– Ну, мам! Ну, ты, как маленькая! Ну, люди женятся, потом идут к доктору и говорят, что хотят ребенка. И он им дает таблетку. Ты что, забыла? Тетенька ее запивает водичкой, и в ее животе пупсик вырастает, а потом через пупочек выходит. Я вот только не пойму, как сделать, чтобы девочка родилась, а не мальчишка! Что ли разные таблетки нужны?
– Вовсе нет! Нужно вести себя хорошо, тогда девочка и родится, а сейчас садись за стол: пора ужинать.
Долгая напряженная пауза... Затем конкретный вопрос:
– А хорошо вести себя нужно долго? Пока ребеночек в животе сидит или всю жизнь?
– Не огорчайся, но всю жизнь!
– А всю жизнь до этого или после? Ну, если уже родилась девочка, а тетенька себя плохо стала вести, что же с девочкой будет? Она что, мальчиком, что ли, станет?
– Нет, не станет, но второй раз у этой тетеньки уже точно будет мальчик.
– Слава Богу! А то я уж думала, всю жизнь надо мучиться... А мне второго раза и не надо. Только одну девочку. Нет, ты не подумай! Я все равно буду себя хорошо вести, но не за то, чтобы дочку родить, а просто так, потому что я – хорошая девочка.
– Ну, договорились! А сейчас иди к столу.
– Мама, а вот у тети Люды, ну, у подружки твоей, ребенок есть, а мужа нет. Ей что, таблетку доктор по блату дал?
В шестилетнем возрасте Соню посетила страшная догадка....
– Мама, мне кажется, что наша бабушка – еврейка, – шепотом произнесла она.
– Ты права. А что такое «еврейка», ты знаешь?
– Нет! Но это что-то очень плохое!
– Кто тебе это сказал?
– Никто! Я сама так чувствую.
– Интересно бы узнать, кто дал тебе это почувствовать. Доченька, ты ошибаешься! Ничего плохого в этом нет. Все люди на планете – разные. И не только люди. Как было бы скучно, если бы все цветы и деревья, звери и птицы были бы одинаковыми! Но к счастью, природа родила множество видов и типов живого. И каждый – хорош по-своему. И бабушка, и я, и ты тоже – мы все евреи. У евреев есть своя история, культура, язык. Если хочешь узнать об этом больше, я тебе помогу.
Соня горько заплакала, но затем, немного успокоившись, по-деловому спросила:
– Мама! А это можно как-то исправить?!
Шли годы, Соня взрослела, жадно постигая мир. Ее любознательность, предприимчивость и упрямство взрослели вместе с ней. Она всегда смотрела в корень любой проблемы, не желая мириться с тем, что на свете есть хоть что-нибудь, не подвластное ее воле и уму. И даже нерешаемые, по мнению большинства, проблемы только разжигали в Соне азарт игрока.
– Нерешаемая проблема? А я попробую и решу! – обычно твердила она. Но самое невероятное – в том, что ей нередко это действительно удавалось.
Глава 2
В половине второго ночи на втором этаже пятиэтажной хрущевки зажегся свет. Минут через пять на кухне появился мужчина среднего возраста в наспех наброшенном на плечи халате. Он тер глаза, сражаясь со сном, и вопросительно смотрел на свою жену, отсчитывающую капли валокордина в рюмку. «Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять...»
– Зина! Что случилось? – тревожно спросил он.
– Не спится: нервы не на месте! Я не могу смотреть, как она зубрит все эти предметы к экзаменам, не выходя на улицу даже на полчаса, и это – в такую жару, когда на пляже яблоку негде упасть. Ни воздуха, ни веселья, ни общения – ничего! Сидит и зубрит, как безумная! И это называется юностью? Но ты-то хоть понимаешь, что все это бесполезно?! И все ее отметки распрекрасные в школьном аттестате, и все ее знания, и усилия воли – все это... Семен, нужно что-то придумать, иначе можно сойти с ума!
– Что мы можем придумать? Сказать ей, что она все равно не поступит, и поэтому пусть даже не пытается?
– Ну, да! Пусть хоть нормально отдохнет летом! Кому нужны ее подвиги, если ясно, как белый день, что она не пройдет по конкурсу?
С фамилией Лифшиц – в Ленинградский университет, да еще на ИНЯЗ! Звучит, как анекдот. И это сегодня, в брежневское время!
– Зина, скажи спасибо, что мы живем хотя бы не в сталинское время.
– Спасибо! Ценю, что на свободе. Но детей-то как воспитывать? Лицемерами растить или... что делать?
– Ну, Зинуля, успокойся. Ну, вовсе не обязательно всем получать высшее образование.
– Конечно! Рылом не вышел, засунь все мечты и знания куда подальше, и иди продавцом или куда еще... бензин заливать. Так и туда без блата не возьмут.
– Ну, не утрируй!
– Семен! Хватит глупости болтать! Пойми, знания-то у нее – сильные! И, плюс к ним, еще три частных репетитора, которые эти знания отшлифовали. Они все считают, что она подготовлена блестяще, и даже самый строгий экзаменатор будет вынужден признать ее уровень знаний. Но как они не понимают, что уровень знаний тут вообще ни при чем?!
– Зина, если верить антисемитам, утверждающим: «Вас никуда не берут, однако вы везде есть», шансы все-таки могут быть.
– Сема, мы оба знаем эти самые шансы. Я тебя умоляю! Процент евреев, разрешенных для приема в любую организацию, тайным документом лежит в столах кадровиков. Кто этого не знает? Покажите мне такого сумасшедшего! Что? Есть такие наивные люди, которые не знают? Я бы так поставила вопрос: не знают или не хотят знать?
А наивные, Сема, бывают двух видов. Первый вид – это умные люди, даже слишком умные. Они до того глубоко понимают реальность и так болезненно на нее реагируют, что не хотят иметь с ней ничего общего. Реальность их убивает, и они сознательно убегают в прекрасный мир наивности. Там уютней... Плотно закрыл шторы, дверь – на замок, а по телеку у нас все только хорошее передают, – вот и нет реальности. Конечно, жизнь все равно их оттуда, ну, из убежища, вытащит за одно место рано или поздно. Но в промежутке можно отдышаться... за шторой.
Эти наивные играют в жизнь, как дети. Ты спросишь, во что? Кто – в политику, но так, чтобы никто не услышал их мысли (жене шепотом под одеялом), кто – в стихи, кто – в карты, в рыбалку, в бутылку... Я знаю, во что еще они играют?
А вторая категория наивных – это либо те, кому бог не дал мозгов, либо откровенные сволочи, которым выгодно не видеть и не слышать явного. Хотя тупые часто бывают и сволочами по совместительству. Ну, а уж умные сволочи – это самая страшная категория. Скажи, что я не права? Молчишь? Так не валяй мне дурака!
Процент дозволенных для приема в ВУЗы евреев настолько мал, особенно в ЛГУ, и особенно на ИНЯЗе, что в него попадут только блатники. Причем это будет уровень близких друзей ректора, если предположить, что у него могут быть друзья-евреи, в чем лично я не уверена. Ну, если только кто-то из очень полезных ему людей. Странно, что я должна тебе это говорить...
– Зина, родная моя, скажи, о чем ты меня конкретно просишь? Сама не знаешь?! А я вот предлагаю взять и уехать в Израиль. Тогда не придется пресмыкаться ни перед кем. И можно будет по ночам спать, а не успокоительное принимать на кухне.
Зинуля, лучшее средство от душевной боли – это найти ее причину. Потом наметить план по устранению этой причины. И только в самых безвыходных ситуациях – вынудить себя принять неизбежное. У нас, слава богу, до неизбежности еще не дошло. Выход есть! Раз нас тут не хотят, так зачем навязываться? Люди уезжают ...
– Опять? Опять началось?!! Вот и уезжай один, если ты такой смелый. А для меня это звучит так же, как предложение полететь на другую планету, пусть даже на самую прекрасную. И дело вовсе не в любви к Родине, которая давно доказала свою «особую нежность и заботу» в адрес своих граждан вообще, а уж в адрес евреев в особенности.
А дело в том, что не каждый в состоянии в один миг все поменять! Не все – такие сильные и смелые. Я вот, например, – не такая. Я здесь родилась, выросла, провела большую часть жизни... И сейчас, когда у меня куча болячек, мне, в моем-то возрасте, ты предлагаешь умчаться в белый свет искать счастья?
– Зина, ты хочешь дождаться очередной эпидемии еврейских погромов? История ведь повторяется и наказывает людей, пренебрегающих ее неизбежными законами.
– Семен! Хватит уже! Сколько можно? Любой разговор ты обязательно переводишь в политинформацию с призывами к отъезду! Да ты подумай хотя бы о том, что мы не найдем себе работу там, в Израиле, без знания языка, да с нашей профессией преподавателей музыки. Будешь на улице играть на скрипке и собирать подаяние в шляпу. Сиди уже тут! И вообще, мы говорили о том, как сделать, чтобы Соня напрасно не надеялась поступить в ЛГУ и не истязала себя. Вернемся к теме!
– Вот и скажи ей сама все, что считаешь нужным. С меня и так хватит. Я не уверен, как правильно вести себя в такой ситуации с родной дочерью. Для нее это, между прочим, и есть постижение жизни. Через падения и синяки. Ее предупредили. А она не хочет верить. Ты же знаешь свою упрямую дочь: для нее закон не писан. Она уверена, что поступит. Так вот, мое мнение по этому поводу таково: пусть поступает! Иначе обвинит нас потом, что мы не дали ей сделать даже попытку.
– Все мужчины – толстокожие существа. Им даже родных детей не жаль! – Сонина мама заплакала.
– Зина! Ты не логична, как все прекрасные женщины. Уезжать тебе – не по нраву. Здесь тебе – плохо. Что ты хочешь от меня? Волшебства? Увы, не умею. Пробовал сработать волшебником для любимых людей, увы, – не получается.
Хотя в наши семидесятые все так непредсказуемо... Вдруг власть поменяется? Или еще что? Вот и будет тебе волшебство! Жизнь крутится-вертится... Все может в один миг поменяться к лучшему, родная моя!
– Или к худшему... Семен Лифшиц – оптимист Советского Союза! Когда надеяться уже не на что, становишься оптимистом поневоле. Пока человеку есть, что терять, тревожность пессимиста в нем всегда жива. Что и требовалось доказать.
– Сема, ты меня удивляешь! Почему вдруг власть поменяется? Кто ж ее отдаст-то? Сам-то понял, что сказал? А если и поменяется, так что с того? Ты что, веришь, что к власти придет подлинный русский интеллигент, и проблемы антисемитизма не станет? Слушай, а может, ты еще надеешься в душе, что нашу страну возглавит еврей?
Они невольно рассмеялись и обнялись.
***
Я проснулась уже давно, но продолжала лежать в постели, и весь разговор родителей был мне отчетливо слышен. Я не знала, обнаруживать свое пробуждение или нет. Пожалуй, не стоит: тише говорить им все равно не удастся (сто раз просила, пока не поняла, что это не в их силах). А не говорить они не могут. Зачем понапрасну смущать родителей?
Мне было страшно за свое будущее и не хотелось верить, что мои родители правы в том, что у меня нет никаких шансов. Если шансов нет в юности, зачем тогда жить? Я решила, что просто обязана не струсить и доиграть до конца. К экзаменам я готова, и сдавать пойду. Ну, не расстреляют же! А вдруг все-таки проскочу?! Я – везучая!
Глава 3
Занятия начинались в восемь утра. Вставала я в половине шестого, чтобы успеть принять душ, одеться, выпить чашку кофе и добежать до электрички. Хотя иногда я успевала на автобус, и он довозил меня до местного вокзала. Не дай бог, опоздать к той электричке, что ровно без пятнадцати семь увозила нас, сестроречан, из неторопливого провинциального мира туда, где, как мне казалось, происходило все самое главное, ради чего стоило жить. Электричка везла в Ленинград! Каких-то минут пятьдесят, и ты уже в Питере – лучшем городе планеты.
Эти пятьдесят минут дороги в одну сторону некоторым казались утомительным испытанием. Хотя другие, как я догадывалась, считали это большим подарком.
