой бани Владимир устроился на нарах. Он долго ворочался, а когда, наконец, уснул, к нему собственной персоной явилась тетя Хава. Раньше такого никогда не было, но он был рад. С порога она стала рассказывать о Моте-свистуне. Тетка гордилась родным племянником, который, по ее разумению, взобрался на вершину городской власти.

…Рассказы о нем запомнились. По ее словам, был Матвей человеком суровым, молчаливым. О себе рассказывать не любил. А болтали о нем разное…Будто в годы гражданской войны, верный приказам своей партии, а членом ее стал он давным-давно, много где побывал. Комиссарил в Брестской крепости. Арестантом сидел в Варшавской цитадели. Совершил побег. Был на партийной работе. Воевал с басмачами. С кем-то разругался, кого-то далеко послал…С  вещевым мешком и знаком «Почетный чекист» на гимнастерке злой на весь свет после многолетнего  отсутствия явился в город и пошел работать в милицию.

С милицейским нарядом гонялся за невесть откуда появившимися цыганами, уводившими лошадей, смело шел на задержание вооруженных грабителей, опорожнявших вагоны на железнодорожных станциях. Начитался рассказов о сыщике Нате Пинкертоне и уверовал в небезызвестного в те годы Ломброзо: тот учил по внешнему виду отличать честного человека от способного совершить преступление.

Участковым он был хорошим, четко стоял на классовых позициях, ненавидел капиталистов и в соответствии с установкой считал воровство и бандитизм отрыжкой проклятого прошлого. Старался, подобно английским бобби, быть на своем участке советчиком и судьей, предупреждать нарушение закона и норм поведения. Большую популярность принесло ему раскрытие трагикомичного происшествия. О нем долго помнили в Гомеле.

Случилось так, что группа злоумышленников ночью проникла на склад местного продмага. Нет, они не унесли с собою ничего. Ломиками и топорами они перебили все бутылки. Разлившаяся водка пропитала землю, и долго еще характерный запах дразнил любителей. Урон был внушительным.

Кто? Но местные сыщики грамотно поставили вопрос: кому это нужно? И точно на него ответили: тому, кто не заинтересован, чтобы в продаже была водка. Тому, кто на этом теряет деньги. Кто? Ясное дело - самогонщики!

Некоторые сведения о том, кто занимается в городе Гомеле изготовлением вина, конечно, были. Их стали приглашать в милицию, навещать в домах. Стремительно росло количество заполняемых бумаг, но дело не продвигалось.

Матвей Хавкин чувствовал, что что-то не так. Встреченная им на улице председатель общественного женского совета, ехидно улыбаясь, поинтересовалась, насколько успешно идет поиск преступников. Пожелала успеха и пошла своей дорогой. А его осенило! Дома Матвей полистал книжку Ломброзо и пригласил в отделение милиции этого самого активного борца за права уже почти равноправных женщин - мадам-товарища Кузьмину. Без ее участия не обходилось ни одно мероприятие, ни один митинг или демонстрация.

Матвей внимательно осмотрел ее давно уже несимпатичное лицо. С удовлетворением обнаружил низкий покатый лоб, утяжеленные надбровные дуги, то есть то, что по определению Ломброзо, указывало на предрасположенность к противоправным действиям. Но события решил не форсировать. Задал наводящий вопрос. Спросил о здоровье мужа. Оказалось, тот уже неделю в запое. Иконы не пишет, заказчики осаждают.

- Что же ему делать прикажете? Опохмелиться по вашей милости мужику нечем. Как ему из запоя выкарабкиваться, если всю горькую вы пустили…на орошение?

- Твоя правда: не учли, - искренне сокрушалась мадам-товарищ Кузьмина, сраженная неожиданно участливым тоном милиционера…

Позже, став начальником милиции Гомеля, Матвей Хавкин, передавая своим молодым подчиненным опыт оперативной работы, многократно рассказывал об итальянце Ломброзо и о том, как своими рассуждениями он - Хавкин дошел до мысли о том, что в уничтожении водки кроме злодеев-самогонщиков заинтересованы жены мужиков-запивух. При этом неизменно подчеркивал, что своим продвижением по служебной линии он обязан двум факторам: себе и начальству, которое на то и поставлено, чтобы замечать и продвигать достойных.