Я принадлежала к последним. Полоса разбега при въезде на скоростную магистраль жизни нужна не только автомобилю, но и душе. Дорога в Питер и обратно была моей ежедневной полосой въезда в таинственную для меня городскую жизнь, и, соответственно, выезда из нее. Поездки эти, сопровождаемые успокаивающим стуком колес и беспристрастными картинками реальной жизни, мелькающей за окнами вагона, содержали в себе удивительное искушение помечтать о будущем и заглянуть в себя, что для уставшего от рутины горожанина или для провинциала, брошенного судьбой в ту же городскую суету, являлось бесценной возможностью побаловать свою душу.
Я любила смотреть в окно электрички, впуская в себя бегущий за окнами фильм о жизни. Пусть я была еще пассивным действующим лицом этого фильма или актрисой эпизодического плана, но я чувствовала, что впереди меня ждут серьезные роли. Я тщательно готовилась к ним, с восторгом и страхом поглядывая на жизненную сцену из-за кулисы.
Жизнь за окнами манила своей естественной, никем не корректируемой, сутью. Она рябила фигурами бегущих прохожих, опаздывающих на электричку; суетливыми птицами, ожидающими счастья хлебных крошек прямо на мокрой платформе; покосившимися крышами деревянных загородных домов и сельских ларьков, а также уже узнаваемыми мной кустами и деревьями, растущими параллельно рельсам, доставлявшим пассажиров в столицу прекрасного.
Только провинциал способен по-настоящему оценить большой город. Я постигала яркий, пугающий и одновременно манящий Ленинград маленькими осторожными глотками, боясь не только обжечься, но и не распробовать вкуса предлагаемого мне взрослого жизненного напитка, незнакомого по причине возраста и места жительства.
Попав домой, я тут же опять становилась маленькой опекаемой девочкой. Единственной. Самой главной. Любимой.
На магистралях большого города я была уже вполне взрослой. Одной из миллионов таких же, как я, безликих прохожих.
Ах, если бы только все эти люди и дома могли знать, как искренне я любовалась ими, придумывала им прошлое и будущее, благоговела перед их годами и мудростью, примеривала на себя их судьбы!
Поезд прибывал на Финляндский вокзал, а потом нужно было добираться на метро до Невского минут 15–20, да еще быстрым шагом – до набережной, где находился институт. Но это уже – мелочи жизни.
Главное – я уже «одной ногой» вступила в студенчество. То есть, я поступила в гуманитарный вуз! И не в какой-то там, как шутили подружки, заборостроительный, а в ленинградский педагогический, да еще на факультет иностранных языков! Почти туда, куда хотела. А в университет, к сожалению, не взяли: родители оказались правы.
Ну, и бог с ним, с университетом! Главное, что я получу знания и выучу все то же, что и в ЛГУ. А там, как мама говорит, получу корочку (это она о дипломе), устроюсь на работу и найду себе что-то по вкусу. Главное – получить образование. Мне и в школе преподавать было бы, наверное, интересно.
А если совсем уж честно, то я вовсе не одной ногой поступила, а сразу двумя. Уж не знаю, разочарую я вас или нет, но я училась не совсем в институте, а на его «нулевом курсе», он же назывался рабфак.
В принципе, нулевой курс ничем не отличается от всех остальных курсов. Та же система дневного обучения, но просто на год дольше. Оттого он и нулевой. Шансов вылететь отсюда – практически никаких. Судите сами: если человек не придуривается, а нормально целый год занимается и сдает зачеты, то он вообще ничем не рискует. Да учить-то нужно всего четыре предмета: русский, литературу, историю и иностранный язык.
Сдавать экзамены в конце года предстояло именно по этим предметам, которые весь год зубришь. Причем эти экзамены сдавать придется не кому-то там, а именно тем преподавателям, которые тебя уже наизусть знают, как и твои знания. И достаточно хотя бы на троечки вытянуть, как ты уже – «на коне»! Да! И вот еще в чем прелесть-то: эти выпускные экзамены запланированы на июнь, в то время, как все нормальные абитуриенты поступают в вузы в августе. И у всех – сумасшедший конкурс, а мы, кто с нулевого курса, с ними не состязаемся: даже если, на худой вариант, схватить одни тройки, то это уже – поступление! То есть мы все шли вне общего конкурса! Так скажите после этого, каким дебилом нужно быть, чтоб тройку не получить у того же учителя, который у тебя в течение целого года все зачеты и экзамены принимал, да еще и нахваливал!
А меня уже начали хвалить. Историк ставил меня в пример другим: я блистала на его семинарах и зачетах. Сочинения мои всегда вызывали пристальное внимание учителей. В школе, правда, литераторша не верила, что я сама пишу свои работы.
– Ты списываешь всегда у одного и того же критика, но я пока не поняла, с какого именно. Вынуждена поставить четверку, хоть написано здорово! Отлично не ставлю, так как работа – не твоя, в чем я не сомневаюсь. Двойку не ставлю, поскольку не могу доказать, что это не ты писала.
К счастью, здешняя учительница сразу признала за мной авторство моих же работ, поговорив со мной минут десять на одной из переменок. Это было еще в начале учебного года, а совсем недавно она встретила меня в коридоре, недалеко от аудитории, остановилась и с улыбкой сказала:
– Мне очень нравятся Ваши сочинения.
И добавила, почему-то с грустью:
– Я бы очень хотела, чтобы вы стали студенткой нашего вуза.
Помню, как удивила меня ее неуверенная интонация и сам факт сомнения в том, что я стану студенткой.
В немецком я не просто лидировала. Немка наша, пожилая интеллигентная женщина, смотрела на меня откровенно влюбленными глазами. Девчонки же в группе – с ужасом, смешанным с восторгом. Так смотрят не умеющие кататься на лыжах люди на профессиональных горнолыжников, парящих в воздухе, особенно, когда все это снято камерой в замедленном режиме. И ужас, и восторг, и что-то еще очень хорошее, что даже исключает возможность зависти.
Получается, я вроде как расхвасталась, но на самом деле, мой успех в немецком имел свои конкретные и легко объяснимые причины. Я долго и нудно трудилась, изучая немецкий, да еще не одна, а с репетитором: все мои неугомонные родители старались! Ну, а сочинения – это было для меня не работой, а удовольствием. Так же, как поговорить с кем-то, кто тебя не перебивает.
... на самом деле, мой успех в немецком имел свои конкретные и легко объяснимые причины. Я долго и нудно трудилась, изучая немецкий, да еще не одна, а с репетитором: все мои неугомонные родители старались! Ну, а сочинения – это было для меня не работой, а удовольствием. Так же, как поговорить с кем- то, кто тебя не перебивает.
Истории же я просто уделяли много времени: зубрила, читала, вникала и даже вслух пересказывала перед зеркалом целые параграфы, чтобы потом, на семинаре, не стесняться произносить такие обороты речи, которые мне почему трудно давались.
Ну, например, в моем активном словарном запасе не водились такие выражения, как: «они теснили армию врага к лесу» или « с флангов наступала пехота». Если даже я бы увидела эту сцену своими глазами, то все равно вряд ли смогла бы рассказать о ней. Казалось бы, что особенного в этих фразах? Ничего. Однако не влюбившись, невозможно проникнуть ни в чью-то душу, ни в суть предмета.
Страсти к истории я в себе не находила. Ну и что? Мало ли к чему в нас нет страстей! Люди замуж выходят без страсти и живут всю жизнь. Им тоже, наверное, приходится вызубривать слова любви, чтоб естественно их произносить. А я вызубривала термины исторических событий. Зато они входили в меня навсегда.
Если я кажусь вам странной, то представьте себе, что вас попросили, ну, к примеру, публично рассказать о половом акте со всеми нюансами и подробностями. Если вы – не сексопатолог с натренированной профессиональной лексикой по данной теме, а просто чемпион по практической стороне этого дела, то вряд ли вы так уж легко найдете приемлемые наукообразные слова для воспроизведения полового акта в большом зале слушателей. Однако никто не ставит под сомнение ваши знания и практические достижения.
То же самое – и с историей. Если не вызубрить лексику всех этих выражений: «был сформирован первичный боевой порядок полка» или «с левобережного фланга готовился отход» и так далее, то можно запросто создать о себе впечатление ленивого двоечника. Поэтому историю я не просто старалась прочитать и понять, но и проговаривала вслух целые параграфы, чтобы от зубов отскакивало, если во сне разбудить.
Так что, литература – это моя страсть, языки – тоже, история же – уважаемый предмет, который должен знать каждый интеллигентный человек. Но всепоглощающей любви к этому предмету мне испытать не довелось. Можно ли меня в этом упрекать? Думаю, нет, ведь я же не на исторический факультет поступала! История же вела себя по отношению ко мне гордо и ненавязчиво: в душу не лезла, но на зачетах не подводила.
Историк оценил мои старания отметками и уважительными взглядами, которые были тут же замечены, а потом, в общаге, не без хихиканья прокомментированы девицами нашей группы.
Глава 4.
Находились люди, считавшие, что я продешевила: какой-то там педагогический институт на фоне ЛГУ — это жалкий компромисс. Возможно, они были правы, если не считать, что выбор у меня был между ничем и хоть чем-то.
Пришлось внушить себе, что потеряла я не так уж много. Сеансы внушения регулярно повторялись как родителями, так и мною.
Попасть даже на нулевой курс гуманитарного ВУЗА в Ленинграде того времени — это нужно было изловчиться! Да я про эти самые варианты вообще ничего не знала!
Когда я закончила школу, шел 1971- ый год. Жизнь моя только начиналась, и, как уверяли на выпускном вечере в школе, все зависит теперь от каждого из нас. И, соответственно, как поется в песнях, все двери открыты во взрослую жизнь...
Но, как оказалось, далеко не все открыто...
Итак, ЛГУ отпал. Вторую попытку пробивать головой стенку я делать не стала. Ситуация вырисовывалась просто «замечательная»: в педагогический евреев брали так же «охотно», как и в университет, а в институт Культуры и не брали, и не хотелось. Ну, про остальные ВУЗЫ и говорить нет смысла: мы были взаимно неприемлемы друг для друга. Я – не технарь в гораздо большей степени, чем боксер – не балерина. Творческие ВУЗЫ требовали талантов, которые я в себе не успела обнаружить.
Впервые в жизни я почувствовала себя бракованной. Амбиции, энергия, мечты и способности требовали выхода наружу... Но выхода не было.
Провал первой попытки жизненного старта, вызвал у меня сильную апатию, что, в принципе, было мне несвойственно. Откровенное глумление надо мной на экзаменах в ЛГУ, где меня намеренно перебивали, не давая закончить ни одной фразы до конца, не просто сильно меня ранило, но и сбило с ног: никто никогда до этого момента не видел меня такой побитой и равнодушной к жизни.
Родители сами выглядели крайне растерянными и депрессивными. Они поили меня успокоительными травами, чтобы я перестала плакать. Но я не знала, куда направить свои стопы дальше. У мамы стало прыгать давление, а папа, всегда такой веселый, разучился улыбаться и шутить.
Со временем, я все-таки успокоилась и перестала реветь, но жить стало не интересно. Я потеряла уважение к тем, кто, имея власть над моей судьбой, цинично и буднично проехали по ней катком, продолжая считаться интеллектуальной элитой общества и вершить судьбы таких же наивных дураков, какой я видела себя и свою попытку поступить в ЛГУ новыми глазами.
И вот, в день наибольшего уныния всей нашей семьи, уныния, которое, хоть и тяжкий грех, но иногда бесцеремонно влетает в неохраняемые уголки души, судьба решила предложить мне некоторый выход из безвыходного положения.
В гости пришла соседка, Анна Яковлевна, подруга моей бабушки. Она была из тех редких людей, которые мало говорят, ничего не обещают, но часто спасают людей, не подозревающих о готовящемся спасении. Анна принесла новость, которая могла бы привести меня туда, куда я так рвалась, но, увы, – не по прямой, а в обход. Именно она рассказала нам про РАБФАК и про все, что с ним связано.
Целый год мне пришлось вкалывать на заводе, пересчитывать тяжелые сверла, перекладывая их из одного металлического ящика в другой. Я просыпалась почти с восходом солнца, так как нужно было успеть на работу, да еще и готовиться к урокам немецкого языка с частным репетитором, которого родители где-то откопали для меня для пущей уверенности в моей готовности к штурму ВУЗА, и это – два раза в неделю после работы! Да еще, не рядом с домом, а в центре Ленинграда!
Работа начиналась рано, и опаздывать было нельзя ни на секунду: пропускной пункт заводской проходной охраняли бдительные люди, снабженные совершенной (на тот момент) аппаратурой выявления любителей поспать утром.
Я бродила по заводу в замасленном халатике, терла сонные глаза и была счастлива, что у меня опять появился шанс поступления в ВУЗ. Мне нужен был именно рабочий стаж, а не какой-то другой. Служащих не брали. РАБФАК ведь!
Год пробежал, и я собрала все нужные документы для этого самого рабфака. Внутри все дрожало от страха, что я не учла какой-то нюанс законодательства и меня никуда не примут. Однако волнения были напрасными. Я успешно прошла собеседование по каждому из четырёх профилирующих предметов. Это не вызвало никаких проблем. Сказалась подготовка, да и конкуренция была, честно говоря, слабовата: все-таки питерские школы – это серьёзно! Ленинградцев было двое: я и еще одна девочка, Полина. Все остальные – из разных, преимущественно далёких, уголков необъятной страны. Через неделю после последнего собеседования я была зачислена на РАБФАК и стала студенткой нулевого курса Ленинградского Педагогического Института имени Герцена, факультета иностранных языков.
Чтобы там ни говорили, а это было большой победой вчерашней школьницы над системой.
Родители были счастливы. В их возрасте люди легче идут на компромиссы с мечтами.
Я поступила почти туда, куда мечтала поступить. Поэтому и счастлива я была лишь почти. Но вскоре уговорила себя... Сами знаете, как мы все себя уговариваем: «Все, что ни делается, делается к лучшему» («или к худшему» — иногда добавляла я мысленно).
Глава 5.
Я выскочила из метро « Канал Грибоедова» в своем элегантном бежевом плаще и с наслаждением вдохнула весну и аромат Невского проспекта. А Невский все-таки неподражаем! В любое время суток здесь пульсирует жизнь, энергия и тайна причастности к чему-то значительному. Я всегда прихожу сюда за намеком на будущее счастье.
«Хотя я и так уже почти счастлива, ну, кроме романтической любви, конечно ... Но все это еще впереди, правда?» — мысленно обращалась я к воображаемому властителю судеб, — «Хорошо, что главное счастье, счастье любви, не торопится и не сбивает меня с ног, а позволяет испытать это приятное чувство ожидания, да и не отвлекает от учебы ».
Раньше, до того, как мне повезло поступить в институт, я приезжала в центр города не так уж часто. Ведь совсем недавно я была еще ребенком, и родители меня одну не отпускали далеко от дома. А им самим из пригорода кататься в город после рабочего дня было не так-то просто. Дела, заботы... Ну, а теперь я выросла, и главной заботой для меня стали как-раз эти поездки, да учеба.
И вот он – красавец Питер! Люди бегут, толкаются, несут пакеты, портфели, сумки. Почти все курят, остальные безуспешно пытаются увернуться от курящих в сторону, где обязательно курит кто-то другой. Но потом вдруг ... раз, и удача: ни одного курящего за несколько минут, и сразу легче дышится, и на душе хорошо.
Здесь, на Невском, я всегда чувствую себя посетителем самого прекрасного на планете музея под открытым небом. Наверное, это – всеобщее ощущение. Что ни здание, то музей.
Вообще, я ревностно отношусь к тому факту, что, наши чувства трафаретны и предсказуемы. Они даже изучены и разложены по полочкам психологическими гениями и их подмастерьями. Что бы человек ни почувствовал, это уже было испытано миллионами людей на планете во все прежние и настоящие времена. И любовь, и восторг созерцания природы, и вообще, все-все-все! В чем же тогда найти самоуважение, если в чувствах все наши открытия – это изобретения велосипеда?
Говорят, что каждый человек – индивидуальность. Приятный комплимент! Но потом вдруг выясняется, что все эти индивидуальности одинаково мечтают о главном в жизни и одинаково страдают от его отсутствия.
Все наши эмоции изучены и классифицированы по типам нервной системы и другим критериям. Мне это кажется внедрением в мою личную душевную тайну.
Вот хочу и буду думать, что у Невского проспекта никогда не было ни с кем таких доверительных отношений, как со мной! Именно мне жалуются на Аничковом мосту кони Клодта, что им порядком надоело там стоять и жутко хочется в отпуск! А памятник Екатерине, что напротив Елисеевского магазина, выражает именно мне свое возмущение, что он достоин лучшего скульптора, который не стал бы лепить такое количество людей и мелких деталей их тел и украшений, а позаботился бы о благородной лаконичности и узнаваемости издалека облика главной героини – государыни!
Маленькие самонадеянные балеринки из Вагановки, влетая с улицы Росси на Невский, кривляются и позируют конкретно мне (я-то это вижу!), продолжая и на улице выделывать замысловатые балетные па, чтобы я сразу узнала в них будущих звезд хореографии.
Ну, а все, что бушует в моей душе, все это – тоже, скажете, банальное подростковое видение жизни? Я ненавижу тех, кто так мыслит. Скажите еще, что это общий гормональный фон, определяющий соответствующие эмоции, и тогда Вы сразу станете моим врагом.
Я, в отличие от вас, верю в тайну каждой души, и поэтому люди мне искренне интересны.
Кстати, что это я так на вас набросилась! Мы ведь даже не знакомы. А у Вас бывало так, что вдруг хочется крикнуть о своих чувствах, но... никак не преодолеть дикую скованность и хорошее воспитание? И продолжаешь вести себя безлико, как все... Неужели всем этим людям все просто и понятно?! А мне вот, например, хочется иногда крикнуть: «Люди, я люблю Вас!»
Но у меня много вопросов к каждому прохожему. Ну, например, так и хочется спросить: «Скажите, а я вам нравлюсь?»
Но никто вокруг не кричит о своих чувствах, не задает дурацких вопросов и не замечает их в моих глазах. Чувства, видимо, как-то умещаются у многих внутри, подальше от чужих глаз. Или их неприлично выражать? А что же тогда прилично выражать? Отсутствие чувств?
В себе я не нахожу свободного места для хранения новых эмоций, так как внутри все уже заполнено, несмотря на мой юный возраст. И мне нелегко казаться такой же деловой и спокойной, как все вокруг.
А народ все куда-то спешит, видимо, в свою интересную жизнь, в романы, в открытия... А я их догоню скоро, только вот ВУЗ закончу и немного повзрослею. Мне всего19 лет... У меня лучшие на свете родители. Правда, брат старший — еще тот персонаж! Битлов так громко слушает, что мне гаммы учить невозможно! Ну, я уже школу музыкальную закончила, так что, не страшно теперь. Но вот, приходит он почти ночью, когда я сплю уже. И нет, чтоб на цыпочках и потихоньку, так он еще шумит и свет включает, эгоист несчастный! Мы ведь в одной комнате спим, а родители — в дальней, смежной. Я терплю, чтоб они не переживали. Они все равно ничего не могут сделать ни с квартирой, ни с братом. «Что выросло, того не вырубишь топором» — как мой брат любит говорить.
Но если об этом не думать, то все остальное у меня хорошо. Я – симпатичная , вроде, и способная. На меня иногда на улице поглядывают даже. Особенно летом и весной, когда я без пальто.
И мечта у меня есть, правда, уже немного откорректированная обстоятельствами, чтобы не сказать кастрированная: стать переводчиком устным и письменным, чтобы я могла все перевести и на русский, и с русского, о чем реально было бы мечтать после ЛГУ, и немного наивно после педагогического. Но можно и в школе преподавать, и экскурсии водить для иностранцев, и книги переводить. Да, что там говорить! Все можно! Ну, ясное дело, что я и английский одолею, но это уже потом, в процессе учебы в самом институте. На РАБФАКе — задача другая.
Ну, а то, что мне придётся повкалывать лишние два года (завод и нулевой курс), чтобы попасть в гуманитарный ВУЗ, так это – не страшно. Конечно, жаль этого времени! Но раз уж родилась еврейкой в России, то нужно платить. Зато каков результат!
Глава 6.
Девчонки в немецкой группе подобрались хорошие. Две ленинградки, остальные – кто откуда. Всего 15 человек. Но это только наша группа, немецкая. А вообще, на РАБФАКе народу – не перечесть. Сколько в институте факультетов и отделений внутри каждого из них, столько примерно и групп. Ну, вот, например, английская группа, французская, историческая, физическая, математическая, литературная, ну, и так далее.
И общаемся мы не только в стенах института. Нас, ленинградцев, часто приглашают в гости ребята из общежития. То день рождения чей-то справить, то просто посидеть и попеть под гитару. А гитаристы у нас отменные! Славка Пеккер и Игорь Гаврилов из математической группы... Они на двух инструментах выдают такой «класс» ! Аж в стенку стучат соседи, от зависти, наверное, что их не позвали. А мы хором горланим: « Вот и опять ко мне ты не пришла. А я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола- аааа! И ты войдешь в распахнутые двери!» или « Листья желтые медленно падают», и много всего другого...
Я иногда остаюсь ночевать у девчонки из литературной группы. Нам интересно общаться, да и ехать мне на следующий день в институт не так далеко, как из моего Сестрорецка. Родители не имеют ничего против этого. Они просят только, чтоб я их заранее предупреждала. У нас в семье никогда не было, слава богу, никаких грязных предположений по поводу моих ночёвок вне дома. И мою нравственность воспитывали не дурацкими запретами, а именно доверием, обмануть которое было бы для меня самым страшным.
Подружка моя — воспитанница детдома. Она приехала в Ленинград из Прибалтики. Ей уже 25 лет, она многое знает о жизни не понаслышке и смотрит на меня, как на баловня судьбы.
Зовут ее Ритой. А фамилия у нее — ну, просто роскошная: Барская. Правда, красиво звучит: Маргарита Барская ? Но семьи у Ритки не было никогда. Она выросла в детдоме и не помнит своих родителей. Но что самое невероятное и болезненное, так это то, что мама ее — жива, но дочкой не интересовалась ни разу за эти годы. А про отца Рита вообще ничего не знает. Почему мама отдала ее в дом малютки, откуда ее потом перевели в детдом, никому не понятно. Может, эта так называемая мамаша, — больная или просто сволочь какая-то?
А среди евреев, как мои родители говорят, такие явления вообще крайне редки, чтобы живые родители своих детей в детдом отдавали. Но в семье — не без урода! Возможно, Риткина мать попадала именно в эту категорию. Хотя, кто знает? А вдруг у нее что-то с психикой? А, может, ей по здоровью вообще нельзя ребенка растить, или она в тюрьму попала? Но это — уже из области моей фантазии... Ищу оправдания людям...
Папа мой считает, что интеллигентные люди всегда выступают в жизни как врождённые адвокаты, а не как прокуроры человечества. Думаю, он прав. Хотя прокуроров вокруг намного больше: многие просто коллекционируют обиды и обвинения, вместо марок и значков. Вот я пробую искать оправдания для всех вокруг, а не обвинения: все-таки хочется верить в то, что я – интеллигентный человек.
Мне всегда хотелось спросить Риту, откуда она знает, что ее мать жива, и вообще, что еще ей известно о матери... Но я не решаюсь ничего спрашивать, чтобы не ранить ее понапрасну...
Ритка немного пышновата для своего возраста, как мне кажется, но фигура ее очень привлекает внимание парней. Сама она говорит о себе так:
– Да, я не высохшая вобла. Я – в теле. Но зато все формы у меня сохранены. Талия, бедра, плечи — все в нужных пропорциях. Так что, могу себя и тортиком побаловать иногда. Красоту не испортишь!
Ритка похожа на цыганку. Внешность моей подружки вполне соответствует ее внутреннему миру: яркая, пышноволосая, кареглазая, выразительная, непокорная, страстная! Она много читает, любит театр, бегает на все премьеры, но главное, она любит детей и мечтает стать учителем литературы. Ну, и своих детей, конечно, собирается родить, когда появится тот, кто на роль их отца будет годиться. Пока таковых нет, и Ритка уже начала переживать. Многие из детдомовских, как я слышала, мечтают о своих семьях и детях, как никто другой.