Это было позже, тогда же он пошел в книжный магазин. Полистал журналы. Его интересовали те, которые помещали на своих страницах крупные фотографии знаменитых сограждан. Он приобрел несколько номеров «Красной  Нивы» и усердно по вечерам всматривался в лица мужчин и женщин, проверяя правоту прозорливого иностранца…

Рано утром перед строем вновь прибывших зеков огласили список десяти счастливцев, поступающих в распоряжение хозяйственной службы. Первым был назван художник Рывкин, и Владимир понял, что его дела плохи, что надо настраиваться на худшее: впереди долгие два года тяжелой работы в шахте или в карьере. И, как знать, где лучше, где хуже? Затем из строя вызвали двух поваров, парикмахера, механика и самым последним неожиданно объявили: «…библиотекарь, он же уборщик административного корпуса», - и назвали его фамилию.

У дверей административного барака, а там размещалась и библиотека, Владимир столкнулся с Рывкиным. Испытывая угрызения остатков совести за вчерашнее, он поздоровался и заговорил как ни в чем ни бывало:

- Поздравляю, вы выиграли самый важный конкурс. Чью персону вчера изобразили?

- Писал Сталина, мне хорошо известно, что Матвей Пинсохович Хавкин больше всех на свете его любит и больше всех боится.

- Вы знакомы?

- С Иосифом Виссарионовичем не знаком, - горько пошутил художник. - С Хавкиным - тоже, хотя сотрудничали более двух лет в одной конторе. Ровно столько он был первым секретарем обкома Еврейской автономной области. Серьезный товарищ. Вниманием меня не удостоил. Общались через помощников, хотя я был единственным профессиональным художником в Биробиджане. Посадили меня через пару недель после него.

«Ни фига себе!», - подумал Владимир о Хавкине. И сразу увидел  приближающегося к ним далеко не упругой походкой бывшего начальника милиции и, как только что выяснилось, бывшего первого секретаря обкома Еврейской автономной области, а нынче полузека-полудиректора.

- Здорово, земляки, - сказал он. И оба поняли, что ему о них все известно.

Он продолжал:

- Договоримся сразу, наши отношения чисто деловые. Времени для воспоминаний у вас не будет, об этом я позабочусь. Ко мне обращаться только по производственным вопросам. Полагаю, всем все ясно.

Библиотека располагалась в трех небольших комнатках, примыкающих к клубной. Там отвели место для работы художнику. Для начала кроме ежедневной уборки Владимиру было необходимо произвести инвентаризацию фонда и обработать много сотен книг нового поступления. Вскоре словоохотливый Рывкин много что понарассказал ему о работе Хавкина в должности главного еврея Биробиджана.

…В успех попытки создания национального «еврейского очага» на пустом, гиблом месте у границы с Китаем верили немногие. А невесть откуда взявшийся и неожиданно избранный первым секретарем Матвей Хавкин верил свято. Работал он самозабвенно. Многие зарубежные еврейские организации оказывали помощь. Нарастал поток идеалистов и из республик союза, и из-за рубежа.

Хавкин был вездесущ, он успевал заниматься всем. Развернулось строительство жилья, создавались еврейские колхозы, промышленность. Был открыт еврейский театр, и он, Рывкин, рисовал там декорации. Открывались еврейские школы. А в русских вводилось изучение языка идиш. Специальным решением он был объявлен вторым государственным языком. Названия улиц, железнодорожных станций, даже штемпеля на почтовых отправлениях писались на двух языках. Любимым детищем Хавкина была созданная библиотека, ее назвали именем Шолом- Алейхема и вывеску для нее писал тоже он - Рывкин.