Мы шепчемся по ночам в темноте общежитской комнаты о прошлом, о будущем, о том, кто в кого влюбился. У меня уже появились личные тайны, которые я поверяю одной Ритке. Мне нравится Виталик Беляев из физической группы, и, как уверяет Ритка, он в меня тоже втюрился. Мне в душе, честно говоря , тоже так кажется. И сердце мое замирает от возможности близкого романа, первого в моей жизни.
Нам с Ритой бывает и весело, и грустно. И хоть говорят, что люди понимают свое счастье только в прошедшем времени, но мы обе догадываемся, что в нашей жизни это – лучшая пора. У нас есть дружба, цель, шансы, молодость, Питер, ВУЗ, и предчувствие настоящей любви... Впереди — все !.. И есть даже та самая доля непредсказуемости, без которой и счастье пресно.
Глава 7
Год пробежал незаметно. Счастливое время всегда пробегает стремительно. Горестные дни тянутся бесконечно.
Наступил май, и вот они, близкие июньские экзамены. Выпускные, и они же — вступительные. Всем понятно, что это — формальность и не более того... Никто из нас почти не волнуется.
В группе я по всем предметам – лучше всех, да с большим отрывом. Девчонки подшучивают, что историю мне можно вообще не сдавать, так как преподаватель истории, якобы, не сводит с меня глаз. Это все, конечно, глупости. Просто ему приятно, что я готовлюсь к занятиям, а не так, как некоторые, на дурачка проскочить пытаются, потому-то он мне пятёрки ставит на зачётах, ну, и, конечно, уважительно ко мне относится.
Смешные девицы! Может, они скажут еще, что и литераторша, и немка в меня влюбились? Они мне тоже одни пятёрки ставят.
В общем, еще небольшой рывок, и .... я стану студенткой первого курса! Мне хочется летать! Я пропитана весной, мечтами, любовью и нетерпением жить по полной! А это включало любовь...
Впереди – еще целое лето, любимое время года. Сердце замирало от предвкушения длинного отдыха после напряжённых двух лет вкалывания (сначала на заводе, а потом на нулевом курсе). И вот он, достойный результат – поступление в гуманитарный ВУЗ! Я буду проводить это лето в моем Сестрорецке, где есть огромное озеро, Финский залив, сосновый лес, и множество живописных уголков, где можно спрятаться с книгой или тетрадкой для стихов... Это будет особое лето прощания с детством и трудной жизненной полосой.
Я выброшу обиды последних лет, чтобы освободить свою душу для более приятных чувств. Я накуплю себе нарядов, приемлемых для студентки серьёзного ВУЗА. И вообще, какое это блаженство – бездельничать после напряжённого длительного труда, смакуя этот волшебный перерыв перед новым забегом в трудности и напряжение! Это сравнимо с приятно ноющими мышцами после лыжной пробежки. Контраст мороза и бега (когда ветер в лицо и снег скрипит) с домашним теплом и уютом. И тот же домашний уют легко превращается в плен и кошмар заточения, если сидение дома – это не отдых перед походом, а бесстимульное прозябание.
Первый экзамен в нашей группе – немецкий. Преподаватель – немолодая хрупкая седая дама с безукоризненной осанкой и графскими манерами. О таких говорят: «рафинированный интеллигент». Держится она с достоинством и никогда не нарушает дистанцию в общении со студентами. Хотя иногда глаза ее по-детски улыбаются, глядя на нас, наивных, шумных, самоуверенных.
Несмотря на признание заслуг поколений отцов и дедов, молодежи всегда кажется, что пожилые люди слегка побиты молью жизни. И некое чувство снисходительности к старшим обычно присутствует в недрах самонадеянной студенческой среды. Хотя на Востоке уважение к старшим впитано с молоком матери. Но увы, не везде дело обстоит таким образом.
Наверное, это – чувство превосходства весны перед уходящей зимой. Ведь объективно говоря, зима, сама по себе, тоже прекрасна. Но когда весна «наступает на пятки» уходящим морозам, у многих – к ней, к зиме, возникает высокомерное отношение: слякоть, мокрый снег, резкий ветер... Все это раздражает безжалостную толпу. Но ведь в пору своей юности, зима тоже влюбляла в себя многих! И первый романтический снежок, и узоры мороза на окнах... А снежная баба, а коньки с лыжами... А новогодние елки и подарки! Но стоит зиме немного постареть, как все тут же начинают беззастенчиво ждать ее смерти, ведь молодая весна гораздо обаятельней старой зимы: весеннее волнение, капель, новорождённые почечки, вызывающие умиление...Но потом старухой становится и весна. И, наказывая ее за недавнее высокомерие к своей предшественнице, лето отыгрывается на ней сполна своей яркой солнечной энергией, пляжами, отпусками и бронзовым загаром. Любить юность вообще намного легче, чем любить старость. Нужно быть очень верным и преданным, чтобы, к примеру, не оглядываться на юных девочек, если рядом – немолодая жена. А на нас с Райкой часто выворачивали головы мужики возраста наших дедушек, идя по Невскому под руку со своими сверсницами-женами.
Я помню это чувство головокружения от текущего по венам обещания бесконечной радости жизни... Я помню свою преступную снисходительность к родителям на том основании, что, когда я обдумываю свое будущее величие в профессиональной и личной сферах, они строят планы, что купить из продуктов на завтра и как сэкономить деньги, чтобы выкроить мне сумму на новые сапоги. Я помню и свое высокомерие в адрес школьных учителей. С моей стороны, это была оборона: многие учителя школ весьма снисходительно относились к нам, ученикам, и нередко злоупотребляли своей учительской властью над нами. Я же смотрела на них, довольных собой, и думала: «Господи! Всего лишь школьный учитель, а гонора, как у великого ученого планеты. Знал бы он, что, когда я вырасту, я, разумеется, добьюсь гораздо большего!»
В институте преподаватели держатся более демократично, чем школьные учителя. То ли поумнее они, то ли достигли более существенных высот на общественной, так сказать, лестнице, а потому и нет у них нужды выбивать из-под чужих ног пьедестал самоуважения и подставлять его себе, чтобы повыше вершком казаться... Но не так откровенно они унижают студентов, как это бывало в школе. А уж молодые преподаватели ВУЗА вели себя особенно приятно. Они сами-то еще недавно были такими же, как мы. С чего им вдруг высокомерничать?
А вот пожилые педагоги иногда не прочь отомстить девчонкам за красоту и юность, что заставляет даже стариков-профессоров смотреть на них мечтательно в коридорах, ну, и парням тоже мстят за их спортивные походки, играющие мускулами плечи, за интерес к сверсницам — короче, за молодость. Мелко? Конечно! Но все это есть. И никакое образование не помогает побороть эту позорную зависть, хотя и исключения имеются.
Немка была исключением. Если кто-то из студентов откровенно выглядел необразованным диким маугли, но сам не только не догадывался об этом, а даже пытался эдак снисходительно взглянуть на учителя и мимикой призвать нас, друзей дикого племени, простить петербургским аристократам, профессорам и подлинным интеллигентам, их отрыв от нас, молодых и самоуверенных, несущих в себе эрудицию новых анекдотов, детективов и сентиментальных романов, — немка наша, в отличие от других профессоров, не злилась, не мстила двойками и не демонстрировала преимущество своего интеллекта, не говоря уже о власти, а просто ... улыбалась. Она немного меняла ритм своей лекции. Наше примитивное невежество, ликующая сплочённость стада, стремящегося к образованию и уверенного в своей прелести, завораживало эту пожилую даму тем очарованием, которое испытывают родители к родному чаду, даже когда оно плохо себя ведет. От нас веяло энергией озорных жеребцов на зеленой поляне, радующихся раздолью площадей, размаху пастбищ и вкусу травы. Немка откровенно любовалась нами. Ее доброта, тщательно запрятанная в строгий костюм преподавателя советского ВУЗА, непослушно вылезала наружу, рискуя сорвать кем-то установленные рамки отношений в классе. Она была принципиальна и порядочна, что легко читалось по ее лицу – «на лбу написано». И, конечно, каждый из нас понимал, что она влюблена в свою работу по уши.
Я отвечаю по билету вдохновенно и даже улыбаюсь от удовольствия. И, судя по выражению лица «немки», она мной не просто довольна, но и горда. Потом, когда я делаю паузу, она кивает мне как-то особенно приветливо, а ее коллега просит меня позвать следующего. Я чувствую, что ответила на пятёрку, но кто знает? Я уже ни в чем не уверена после провала в Университет, где я отвечала не хуже. Я вдруг начинаю волноваться. Хочется немедленно узнать результат. Но все не так просто. Зачётных книжек у нас нет. Мы ведь еще – не студенты. Поэтому отметки ставят в специальную ведомость. И только потом, когда последний в группе сдаст экзамен, всех попросят зайти в комнату и зачитают списком результаты.
По-моему, это полный садизм – заставлять людей ждать, пока вся группа ответит. Я уже не говорю о том, что каждый должен иметь право на свою тайну. Ну, почему мы все должны знать отметки друг друга?! А если кто-то стесняется плохого результата? А если у тебя вдруг тройка, а тебе парень нравится, и ты не хочешь, чтобы он знал о твоей неудаче? Как тогда?! Вот зачем ему знать про твою тройку, спрашивается? Но что делать! Не мы придумали. А кто вот, кстати говоря, и почему именно придумывает все эти маленькие, и, казалось бы, незначительные мелкие правила, которые делают нашу жизнь в целом, такой неуютной и колючей?
Я с трудом дожидаюсь, пока вся группа сдаст экзамен. Пульс стучит, как пулемёт попавшего в окружение солдата из героических кинолент о Второй Мировой войне. Наконец нас зовут в аудиторию и торжественно зачитывают отметки. Три пятёрки, остальные — четвёрки. Я узнаю, что у меня «отлично», и только после этого окончательно успокаиваюсь.
Первое, что я делаю – это звонок родителям из телефонной будки. Потом бегу искать Ритку. Она тоже заработала пятёрку в своей литературной группе, но узнала об этом на полчаса раньше и тоже позвонила моим родителям поделиться радостью. Больше ей радовать было некого.
Мы с Риткой празднуем успех в мороженице на Невском, которая почему-то называется в народе « Лягушатницей». Все хорошее отмечали именно там, что стало уже нашей традицией. Шампанское, мороженое и кофе— гляссе.
А потом я мчусь в свой Сестрорецк. Рите нужно зачем-то вернуться в общагу, и она не может поехать ко мне в гости. Жаль! Ведь родители купили торт, и мы будем отмечать первый экзамен, а Ритка уже воспринимается нашим семейством как неотъемлемая часть семьи.
Утром моя подружка позвонила мне довольно рано и стала активно звать к себе, но мои родители – уперлись впервые в жизни.
– В общаге готовиться к экзаменам? Ни за что!
Следующий предмет, который предстоит сдавать, – история. У Риты – через четыре дня, а у меня – через пять.
– Извини, Ритуля, в общежитии нам могут помешать. Вдруг кто-то в гости завалится к тебе, или соседи музыку врубят на всю катушку. Лучше ты ко мне приезжай! Мама моя тоже зовет тебя, обещает нам готовить вкуснейшие блюда, и приносить прямо к письменному столу, чтобы мы не отвлекались от занятий. Мы будем серьезно заниматься. А друг моих родителей, дядя Натан, сможет проверить наши знания и погонять по всем вопросам. Для полной гарантии. Он – доктор исторических наук, представляешь! Он сам историю преподает. Ну, как ? Едешь? Ура!
Все эти дни мы не отрываемся от книг. Читаем вслух, отвечаем – тоже. Вопросы к экзамену у нас есть. Родители внушают мне, что расслабляться нельзя ни в коем случае, что бережёного Бог бережет. Сочли нужным напомнить мне провал в университет, чтобы мобилизовать меня окончательно. Дядя Натан действительно лично проверил мои и Риткины ответы по всем вопросам, которые нам выдали на РАБФАКе, да и вообще, по всему материалу. Он остался доволен нами и заверил родителей, что мы – в полном порядке.
Рита уехала в общагу накануне экзамена. Она обещала вечером позвонить, но почему- то не позвонила. Я пыталась дозвониться до коменданта общежития, но было постоянно занято.
Утром — я уже у дверей аудитории с табличкой: « Внимание! Просим соблюдать тишину: идёт экзамен».
До меня вышло четверо девчонок, и тут я слышу свою фамилию. Историк наш, Петр, сидит рядом с каким-то незнакомым мужчиной, который, видимо, призван ему помогать. Во всяком случае, он выглядит старше, солидней, и держится как-то по-хозяйски. А Петька почему-то заискивающе улыбается, глядя на него.
На самом деле, Петр нас всех старше всего на несколько лет. Ему где-то 26- 28. А средний возраст рабфаковцев нашего курса — примерно 20 - 25.
Петр — какая-то комсомольская шишка, и, скорее всего, — член партии. Такой вот ... не простой преподаватель! И красавец, при всем при этом: высокий шатен с импозантными манерами и тренированной речью, но удивительно тусклыми и монотонными интонациями. Именно его тусклый голос усыпляет нас, студентов, и заставляет страдать на его лекциях. А мучения — серьезные: на лекциях Петра сон нападает на всех без исключения, как проливной дождь на прохожих в осеннем Ленинграде. Даже самые добросовестные ученики спят! Сон удается победить единицам путем погружения в какую-то игру, например , в морской бой, что, словно зонтик, заслоняет сознание играющих от произвола монотонности и равнодушия учителя истории. Я всегда пробую прогнать сон всеми силами. Ну, например, ущипнуть себя больно за руку или за ногу. Я даже вскрикнула однажды от боли, но сон прошел всего на несколько минут. Пробовала пить крепкий кофе прямо перед лекцией. Не помогает! Его голос – это просто инструмент для зарабатывания денег в качестве гипнолога для страдающих тяжелой формой бессонницы.
Петр, конечно, видел весь этот спальный вагон, но почему-то ничего не предпринимал. То ли ему было наплевать на наши знания и заодно на свое преподавательское самолюбие, то ли он сам не верил в то, что говорил, и поэтому не смел вещать громче и выразительней. Но он нас не будил. А может, его даже устраивало, что мы его не слышим? Спящие не так взыскательны к качеству лекций. Отчитал спящим, и ушел. Но нам-то все равно приходилось потом самим все это «долбать» к зачетам и собеседованиям. А вот на собеседованиях Петя был требователен и ироничен. Он гонял каждого и «вширь» , и «вглубь», словно мстил на безмятежный сон на лекциях. Так что, с нас он спрашивал всерьез, несмотря на то, что его лекции были бесполезны и мучительны. Я даже как-то песню сочинила про эти мучения. Она начиналась со слов: «Урок истории – сраженье мужества: слабак не выдержит, слабак заснет!»
Мне попался хороший билет, хотя для меня хорошими были все. Но этот — откровенно легкий. Второй съезд РСДРП, а потом – Отечественная война 1812 года. От души сразу отлегло. Я могла бы и без всякой подготовки отвечать. Но мне дали несколько минут посидеть и подумать.
И вот я стала отвечать. Я успела лишь произнести первую вступительную фразу, как Петр, который весь год относился ко мне с явным уважением и даже с какой-то особенной нежностью, перебил меня в середине второй фразы, и, приглашая коллегу разделить его возмущение, раздраженно заявил:
— Вы вообще-то готовились к экзамену, милая девушка? Или решили прокатиться на дурачка, за счёт старого багажа или, может быть, за счет ваших красивых карих глаз?
Второй историк сально улыбнулся, и посмотрел на меня так, как, видимо, смотрит на обречённого незлобливый уставший палач – с раздражением, что вынужден пачкать руки перед обедом, но все же с некоторой степенью жалости, смешанной с презрением. Ничего личного в этом не было. Обычное презрение к неудачнику. Так смотрят на тяжёлых больных, которые, хоть и не виноваты в своей болезни, но раздражают тем, что при них неприлично быть здоровым и веселым.
Я потеряла дар речи, в самом прямом смысле. Так я и промолчала, ничего не понимая, пару минут, наверное. Я точно знала, что отвечаю по теме вопроса и отвечаю правильно. Сказать, что я растерялась, — это ничего не сказать. Я обалдела. Тем не менее, через какое-то время, определить которое не берусь даже теперь, я попробовала возобновить свой ответ, но мой учитель, который ставил мне по всем пройденным темам отличные отметки, категорически заявил, не мигая:
— Понятно! Первый вопрос билета вы не знаете. Переходим ко второму.
— Почему же? Я знаю первый вопрос, я , — мой голос дрожал и звучал неубедительно.
— Что?! Вы будете спорить со мной? Немедленно переходите во второму вопросу, иначе я поставлю вам два бала! Мне доверено оценивать знания студентов по моему предмету, и я не советую вам вступать в пререкания с преподавателем. Тем более, что нас тут двое. И мы оба считаем, что вы не справились с первым вопросом.
Слезы брызнули из моих глаз, словно я была клоуном в цирке, и кто-то нажатием кнопки, мог легко заставить краники, замаскированные для зрителя, лить безутешные водопроводные слезы. Мои слезы были настоящими, солеными, и я не могла их остановить.
— Возьмите себя в руки! — строго произнес тот, от кого я меньше всего ожидала подвоха и коварства. Он явно стремился завалить меня. Но почему, за что? Ведь я — почти единственная, кому удавалось побороть сон на его лекциях. И я была одной из немногих, кого он подолгу расспрашивал почти на каждом семинаре обо всех деталях каждой изучаемой темы, что даже рождало у некоторых девиц предположение о его неравнодушии ко мне. За что он заваливает меня, чьи знания он неоднократно приводил в пример остальным студентам?
— Отвечайте или покиньте аудиторию! Это – не детский сад, и мы не станем никого успокаивать. Вы – будущий педагог, а значит, должны уметь владеть собой.
Я попыталась успокоиться и стала отвечать на второй вопрос, который знала практический наизусть. Сбить меня было сложно. Однако Петечка, как мы все его называли за глаза, в силу его незначительного возрастного преимущества, перебил меня опять же на второй фразе,сообщив мне насмешливым тоном, что я перепутала все войны и все эпохи, и это уже ни в какие ворота не входит.
Оба историка обменялись многозначительными взглядами и попросили меня ответить на дополнительные вопросы. Вопросы были откровенно издевательскими. Например, сколько было революций в России? Я, разумеется, ответила на этот и на все остальные подобные вопросы. Состояние у меня было жуткое. И лицо мое выражало все мои чувства...
Начался марафон. Петр усложнял вопросы и увеличивал скорость. Я продолжала отвечать. Он увеличивал обороты и сложность. Но я не сдавалась. Он начал злиться. Это было так явно, что мне стало не по себе. Наконец он как-то устало взмахнул рукой, с досадой на себя за то, что не нашел вопроса, который бы заставил меня опозориться, чего, как я почувствовала, ему очень хотелось, и произнес:
— Ну, достаточно. Подождите в коридоре. И вызовите, пожалуйста, следующего. Кто там у нас? Тимофеева Вероника? Позовите ее! А вы узнаете результат в самом конце, когда вся группа пройдет.
Я выскочила в коридор в состоянии, близком к обмороку. Вероника с ужасом посмотрела на меня и прошептала: — Они что, били тебя ? На тебе лица нет!
Я нашла телефон-автомат, чтобы рассказать маме о том, что случилось. Но оказалось, что дома случилось что-то другое, видимо, очень серьезное, потому что мама почти не прореагировала на мои слова и попросила срочно приехать домой. Объяснять отказалась.
Я вернулась к дверям аудитории. Нашла тех, кто уже ответил, и тех, кто еще ожидал своей очереди. —Девчата! У меня дома что-то серьезное случилось. Я не смогу ждать, пока вся группа ответит. Вот мой номер телефона! Передайте Веронике или сами позвоните мне, когда объявят все результаты. Только не забудьте, позвоните мне обязательно. Не знаю, что случилось с нашим Петей, но он – бешеный сегодня. Думаю, он поставит мне трояк. Хотя я все знала, он перебивал меня на каждом слове и просто не давал мне отвечать!
— Да ты что? Он же так хорошо к тебе относился! И вообще, он же ставил тебе все пятёрки в течение года. Слушай, а, может, ты преувеличиваешь? Ну, уж четверку-то поставит! Ведь это противоречит его авторитету. Одна из его лучших на всем потоке учениц вдруг получает трояк. Сама подумай!
— Да нет же, говорю! Злой он сегодня. И рядом с ним — странный мужик: как надсмотрщик сидит и Петра нашего проверяет. Ну, и черт с ними. Переживу! Трояк-то будет...А остальное пусть на его совести останется. Я на все дополнительные вопросы ответила, а на основные мне просто не дали ответить. Ну, а справедливости добиваться у меня сил нет. Обидно, конечно, и по-хамски очень! Мне показалось, что им хотелось меня унизить по максимуму. За что? Ничего не понимаю...
Ну, что делать? Плевать мне, в конце концов на Петьку психованного! И на этого, второго.... тоже плевать. Трояк, так — трояк! Поехала я, девочки. Я волнуюсь очень! Боже мой, что там у них дома случилось? Ну, и день сегодня!
Я разревелась, девчонки принялись меня утешать, проводили до лестницы, и заверили, что все будет хорошо.
Глава 8
Через два с половиной часа я была дома. В квартире пахло валерианой.
— Соня! Слушай, мы не хотели тебе говорить до окончания всех экзаменов, но придется сказать: нужна твоя помощь. Тетя Роза в тяжелом состоянии. У нее рак, это все уже давно длится, а сегодня ее увезли в больницу. Мы с папой туда должны пойти немедленно, а кто-то должен накормить Майю и посидеть с ней. Имей в виду, она ничего не должна знать про диагнозах своей мамы. Так что, улыбайся, налей ей борща, и найди там в холодильнике котлеты, ну, и все, что захочешь. Майка сейчас в музыкальной школе, там еще занятия продолжаются, но скоро она прийдет к нам. Ей уже передали, чтобы шла сюда: я звонила в школу. Поняла? Не перепутай ничего. Майя не должна заранее страдать. Включи ей телевизор или займи ее чем-то другим. А нам теперь часто нужно будет уходить навещать тетю Розу. Поэтому кто-то должен днем заниматься Майкой. Кроме тебя, некому. Пойми, она не должна быть одна. Ей нужна семья. А ее папа от горя совсем слег.
Мама накинула плащ, и, почти не взглянув на меня, вышла из квартиры. Лицо ее было красным от слез и нервов. Она даже ничего не спросила про мой экзамен. Папа успел чмокнуть меня в щеку и шепнул: — Держись! Это надо пережить!
Через час в дверь позвонила моя двоюродная сестра Мая, которая училась в седьмом классе, и ничего не ведала о болезни своей мамы. Я накормила ее и попыталась даже улыбнуться, изо всех сил стараясь не разреветься на всю вселенную!
По телеку шел фильм про любовь, и моя сестрица прилипла к экрану, уютно устроившись с ногами на диване под моим клетчатым пледом, с увлечением следя за банальным сюжетом. О чем фильм, я не помню. Но помню, что действие происходило в общежитии, и там были какие-то девицы, которые мечтали о любви и замужестве, и все вертелось вокруг их судеб в чужом для них городе. Никто из них не хотел возвращаться из Москвы в свои провинциальные городки. Все они ловили столичных женихов. И вот одна вдруг сказала : — А я не хочу оставаться в Москве. Если у человека есть мама и папа, то никого роднее на свете нет и быть не может. И ни муж, и никакая Москва не заменят родителей. Пока они есть, мы в безопасности. Они – наши ангелы-хранители. И я не хочу оставлять их в деревне одних. Если не получится привести их сюда, я останусь с ними. Нельзя начинать жизнь с предательства своих родителей. А я у них одна. Больше – никого!
Я, конечно, не могу поклясться, что привела дословный текст из этого кинофильма, но мысль была именно такова. Так вот, на словах героини:
— Если у человека есть мама и папа, то никого роднее на свете нет и быть не может, — я почувствовала подкатывающийся к горлу ком, а еще через несколько мгновений я стремительно рванула в ванную комнату, закрылась там, включила воду, и дала наконец волю своим чувствам.