Многим предприимчивым людям казалось, что они найдут в Биробиджане возможность, наконец, развернуться. Зубные врачи привозили с собою оборудование для кабинетов. Владельцы бизнеса - товары. Все они мечтали на новом месте построить и обжить еврейский дом и, конечно, приумножить свои богатства. На прием к Хавкину потянулись богатеи из Америки, Германии, Франции. И он предстал перед ними энергичным, решительным, самостоятельным, даже рисковым руководителем.

Но в расчеты Москвы как раз это не входило. В одну недобрую ночь была арестована вся его команда. По слухам, первого секретаря, председателя исполкома, всех их помощников вскоре судили, признали виновными по ст.58 УК и за искажение национальной политики приговорили к расстрелу...

Для Рывкина неразрешимой загадкой стал вопрос: почему все же Хавкину сохранили жизнь? Этот вопрос не волновал Владимира - за годы, проведенные в зонах, он наслышан о многих необъяснимых зигзагах в человеческих судьбах. А вот как случилось, что милиционер из родного Гомеля, племянник его тети Хавы стал первым секретарем обкома партии большевиков, пускай автономной, пускай еврейской, но все же области, - интересовало его  очень.

Многое удалось  узнать, но не о секретаре обкома, а о заключенном М.П.Хавкине. Знакомясь с посетителями библиотеки, он неизменно переводил разговор на непонятную личность полузека-полудиректора, и удивительным  образом рассказы зеков-старожилов совпадали с рассказами первого художника Биробиджана.

На всем, что касалось быта, и не только в зоне, но и в выросшем вокруг поселке, заселенном семьями офицеров, работниками порта и шахтоуправления, лежала печать его инициативы, удивительного умения увлекать людей, поднимать на нужные им же дела.

… Все началось с бани. Много лет назад, когда с парохода на еще не обжитой берег сошел никому здесь не известный зек по фамилии Хавкин, в вонючую, топившуюся по-черному, избу-баню было страшно войти. Неведомым образом он заручился разрешением начальства, уговорил рукастых мужиков, и в зоне появилась баня, да еще так мудро спроектированная, что по мере поступления нужного оборудования она расширялась, а, в конце концов, прославилась и отличной парилкой. Всех проверяющих водили в здешние Сандуны. И все хвалили местное руководство.

Подобным образом в зоне появились прачечная, приличные туалеты, сушилка. Затем Хавкин был вызван к начальнику, ему разрешили свободный вход-выход и поручили силами «придурков» привести в порядок поселок. Так в поселке, окруженном холодным морем и вечно мерзлой тундрой, куда раз в год морем привозили сотни новых зеков, газеты, почту и все необходимое для жизни, появились тротуары, парикмахерская, пункт ремонта часов, портняжная мастерская, приличное кладбище. И на все это великолепие никаких дополнительных ассигнований, один полузек-полудиректор тов.Хавкин, который уже почти пятнадцать лет по осени встречает новых арестантов и отбирает из них десяток разрешенных ему специалистов. Гоняет их в хвост и в гриву, не дает расслабляться.

Таков был этот неординарный человек - первый секретарь, первый зек, и никто не знал, как племяннику тети Хавы удалось взлететь столь высоко. Упал же он в одночасье, лишившись всего по известной схеме: пришли, арестовали, били смертным боем, заставляли признаться в несуществующих грехах, осудили. Почему-то не расстреляли…

Владимир тщательно проводил инвентаризацию книжного фонда. Когда очередь дошла до формуляра Хавкина, с удивлением увидел, что уже несколько лет за ним числится  любимая многими книга «12 стульев». При встрече напомнил ему об этом. Тот отмахнулся, сказал, что зайдет. Дня через три зашел, сел за стол, на котором лежали центральные газеты более чем годичной давности, положил подбородок на подставленную ладонь. Он был явно чем-то расстроен, долго молча смотрел на Владимира. Тому показалось, что они разделены невидимой, звуконепроницаемой прозрачной стеной, в которой дверь открывается лишь со стороны Матвея Хавкина. Она приоткрылась, и Владимир услыхал нечто очень неожиданное, личное:

- Понимаешь, - сказал Хавкин, - на днях вызвали к руководству, спросили, до какого пункта выписывать проездной билет. В июле заканчивается мой срок. Где-то в сентябре будет транспорт на «большую землю». К праздникам смогу быть дома. Вопрос в задачнике: где он - дом? Что тебе известно о Гомеле?