«Моя любимая тетя! Ей всего 46 лет! Она — редкая красавица! Как такое может быть, что она должна умереть? Это какая-то ошибка или недоразумение!!! А как же Майка? Она ведь маленькая совсем? Она безмятежно смотрит фильм и не догадывается, что ее мамы скоро не станет!»
Я мысленно обращалась к Всевышнему, хотя никогда не верила в бога:
«Пусть все будет хорошо, пусть все будут живы и здоровы, ну, пожалуйста!» — шептала я, вдруг внезапно поверив, что кто-то может помочь всем нам извне.
Неожиданно зазвонил телефон, я сняла трубку и услышала похоронный голос Тимофеевой Вероники. Она сообщила мне, что экзамен я провалила, и мне поставили два бала. Я подумала, что ослышалась и переспросила:
— Ника! Как ты сказала? Поставили что?
Но я не ослышалась. Мне поставили двойку. Вероника, оказывается, специально ходила куда-то спрашивать, можно ли мне пересдать. А ей ответили:
— Без права пересдачи.
Почти, как «без права переписки».
Ника звучала убитой. Предлагала приехать ко мне. Звала к себе в общагу поговорить. А я ..... я просто упала на диван, обняла Майку, и зарыдала наконец во весь голос. Благо, теперь я могла бы легко объяснить свой рев провалом экзамена.
Родители вернулись поздно, и Майку пришлось уложить спать на моем диване. Ее отцу, дяде Лене, позвонили, чтоб не волновался. Мама выглядела роботом, утратившим способность переживать и плакать. Она, похоже, уже все выплакала, и смотрела вокруг, ничего не видя. Папа налил ей горячего чая. Есть мама не могла, и папа уже перестал предлагать ей еду, но был счастлив, что от чая она не отказалась.
Я молчала, хотя мне хотелось крикнуть вслух и о своем горе. Но мое горе было ничтожным и мелким на фоне главного горя – умирала тетя Роза! Ее почти уже объявленная потенциальная смерть, неизбежность которой была чудовищней любой свершившейся смерти, вызывала ощущение нереальности всего происходящего вокруг.
Расправа надо мной в институтской аудитории казалось мне непостижимым горем, пока я не узнала про тетю Розу. Так, оказывается, у беды нет пределов! Как бы плохо ни было, всегда может быть еще хуже, еще несравненно страшнее...
Нельзя было добавлять родителям страданий еще и из-за меня. И потом, это было бы так пошло и эгоистично – упомянуть проваленный экзамен, когда умирает родной человек! Не даром, никто не вспомнил обо мне и никто не спросил меня, как все прошло в институте...
Я ушла спать, обняв Майку, сладко сопящую на моем диване. Я укрыла ее одеялом, пролежала рядом с ней часа два, но сон не приходил. Тогда я ушла в кухню и просидела у окна до самого утра.
Утром , когда все еще спали, я отправилась в душ. Хотелось плакать, но не получалось. Горло как-то сдавило: ни слез, ни звуков. Глухонемое кино.
Горячий душ немного взбодрил. Пить кофе было приятно, несмотря на боль и горе. Странно, что остается что-то приятное в жизни, даже в минуты великих трагедий.
Родители спали. Видимо, ослабли после вчерашнего стресса, и организм восполнял свои силы.
«А вот мой организм – дурак: не спал всю ночь, а утром не дает мне прореветься, и не хочет спать даже сейчас, после бессонной ночи»!
Я оделась и пошла на улицу. Я не знала, зачем и куда иду. Но чувствовала, что мне нужно идти. Я шла в сторону сестрорецкого кладбища. Ноги несли меня туда сами. Там было пустынно и спокойно. Мало шансов кого-то встретить. Там можно было найти могилы родных и знакомых. Почему-то захотелось навестить их. И еще, мне просто нужно было придумать себе цель куда-то прийти. Другая цель не придумывалась. Я шла быстро, просто стремительно, словно за мной гнались. От быстрой ходьбы мне становилось легче.
А этот участок – еврейский. Памятники стоят иначе, развернуты в другом направлении.
Вот могила бабушкиной сестры, тети Рахили. Тетю Розу назвали на букву « Р» в честь нее. Ведь назвать в наше время девочку Рахилью в Ленинграде, наверное, мало кто отважится. Трудно жить с таким именем. Вот Роза все-таки не так явно звучит по- еврейски, хотя тоже понятно... Все евреи называют детей по именам умерших близких, сохраняя, как правило, первую букву. Меня Соней в честь прабабушки Сары назвали. Представьте себе, как бы мне жилось Сарой в России в 70-х!
Мне уже скоро 20 лет. Я так привыкла, что я – Соня, что если бы даже меня на Луну переселили, где все Сары были бы в почете, то я вряд ли уже привыкла бы к новому имени... Это сразу надо, с пеленок...Хотя , кто как рассуждает....Некоторые, как папа говорил, в восемьдесят лет уехали в Израиль и стали свои подлинные имена использовать: Аркадий стал Ароном, Борис – Борухом, Юлия – Юдифью, и так далее... А как все-таки здорово пользоваться своим настоящим именем с самого рождения и не ожидать насмешек!
Так я шла вдоль могил, знакомых и незнакомых, и придумывала судьбы некогда жившим недалеко от меня незнакомцам...
Потом я свернула на русский участок и нашла там могилу моей школьной учительницы. Когда она была жива, я на нее нередко обижалась. Но вот ее лицо в эмалевом овале... И виден воротник того костюма, что она часто надевала в школу. И улыбка, словно она до сих пор жива и здорова ... Как будто спросит меня о чем-то вот- вот... В ушах возник ее голос, и стало не по себе. Хотелось сказать ей, что я больше на нее не обижена, что простила ей всякое-разное, что все равно буду помнить хорошее, ведь оно тоже было...
Вдруг я услышала рыдания и увидела метрах в двадцати похороны. Я поспешила отойти. Чужое горе... Не прилично было бы подойти, как любопытствующий прохожий... Да и не вмещалось в меня уже ничье горе. «Скоро мы будем вот так хоронить тетю Розу» — пронеслось в голове, и ужас этого понимания, этой неизбежной надвигающейся катастрофы схватил меня крепким кулаком за горло, и оно сжалось еще сильнее, чем утром, и заболело. Я прислонилась к ближайшему дереву, откуда меня вряд ли было видно. Я стояла, пытаясь успокоиться и найти силы, чтобы отправиться домой.
Летнее утро, и солнышко приветливо светит, как ни в чем не бывало. Природа не скорбит вместе с людьми. У нее свое настроение, от нас, видимо, не зависящее... Впору обидеться, или наоборот, — восхититься таким гордым нравом и непоколебимостью.
Она, природа, — вечная, а мы – временные. Завидовать ей или пожалеть ее? Трудно, наверное, существовать вечно... Душа должна ведь устать от вечности! Душа человека, зверя, неба...
На кладбище много птиц и цветов. Живые цветы аккуратно растут на могилах, посаженные заботливыми руками родных... И много букетов, купленных в дорогих цветочных магазинах или у ограды кладбища, принесенных на чей-то день рождения и до сих пор лежащих на могилах, красноречиво заявляя прохожим своим сморщенным сгнившим обликом, как давно юбиляра никто не навещал...
Я еще постояла несколько минут, собралась силами и ушла с кладбища. Я вышла на шоссе, и вспомнила, что рядом с универсамом есть мороженица. Можно вымыть руки после кладбища, как положено, и еще раз выпить кофе. Спешить мне теперь некуда. Учеба закончилась. А родители еще спят, видимо.
Вот и знакомая кафешка с пирожными, мороженым, коктейлями и горячими пирожками...Я долго мылила руки и смотрела на себя в зеркало. Мне казалось, что за вчерашний день мое лицо принципиально изменилось, так же, как и моя душа. Мне уже не хотелось ни плакать, ни возмущаться. Я почему-то улыбалась...
Вымыв руки, я намочила лицо и стала намыливать и его, чтобы смыть с него что-то вчерашнее. Наверное, я подсознательно прощалась с недавними надеждами на близкое счастье, и мне хотелось вымыть не только лицо, но и прополоскать душу. Я сделала воду погорячей и тщательно смыла следы мыла. Кожу немного стянуло. Но на душе посвежело.
Мыслей не было. Я играла в игру. Правила игры запрещали думать, мечтать, вспоминать, спрашивать. Разрешалось наслаждаться едой, питьем, мытьем, ходьбой... Я выпила кофе, пульс застучал... Попробовала расслабиться мысленно, как учили на курсах аутотренинга: « Ваша правая рука расслабляется... Ваша левая нога... Глаза ваши закрыты, вы видите голубое небо, мечту...». Вдруг я почувствовала острое желание уснуть. И это – несмотря на вторую чашку кофе!
Я вернулась домой с намерением немедленно уйти в сон как в единственное спасение от этой жуткой реальности. Может, потом, когда- нибудь, жизнь опять обретет смысл. Или да, или нет. Но сейчас... спать! Спать и ничего не знать и не чувствовать, ни о чем не думать! Это – приказ самой себе.
Боже мой! Какай дурой я была, расстраиваясь из-за всякой ерунды, из-за мальчишек и подруг, из-за детских интриг и сплетен, и даже из-за пятен на новом платье... Как странно об этом вспоминать! Этого больше не будет: я уже не смогу воспринимать мир по-старому. Неужели какая-то мелочь, как, например, пятно от кофе, которое я случайно посадила на блузку сегодня в кафе, сможет когда-нибудь меня всерьез огорчить, как это бывало в прошлом, когда я была счастлива настолько, что огорчалась от любой мелочи? Сегодня я горько усмехнулась, увидев похороны моей любимой блузки. Похороны любимой блузки... Похороны мечты... Похороны любимой тети...
— Соня! Слава богу, ты дома. Где ты была? Почему не оставила записку и не позвонила? Мы же тут с папой с ума сходим! Доченька! — мама обнимала меня и плакала. Они с отцом уже все знали про мой экзамен. Разыскивая меня, они обзванивали всех моих знакомых. И Ника все им рассказала. Отец молчал. Мама была безутешна. Она немного успокоилась, увидев меня живой и невредимой, и вернулась в постель, где лежала до этого. Про тетю Розу они условились не говорить, так как говорить об этом было невыносимо. Мне тоже запретили задавать вопросы. И я была этому рада.
В дверь позвонили. На пороге появился дядя Натан. Он был вне себя от возмущения. – Подонки! Сволочи! Антисемиты! Нужно сваливать отсюда, как можно скорее. Гестаповцы! Зарезать ребенка! Я не могу жить после этого здесь! Что вы молчите? Я не оставлю этого просто так. Я поеду туда разбираться завтра же. Соня – она мне, как дочь, я ее с грудного возраста знаю. Я ее готовил, я отвечаю за ее знания! Ох, я им устрою!!!
– Натан! Успокойся, родной! Ты ничего никому не устроишь. И никто не устроит. Это – преступная вооруженная банда. И она – у власти. Что хотят, то и делают. Моя жена хочет тут жить. Ей полезны такие уроки.... Бессмысленно ездить туда, куда ты собрался, это — им на потеху! Как ты не понимаешь?
– Семен, а я все-таки поеду! – с этими словами дядя Натан ушел, громко хлопнув дверью.
Я легла и сразу заснула. Меня не будили, но когда я проснулась, родители сказали, что я проспала двенадцать часов. Вскоре выяснилось, что у меня пропал голос на нервной почве, и я не могу разговаривать. Меня осматривали врачи, но никто не понимал толком, что со мной. Говорили про какой-то спазм и выражали надежду, что голос вернется. Гарантии никто не давал. А мама хотела гарантий. Я же ничего не хотела, кроме покоя, но в нашей квартире его не могло быть. Хотя брат мой уехал в отпуск, и было хоть не так шумно и тесно, как при нем. Брат ничего не знал о наших бедах и пребывал в полном благополучии на берегу Крыма (на турбазе), в компании своей девушки и нескольких ребят.