Толком Владимир ничего не знал. Много лет назад, уж не помнит даже где, его путь пересекся с земляком. Тот рассказал, что город сильно разрушен. Спаслись те, кто успел уехать. Им повезло.

- Выходит, и мне повезло…

После продолжительного молчания он задумчиво произнес:

- Решено, еду в Москву. Если приспичит, ищи меня там.

Удивленный Владимир не успел даже сказать спасибо, как последовало еще более  неожиданное предложение, похожее скорее на просьбу:

- Хочу рассказать, как уехал из Гомеля. Очень хочу. Зачем? Сам не знаю…Можно?

И поведал Владимиру удивительную историю. Несколько вечеров приходил он в библиотеку и заново переживал события далекого прошлого. Как бы со стороны Хавкин то восхищался, то иронизировал сам над собой - нахальным, нахрапистым, где-то циником, где-то романтиком, свято верящим в торжество справедливости.

…С тех памятных вечеров прошло почти два года. Владимир часто  вспоминал удивительную историю, рассказанную ему полузеком-полудиректором, от этого она, потеряв какие-то второстепенные детали, стала короче и стройнее.

Вот и сейчас Владимир Фукс, освобожденный по отбытии срока, лежал на верхней полке вагона пассажирского, «500-веселого» неспешного поезда, упорно продвигающегося к Москве, перебирая в уме годы заключения. Он ожесточился и в который раз помянул недобрыми словами партию, правительство и, конечно, мамаш, родивших уродов, милостью которых за короткий и не очень остроумный анекдот он был осужден на десяток бесконечных лет. Он вновь вспомнил о Мотеле-свистуне, о его Гомельской мистерии. Под таким названием заложил он в память эту занятную историю…

* * *

Через пару лет после назначения Матвея Хавкина начальником милиции Гомеля была получена очередная оперативная разработка. Москва сообщала, что в последнее время в разных городах союза появляется ловкий и нахальный преступник. Он предъявляет документы, подтверждающие личность и будто бы высокую должность, занимаемую им. Он жалуется на утрату чемодана с вещами с солидной суммой денег. Просит и получает деньги от местного руководства. Появление проходимца было отслежено в Новороссийске, Ялте, Минске, Симферополе, Харькове, Полтаве. Во всех городах самозванец действовал по единой, не знающей проколов, схеме.

Как раз в эти дни в городе проходило заседание губисполкома. В перерыве в кабинет председателя, где в это время находился начальник милиции тов.Хавкин, явился импозантный, хорошо одетый, отглаженный южный товарищ, назвавший себя председателем ЦИК Узбекской ССР Ходжаевым. Держался он свободно и уверенно. С улыбкой рассказал о чрезвычайных обстоятельствах, в которых оказался. Просил о помощи.

Председатель губисполкома Егоров был человеком отзывчивым, перед руководством лебезил и терялся. Первое, что он сделал, это пригласил высокого гостя занять место в президиуме заседания, представил его членам исполкома. Опережая всех, приветственно захлопал. После окончания явно скомканных прений пригласил принять участие в запланированном банкете, помог сесть рядом с собою в персональную автомашину. Дал указание обеспечить лучшим номером в гостинице. На банкете поднимал тосты за дальнейшие успехи братского Узбекистана, за здоровье председателя ЦИК республики тов.Ходжаева. Потом гостя повезли в театр. После, конечно, выдали просимые деньги.