Дядя Натан все-таки съездил в «гестапо», как он сам называл теперь мой институт. Ему рассказали, что отвечала я на двойку, а официальные правила РАБФАКа действительно не предусматривают второй попытки сдачи экзамена. И даже показали, где это написано. Так что, с точки зрения формальностей, все было в полном порядке. Мама совсем слегла. Двойной удар – тетя Роза и искалеченная судьба дочери, над которой откровенно надругались, как говорила мама, не остался незамеченным ее организмом: мама получила инфаркт.
И если судьба тети Розы была и оставалась в руках Божьих, и никто не мог бы с ним поспорить, только молиться, то моя судьба – была в земных руках. Как сказала мама, в руках палачей!
Глава 9
Через пару дней мне позвонили из деканата и предложили забрать свои документы. Сделать это можно было почему-то только в среду и только с 11 до 12 в определенном кабинете.
Документы могли мне еще пригодиться в жизни, и я сочла благоразумным забрать их тогда, когда предлагают. Мама захотела поехать со мной, но не могла по состоянию здоровья.
– Как быть? Я не могу отправить тебя одну в такой день, когда ты вынуждена вернуться за документами в зверинец к этим подонкам! Я поеду с тобой!
Конечно, маму оставили в постели, а со мной поехал папа, который специально взял выходной в этот день. Всю дорогу мы молчали, хотя я уже могла что-то шептать. Когда мы подошли к деканату, я увидела своих ребят - рабфаковцев с исторического, физического, английского и всех других факультетов....Сначала я не сообразила, почему они все здесь. Мне хотелось побыстрей забрать свои документы, не встречая никого, и поскорей уехать. И вдруг... Славка Пеккер со скептической ухмылкой встретил меня у дверей...
– Ну, что, Сонечка, ты тоже провалила историю?
Вместо меня ответил мой папа, так как говорить мне было трудно.
– Я – Сонин отец, Семен Львович, а вы, простите, молодой человек, вы – кто? Соня не может говорить, у нее голос пропал на нервной почве. Но я надеюсь, что голос вернется, она уже может шептать отдельные слова.
– Извините. Я – Слава. Учился тоже на РАБФАКе, но в группе историков. Всю жизнь серьезно интересуюсь этой наукой. Но как выяснилось на днях, я – двоечник, и именно по истории. Так что, у меня нет вопросов. А у вас? Взгляните на список отчисленных, не поленитесь, вот он тут, на дверях.
Список действительно впечатлял. В нем были только еврейские фамилии. Без единого исключения.
Папа побледнел и стал хлопать себя по карманом в поисках валидола.
– Это действительно гестапо! – сказала он.
Слава глубоко вздохнул и, выдохнув, как-то нервно попытался хохотнуть. Затем произнес:
– Все евреи оказались исключительными тупицами во всех группах! А историк наш – самое удобное «орудие расстрела»: карьерист, полный амбиций и лишённый всякий признаков совести. Именно поэтому все завалили историю. Не любого преподавателя так просто подбить на подлость. А его – ничего не стоит. Кстати, остальные получили четвёрки и пятёрки, я узнавал. Даже троек нет.
Тут подошел еще один парень из числа друзей по несчастью и обратился к нам с таким текстом:
– Вы так сильно не удивляйтесь. Эта расправа неслучайна. Глупо ведь целый год учить и платить стипендию, а потом выкинуть. Легче было бы сразу не брать! Как выяснилось, в Израиль из Питера недавно эмигрировал серьезный ученый – вроде бы филолог. Не помню его фамилии. Его, разумеется, дружно осудили всем коллективом вуза и исключили из партии. Но вот решили заодно и почистить ряды будущих педагогов. По принципу: «Мы вас учим, а вы потом уезжаете? Так убирайтесь в ваш Израиль сразу!»
А может, еще и приказ из Москвы пришел, или местная инициатива... Никто толком не знает. Но есть над чем задуматься!
Тут я увидела еще несколько еврейских ребят, пришедших за документами с трагическими лицами жертв, и коридор педагогического института все больше стал мне казаться похожим на логово бандитской шайки, где небезопасно даже стоять. Хотелось спросить: «Когда же выйдет Мюллер?»
Однако я мечтала увидеть Беляева Виталика, и незаметно искала его глазами. Виталик – русский, поэтому он-то должен был поступить. Неужели он ничего не спрашивал обо мне?
Славик заметил мой мятущийся взгляд и небрежным голосом сообщил:
– Все экзамены уже закончились, и многие ребята разъехались по домам до начала следующего учебного года. Вот, Виталик Беляев на днях укатил в свой Северодвинск. Он все спрашивал в общаге, где вся наша компания, но Рита Барская, душа всего курса, куда-то пропала, тебя тоже не видно нигде, так что все разбежались.
Я почувствовала, что краснею, поняв, что мои душевные тайны – вовсе не тайны, но главное, я страшно расстроилась из-за другого: мой только что зародившийся роман, который содержал намек на взаимность и близкое счастье, таял в тумане обстоятельств. У Виталика, даже если он и искал меня повсюду, телефона моего не было. Поэтому позвонить мне он не мог. Когда он вернется, он узнает, что я давно отчислена. И где ему меня искать? Звонить во все колокола? Да, в книгах и фильмах герои, влюбившись, разыскивают друг друга по всему миру, несмотря ни на что. Может, и в жизни так бывает. Но для этого нужно, чтобы какие-то отношения хотя бы начались. А у нас начались чувства, и, по-моему, у обоих. И именно поэтому мы так трудно шли к отношениям. Еще совсем немного, и ничто не помешало бы нам быть вместе, несмотря на разные города и вузы. Но мы не успели преодолеть смущение и выразить друг другу свои чувства и свой страх – не потеряться.
И вот мы потерялись... Ему меня не найти. А я... Я не могла просить Славку, которого отчислили тоже, разыскивать для меня Виталика. Что мне было делать? К тому же, я была жутко скованной, когда речь шла о таких вещах...
«Неужели я его никогда больше не увижу?» – стучало у меня в висках...
– Пойдем отсюда, доченька! – сказал папа, словно угадав мои мысли. Он держался за сердце. И я вдруг поняла, что никогда в жизни не прощу советской власти того горя, которое было обрушено ею на моих родителей. Я догадалась уже тогда, а потом, через многие годы, когда сама стала матерью, поняла на новом уровне, что настоящие родители переживают горе своих детей гораздо сильнее, чем сами дети. Мои родители, вне всякого сомнения, – настоящие.
Я обняла папу и улыбнулась, как мне казалось, ободряюще. Дескать, плевать на них на всех! Но папа, увидев мою жалкую улыбку и судорожные попытки его успокоить, резко отвернулся от меня, и я поняла по его судорожному дыханию, что он плачет.
Никогда в жизни я не видела папиных слез. Мужские слезы – это вообще, как мне всегда казалось, – предупреждающий сигнал всему живому о надвигающейся всемирной катастрофе: мужчины созданы для спасения всех и всего, кто в этом нуждается рядом с ними. Природой предусмотрено, что им это по силам. Но когда даже они плачут, значит, на планете – жуткий сбой, и выхода нет вообще. Если же плачет не абстрактный мужчина, а твой родной отец, о котором ты, ребенок, пусть и взрослый, привык думать как о вечном и всемогущем защитнике, то это уже – не мировая катастрофа, а твоя личная.
Моего папу, моего любимого, родного, самого лучшего на свете папу, заставили плакать! В эту минуту дикая ненависть захлестнула меня, и мне захотелось отомстить всем тем силам, которые унизили самых близких и дорогих мне людей.
Глава 10
Через две недели голос вернулся. Но появилась жуткая депрессия. А потом пришла злость.
– А я все равно поступлю! Уеду куда-нибудь далеко-далеко, где в этом году – недобор, и где нет такого антисемитизма, как в родном любимом Ленинграде, и я докажу, что могу и поступить, и отлично учиться, и стать хорошим специалистом! Я получу высшее гуманитарное образование, назло всем сволочам! Чего бы мне это ни стоило! Слышишь?!
– Хватит! Успокойся, у тебя же настоящая истерика. Далось тебе это высшее образование! Что ты так к нему стремишься? Ни денег оно не дает, ни возможности найти работу. Одно престижное название, и больше – ничего. А книги можно читать и без института. Самой! Слава Богу, пока это доступно даже евреям! – кричал папа, пытаясь привести меня к душевному равновесию.
Вдруг зазвонил телефон, и пропавшая Ритка сообщила мне, что после провала экзамена по истории она уехала к какой-то знакомой, чтобы не жить в общаге и не позориться. Она не подозревала, что готовилась расправа над всеми евреями. Думала, что ей одной историк за что-то отомстил. Стеснялась прийти к нам, дурочка, поделиться переживаниями. Неделю она ревела в одиночку. Потом вернулась в общагу и все узнала.
– Что делать будем? – спрашивала Ритка, надеясь на мою и мамину предприимчивость. Зря она надеялась. Мы ничего не могли придумать. И сил у нас про запас уже не было.
– Слушай, давай хоть увидимся завтра. Приезжай на Невский! Погуляем, пообщаемся, а?
Я согласилась. Хоть выйти куда-то, а то дома сидеть стало совсем невыносимо.
На следующий день мы с Риткой шли по Невскому, обе в соответствующем настроении.
– Я тут слышала, что в Петрозаводском университете берут евреев, и конкурс там – не такой дикий, как в Питере. Может, туда махнуть? – Ритка звучала абстрактно-философски...
Меня подбросило:
– Кто тебе сказал все это? Расскажи мне, я поеду туда немедленно!
– Ты что, с цепи сорвалась? Ну, сказали мне девицы в общаге. Я точно не могу гарантировать тебе, так ли это. Что слышала, то и рассказала.
Мы сидели в «Катькином» садике... Так называли в народе сад напротив Елисеевского магазина, поскольку там был установлен памятник Екатерине Второй. Катькин садик пестрел яркими нарядами людей, дышал предчувствием интересных событий... Вокруг него – средоточие театров и музеев, библиотек, магазинов и ресторанов. А сам садик – место для привала: устал, посидел, и снова бежишь...
Мимо нас проходили люди... Кто-то кого-то ждал, кто-то с кем-то обнимался, сидя на скамейке; многие читали газеты, посматривая на часы и явно ожидая появления любимых... В жизни этих людей, как нам казалось, был какой-то смысл, пусть даже и не великий, но важный для них самих. Мы же сами определяем значимость момента, в котором находимся. А уже потом, во временном отдалении, сортируем, как на овощной базе, плоды, отделяя ценный товар от гнилого.
У нас с Риткой уже не было цели куда-то бежать. Нам оставалось лишь наблюдать за другими. А сами мы находились в ситуации, когда нужно принимать жизнь «понарошку», как у детей, когда они играют в куклы и говорят: «А давай, будто я – мама, а ты – моя дочка?» Вот и мы, как будто у нас все – впереди, но все это – «не взаправду».
Я вскочила со скамейки:
– С какого вокзала – до Петрозаводска? Не знаешь? Ну, я сама выясню!
– Ты что, прямо сейчас?!
– А что тянуть? Ты – со мной?
– Нет, я так не могу сразу, мне тут много чего нужно сделать...
– Ну, как знаешь. А я поеду!
Я чмокнула Ритку в щеку и оставила ее в полном недоумении на Невском. Впрыгнула в первый встречный троллейбус, и через несколько минут оказалась на вокзале. У меня хватило денег купить билет в город-реванш, где меня примут в университет и я, наконец, стану студенткой.
Но ближайший поезд уходил рано утром. Я решила остаться на вокзале и ждать. «Поеду, узнаю, как и что... Вышлют мне родители еще денег и недостающие документы, если нужно. А паспорт и аттестат так и остались в сумке моей: забыла вынуть. Так что все главное – со мной! Сниму гостиницу или комнату у частников. Я уже – взрослая! Что толку сидеть и оплакивать свою судьбу».
Но родителям, как ни крути, сообщить нужно, что я ночевать не приду. Они же сойдут с ума. Я подошла к телефону-автомату и набрала номер. Подошел папа. Это было удачей. Мама бы сразу бы устроила сцену. Папа же выслушал меня спокойно и сказал:
– Ну что ж, решила ехать, значит, решила. Отговаривать не стану. Сам отвезу утром на такси на вокзал. Но ночевать одной девушке на вокзале среди проституток и хулиганов – это очень опасно и нелепо. У тебя есть дом. Приезжай ночевать. Идет?