Поздно вечером уставший, но довольный собой, городом Гомелем, товарищем Егоровым Файзулла Ходжаев поселился в отведенном ему номере. Повесил пиджак на спинку стула. Взял полотенце, направился к умывальнику. В это время в номер вошел начальник милиции Матвей Хавкин и трое милиционеров. В руках начальник держал некогда приобретенный им номер журнала «Красная Нива». В нем были напечатаны крупные фотографии всех председателей ЦИК союзных республик.

- Вы арестованы, - сказал начальник милиции. - Потрудитесь выложить на стол содержимое ваших карманов, - именно так поговаривал Нат Пинкертон, знаменитый американский сыщик.

Файзулла Ходжаев, рассеянно улыбаясь, поглядывал на дверь, пожимал плечами, но, быстро придя в себя, похвалил за бдительное несение службы. И, дабы разобраться в ситуации и разрешить досадное недоразумение, предложил, не откладывая в долгий ящик, немедленно отправиться на переговорный пункт. Он пригласит к аппарату Калинина или Сталина. Они мигом прояснят дело.

В намеренье Матвея это не входило. И хотя лицо задержанного не имело признаков, по которым Ломброзо определял преступников, он приступил к досмотру. Из бокового кармана пиджака задержанного вынул большую записную книжку. Полистал и сразу наткнулся на справку, выданную на имя освобожденного из мест заключения Тургуна Хасанова.

Остаток ночи самозванец провел в камере городского отдела милиции, заблаговременно зарезервированной предусмотрительным начальником. Утром в столицу ушла телеграмма с информацией о том, что проходимец, называющий себя председателем ЦИК Узбекистана, разоблачен и задержан. Он оказался аферистом Хасановым. В телеграмме особо подчеркивались способность начальника милиции анализировать оперативную информацию, самостоятельность при принятии решений и личная храбрость. Без ложной скромности телеграмму подписал сам тов.Хавкин.

Спустя пару месяцев после звездного часа скромного милицейского начальника самая важная газета Советского Союза «Правда» поместила на своих страницах фельетон «Знатный путешественник». Страна узнала о забавной истории проходимца Хасанова, о ротозеях, занимающих высокие государственные должности, об умном человеке, прервавшем новую хлестаковщину.

И что? Хавкин справедливо считал, что он достоин быть отмеченным. Не каждый день и далеко не всем удается задержать матерого преступника. Был он уже немолод, амбициозен, мечтал о новом продвижении по служебной лестнице. Безразличие руководства к его судьбе огорчало. Он искал способ напомнить о себе.

И в теплый июньский день Московское представительство Узбекской ССР получило по почте объемный пакет документов. Адресован он был лично тов.Ходжаеву и содержал подборку материалов, напоминавших ему о том, как, смело взяв в свои руки инициативу, сознавая ответственность и возможные последствия, действовал Хавкин. Он лично обезвредил рецидивиста, который посмел позорить имя уважаемого руководителя братской республики.

Среди многих приведенных примеров глупости партийных чиновников Хавкин подробно описал похождение проходимца в Минске, где интрига оказалась наиболее парадоксальной. Хасанов явился в республиканский ЦИК, представился, предъявил липовую справку и сообщил, что ему срочно нужно 500 рублей.

Чиновники из высокой приемной не смогли отказать именитому гостю. Но, как рачительные хозяйственники, поддержку гостю предпочли оказать не из своего республиканского бюджета, а из средств представительства Узбекской ССР в Москве. В столицу была отправлена жалостливая телеграмма. Тамошний распорядитель средств взял под козырек и немедленно перевел в Минск деньги.

Расчет Хавкина был прост: восточный человек тов.Ходжаев, конечно, вспомнит, кем было спасено его честное имя, вновь посмеется с друзьями и подумает о том, что до сих пор не оценен действительно заслуживающий того человек. Оправдался ли расчет? Факты говорят за себя, тем более что дальнейшие события разворачивались как нельзя более благоприятно, регулярно напоминая тому, кто, наконец, должен был услышать, что в провинциальном Гомеле ждет своего часа энергичный и безмерно честолюбивый товарищ.

На полки книжных магазинов легла книга, которую и сейчас с удивлением и интересом читают не только в России. Называется она «12 стульев». Ее герой Остап Бендер по происхождению, жизненной позиции, внешним данным, хватке и нахальству - слепок с задержанного Хавкиным Хасанова. Затем появился «Золотой теленок» и сыновья лейтенанта  Шмидта. Клоны проходимца Хасанова до сих пор бродят по городам и весям, ждут своего Хавкина…Ему же не было больше нужды напоминать о себе власть предержащим. Он дождался.

Готовилось провозглашение Еврейской автономной области, одним из инициаторов ее появления был М.Калинин - Всероссийский староста, председатель ВЦИК, съевший с Ходжаевым не один пуд соли и выпивший с ним не одну бочку вина. Конечно, младший коллега рассказывал Калинину о милиционере из города Гомеля, имя, отечество и фамилия которого снимали вопрос об его национальности. Тот в свою очередь подсказал кому-то из членов политбюро. Хавкина вызвали в столицу. С ним беседовали на самом высоком уровне. Сам «хозяин» о нем сказал: «Умный еврей. Годится».

В быт страны входило новое слово - «выдвиженец». Так называли работяг, как правило, членов партии большевиков, которых выхватывали из коллектива и утверждали руководителями. Хавкин тоже стал выдвиженцем, его выдвинули.

Началась новая глава жизни Мотеле-свистуна. Он стал работать в кабинете. На табличке,  прикрепленной к его дверям, значилось «Первый секретарь обкома ВКПб тов.М.П.Хавкин».

Арестовали его в столице.

…В Москве Владимира никто не встречал. С полупустым заплечным мешком вышел он из вагона, посмотрел на серое небо, на серый асфальт перрона. Пока ожидал ответа на запрос у киоска бюро справок - ему был необходим адрес Матвея Хавкина, единственного московского знакомого, - он со стороны удивлялся жизни московских улиц. Рабочее время, а они полны народу. Уйма автомобилей. Женщины ослепительно красивы. Масса людей, донашивающих военную форму, орденоносцы с наградами, прицепленными поверх шинелей. Мужики бросают на асфальт недокуренные сигареты, и удивительно не то, что бросают, а то, что их никто не подбирает и не докуривает.

Он легко нашел нужную улицу и большой шестиэтажный дом. Лифт не работал, и прежде чем нажать кнопку персонального звонка, Владимир постоял возле двери. Звонков было несколько. Когда сердце перестало частить, он позвонил. Приветливая женщина, узнав, что приезжему  необходим Матвей Пинсохович, пригласила войти в комнату, снять бушлат.

- Не стесняйтесь, - сказала она. - Мотя будет минут через десять, он… - и она произнесла слова, которые показались Владимиру настолько дикими, что, решив - ослышался, он переспросил. Она поняла его недоумение и повторила.

- Мотя у себя в трамвайном парке. Сегодня у них партийное собрание.

…В зоне то с удивлением, то с нескрываемым ехидством иногда судачили о необъяснимых разумом случаях, когда отбывшие срок бывшие партийные боссы, изгнанные из партии, лишенные жилья, имущества, а часто и семей, публично заявляли, что на партию большевиков зла не держат, случившееся с ними объясняют недоразумением, ошибкой, кознями завистливых единомышленников…

- Его восстановили в партии?

- Пока нет. Обходятся без него, - то ли с сожалением, то ли с сарказмом ответила невесть кем приходящаяся Хавкину женщина. - Слава Богу, взяли на работу. - Она поставила на стол три прибора. Собравшись идти на кухню, посчитала нужным сообщить Владимиру, что «удобства» находятся в самом конце коридора, а партийное собрание, на котором сидит Мотя, - открытое.

«Скудно живешь, начальник. Без достатка», - думал Владимир, осматривая очень небольшую, аккуратно прибранную комнату. Ему захотелось сделать хозяину приятное: взять из пачки бумаги, лежащей возле пишущей машинки на обеденном столе, листок (видимо, женщина подрабатывала), найти карандаш и восстановить по памяти портрет Мотеле-свистуна. Но у дверей раздалось покашливание.

Хавкин вошел незаметно, с минуту наблюдал за гостем. Владимир бросился к нему.

- Хорошо смотришься, - сказал Хавкин так, будто виделись они вчера. Объятий не последовало. Владимир пожал протянутую руку.

- У меня  хорошие новости. Давнишнюю просьбу не забыл, нашел твоих родителей. В Гомель они вернуться не захотели, обосновались во Львове. Адрес есть. Тебя ждут. Так что перекусим, выпьем по рюмочке и марш на Курский вокзал. Укладывать тебя на ночь негде, сам видишь.

Конечно, Владимир видел, но манера разговаривать, снисходительный и в то же время командный тон Хавкина его обидели. Хотелось скорее уйти, о чем он и сказал, поблагодарив за хорошие известия и адрес родителей. Но в комнату, неся приготовленную снедь, вернулась  хозяйка. Она сразу почувствовала наэлектризованность атмосферы и мгновенно ее разрядила.

- Мотеле, - сказала она очень ласково, - немедленно представь меня родственнику со стороны тети Хавы. И Хавкин преобразился.

- Володя, это Белла. На свете почти два миллиарда женщин, перед тобою лучшая из них. Замуж за меня идти не хочет. Проверяет. Дата окончания испытательного срока не оглашается.

Таким домашним, таким мягким Владимир его не видал. Он даже не подозревал, что Хавкин вообще может быть таким. Между тем Белла организовала стол: поставила бутылки, рюмки, нарезала лук, окольцевала  им селедку. Пригласила садиться. Предложила витиеватый тост «За мир во всем мире, за вечный мир под этой крышей, за мир в душах присутствующих и успехи Владимира на всех фронтах!» Выпили. Крякнули. Володя потянулся за селедкой и неожиданно зарыдал, не справившись с нервами. В горле образовался ком: он то поднимался, то опускался, затрудняя дыхание.

- Что с вами!? - засуетилась Белла.

- Все нормально. Простите, - Владимир не стал объяснять, что на десять вычеркнутых из жизни лет его осудили за «селедочный» анекдот, рассказанный в кругу вроде бы своих ребят. Он его никогда не забудет...

«…В продмаг пришел покупатель.

- Селедочка есть?

- Конечно…Какого сорта завернуть? Сколько? - отзывается продавец.

- Мне две штучки «правительственной». Пожирнее.

- «Правительственной»? - удивляется продавец. - Первый раз слышу. Такой нет.

- А эта? - указывает покупатель.

- Это «селедка безголовая».

- Ошибаетесь. В народе её давно называют «правительственной».

- ?

- Толстая, жирная, безголовая. Одним словом, «правительственная»…

Обед прошел по-домашнему. Впервые за многие годы Владимир кушал. Кушал любовно приготовленную пищу. Кушал не из миски - из тарелки. Когда Белла понесла на кухню грязную посуду, он вынул из своего мешка потрепанную, без титульного листа и первых страниц книгу. Подал ее Хавкину, называлась она «12 стульев».

- Думаю, будет приятно. Не хватает несколько первых страниц, книгу пришлось списать…

- Я помню их наизусть…

- Так я пойду. Передайте Белле мою благодарность.

- Да-да…

Неожиданно для себя Владимир решился.

- Всех ваших помощников приговорили к высшей мере…

Хавкин его перебил:

- Тебя интересует, почему меня миновала их участь? А я не знаю, - сказал он обыденно и просто, как будто речь шла о пустяке. - Может потому, что выдержал, не оговорил ни себя, ни других, не подписал ни одного протокола.

Они пожали друг другу руки, а когда Владимир был уже в дверях, бывший первый секретарь обкома КПСС Еврейской автономной области окончил прерванную мысль.

- Знаешь, иногда мне кажется, жив я потому, что была у меня задумка. Мечтал построить в Биробиджане синагогу...Не  успел…

Может  быть, это действительно так. Кто знает…

г.Чикаго.