Я согласилась. Приехала домой. «Договорилась» с будильником на определенный час, и быстро заснула.
А утром моих документов в сумке не оказалось. Они были изъяты и спрятаны мамой, билет разорван, а мне пришлось вместо возмущения вызывать ей скорую помощь. Как выразилась мама, она «чуть не потеряла дочь».
«Скорая» вколола маме что-то от гипертонического криза и умчалась спасать других. Мама лежала целый день с грелкой на затылке. А вечером, как обычно, родители выясняли на кухне отношения шепотом, который в нормальных семьях считается криком:
– Семен! Как тебе это хохма понравилась? В Петрозаводске вдруг сильно полюбили евреев, и двери университета широко и гостеприимно открылись всем евреям нашей необъятной родины. Кто мог сказать ей эту чушь? Знаешь, Сема, ты говорил как-то давно, что ради семьи сумеешь стать даже волшебником. Родной мой, сейчас – самое время. Спаси Соню! Она себе места не находит. Боюсь, она опять какую-то глупость придумает. Спаси нашего ребенка, умоляю!
– Зинуля, тебе нельзя так волноваться, ведь давление же подпрыгнет опять! Я тебя очень люблю, ты у меня – большая умница, причем всегда и во всем, но ты не должна была рвать билет в Петрозаводск, прятать Сонины документы и вести себя, как жандарм. Ты же – еврейская мама, о которых слагают легенды. Я уже не говорю о том, что ты подорвала мой авторитет: ведь я же обещал ей, что отвезу ее на вокзал, и как мне прикажешь теперь ей в глаза смотреть? Но ведь ты и свой авторитет подорвала: она просто не будет больше нам ничего рассказывать, не станет доверять нашим словам, и это – все, чего ты добилась. Тяжелая артиллерия. А Соня – тонкое существо... Да и ты вроде бы – не танк. Что с тобой? Действуй по-женски, ласково и душевно. Что это за меры? «Держать и не пущать»?
– Что я, сама не понимаю, что неправа? Да, получилось не очень элегантно. Это правда. Но, Сема, ведь она могла уехать!!! Одна! Девочка! Беззащитное наивное существо! Куда? В белый свет! В жестокий грязный мир. Ее любой мог бы обмануть, использовать, обидеть. А насчет поступления, надеюсь, у тебя-то нет иллюзий?
– Иллюзий нет. Но надо было просто с ней поговорить и высказать свое мнение. Убедить, наконец! Этот случай не пройдет бесследно ни для кого! Соня перестанет нам верить! – папа звучал трагически.
Мне захотелось срочно обнаружить себя, обнять родителей и сказать им, чтобы они не переживали так сильно, потому что я никогда не перестану их любить и верить им. Но было неловко: они-то, как всегда, думали, что я сплю.
Раз они так поступили с моим билетом, значит, так нужно во имя моей же пользы, а я – просто наивная дура.
Два «прокола» подряд с поступлением в вузы значительно понизили мою самооценку, и теперь внушить мне, что я ничего не понимаю во взрослых жизненных играх, было проще простого. В какой-то степени я даже обрадовалась, обнаружив себя на родном диване, а не на вокзале, который, если поверить родителям, никак не приблизил бы меня к моей цели. А я была склонна в тот миг поверить своим родителям. Вчерашняя вспышка решимости сменилась очередной порцией апатии, и я укрылась одеялом с головой, отгородившись от всего и всех.
Кстати, я уже сто раз говорила своим, что их крики под названием «шепот» слышны на всю квартиру. И если они хотят иметь тайны от меня, то нужно выходить на улицу или обсуждать свои тайны, когда меня нет дома. Брат мой приходит домой так поздно (если вообще приходит), что тут же проваливается в сон, или читает в туалете книги, да еще может включить магнитофон, пусть не на полную катушку, но все же... Так что брату не слышны родительские речи по тысяче причин. А ему вообще нет дела ни до чего и ни до кого. А я вот – немой слушатель «тайных» родительских совещаний.
Сколько им ни говори, а их ночные конференции неизменно переходят на крик, а я потом не знаю, как себя вести: признаваться, что все слышала, или пощадить их.
Шли дни. Ничего не менялось в моей жизни. Соседи и друзья родителей часто приходили к нам в гости и дружно возмущались советским безнравственным устройством общества, народным и государственным антисемитизмом, и постоянно приводили меня и мою биографию в пример, в качестве еще одной, самой свежей жертвы.
Потом все садились обедать, выпивали по рюмочке, и понемногу настроение менялось: невозможно же постоянно быть обиженными. Гости переходили на шутки и анекдоты. Особенно здорово получалось у дяди Натана, когда он рассказывал анекдоты про евреев.
– Елена Исааковна! Скажите, вы – еврейка?
– Я? Ни в коем случае! С чего вы взяли?
– Но вы же – Исааковна?
– Елена Исааковна! Скажите, вы – еврейка?
– Я? Ни в коем случае! С чего вы взяли?
– Но вы же — Исааковна?
– А что, Исаакиевский собор в синагогу переименовали?
Все улыбались. Дядя Натан уже рассказывал этот анекдот год назад, да и до этого тоже. Но он был так артистичен, что, наверное, и при сто первом звучании анекдота, все равно было бы смешно. А всего у него было два главных анекдота про евреев, которые он очень любил и оттого, наверное, они казались ему нестареющими:
— Ирина Петровна! Вы еврейка?
— Нет, ну что вы? Я просто сегодня плохо выгляжу!
Однажды я спросила у мамы, почему евреи так любят рассказывать анекдоты о себе, но не переносят, когда это делают русские.
– А самой не догадаться? Ответ же – на поверхности! Мы о себе говорим , что хотим. Любой народ может подшучивать сам над собой, но с любовью и юмором. А эти же шутки в устах других народов – уже не шутки, а издевательства. Вот ты можешь сама о себе сказать, что тебе свойственно, ну, к примеру, подлениваться, когда нужно мыть полы или окна. А вот как бы ты отреагировала, если бы вдруг кто-то чужой сказал о тебе: – Вы знаете Соню из 23- ей квартиры? Так вот, как только нужно помочь родителям мыть полы или окна, ей всегда лень.
– Мама, неужели я такая плохая! Я ведь многое делаю по дому, – начала я.
– Ну, вот, видишь! Уже обиделась. А сама мне недавно говорила, что мыть полы и окна — это для тебя самая неприятная домашняя обязанность, и тебе всегда лень это делать. Улавливаешь теперь разницу, почему НАМ можно говорить о себе анекдоты, а ИМ про нас нельзя?
– Да, ты доходчиво объяснила. Мама, а это правда, что в твоей музыкальной школе никто не догадывается, что ты – еврейка? И при тебе рассказывают антисемитские анекдоты? Мне папа вчера сказал!
– Да, это – чистая правда. Я ведь, Соня, голубоглазая, светловолосая, белокожая, и даже нос у меня – курносый. Ну, скажи, я похожа на еврейку?
– Мамуля, а почему так? Ты – « русская», а я – типичная еврейка!
– Ничего странного. Ты похожа на своего отца. А я – на своего. Дедушка наш (мой папа) тоже не похож на еврея. Хотя он – чистокровный еврей. Знаешь, меня моя русская внешность удручает. Ты только представь себе мое положение на работе! В учительской кто-то постоянно бросает реплики о евреях. Что им за дело? Почти каждый день еврейская тематика почему-то всплывает то тут, то там. Хорошо, если в виде шуточки. А если всерьез? Что мне, работу терять? Ведь кормить вас надо. Одной папиной зарплаты не хватит. Вот я и выскакиваю из учительской, как только... А однажды я не выдержала, и говорю им: « Вы там про евреев не очень-то разглагольствуйте. У меня, между прочим, муж – еврей!» – ну, неловко мне их ставить в такое положение, чтоб объявить себя еврейкой после их антисемитских выступлений. Им потом – куда? Сквозь землю? Да, и мне самой после этого как работать там?
Так вот, я им про мужа-еврея, значит, говорю. Ну, для начала... И что ты думаешь? Они не поверили. Смеются мне в лицо и говорят:
– Может, ты еще скажешь, что ты сама еврейка?
Ну, тут уж я, конечно, не выдержала и отвечаю:
– Да, именно так и есть. Я давно хотела вам сказать, что я – еврейка!
Тут начался истерический хохот. Слова мои были восприняты, как лучший анекдот сезона. Они не только не поверили мне, но и восторгались моей манерой шутить с серьезным лицом. Так что, со мной, как со «своей», щедро делятся истинным отношением к нам, евреям. И это – не какие-то алкаши из-за угла, а учителя музыки.
Глава 11
Я уже не рвалась из дома никуда, иногда бесцельно бродила по улицам, а при встречах с бывшими одноклассниками, которые в нашем маленьком городке происходили почти ежедневно, старалась делать вид, что опаздываю и не могу разговаривать. О чем обычно говорят одноклассники в первые годы после окончания школы? Кто куда поступил!
Почти все наши учились уже на третьем курсе какого-то ВУЗА. Даже тот, кто в школе с трудом на троечки полз, уже как-то определился. А мне-то что говорить им? Вот я и старалась убегать от всех вопросов, и, как уличённая в воровстве, шарахалась от знакомых, перебегая на другую сторону улиц, чтобы ничего никому не объяснять, не оправдываться в своих неудачах, не рассказывать возможным тайным антисемитам (а я уже стала всех в этом подозревать) о том, почему я, хорошая ученица, болтаюсь без дела, нигде не учусь, а мои таланты (и заодно, судьба) загублена в застенках лучших университетов прекрасного города планеты.
Однажды, как всегда в дни отчаяния, к нам в гости пришла соседка и подруга бабушки – Анна Яковлевна. Они были примерно ровесницами, Анна и бабушка, родившаяся в начале века.
Анна, даже в таком почтенном возрасте, удивляла всех своей красотой и редким умом. Волосы на прямой пробор, как и у моей бабушки, – дань моде их молодости, как и общепринятому стилю женской прически прошлых веков. И что странно, у обеих – волосы были не седые, а черные. Вряд ли они красили их. Просто, кто-то седеет, а кто-то нет. И не правда, что количество переживаний – единственный критерий преждевременной седины. Есть еще и другие причины. Например, генетика и пигментация. Я читала об этом. И, похоже, так и есть, потому что, уж сколько горя они пережили, – уму не постижимо! А седины нет. Глазища огромные, карие, умные и все понимающие. Ни намека на склероз.
Анна потеряла мужа в молодости. Его расстреляли как друга Тухачевского, а ее посадили как жену предателя Родины. Две ее дочери чудом оказались не в детдоме, а жили с сестрой Анны, которой как-то удалось уцелеть. Анна провела в лагерях примерно 15 лет. И, пережив такое, она оставалась бодрой, энергичной и радостной женщиной, полной интереса к жизни и нежности к людям. Она много читала, регулярно посещала театры, переписывалась с огромным количеством бывших лагерных знакомых. Ей писали отовсюду. С кем она только ни дружила! Не женщина, а легенда. Я видела ее работы: вышивку на тюремном льняном полотенце рыбьей костью. Вот это – реликвии!
Узнав мою печальную историю, Анна долго молчала. Молчание ее было выразительно горьким и искренним. Я почувствовала странное облегчение от ее безмолвной, но энергетически мощной солидарности. Она не кричала, не возмущалась, как дядя Натан, и я подумала, что даже этот добрый ангел уже бессилен мне помочь хоть чем-то. Мы попили чай, и гостья ушла.
– Какая славная женщина! Я чувствую очень сильную симпатию к ней. Хочется сказать ей что-то хорошее, но мне неловко. А то я бы ее обняла и поцеловала, – сказала я маме.
– Все мы почему-то стесняемся выражать любовь, а хамство и злобу – запросто выражаем. Да, доченька, и у меня такие же чувства в ее адрес. Анна Яковлевна – редкий человек, особый... Хорошо, что ты это чувствуешь. Она просто светится добротой и мудростью. А какая воля! О ней бы книги писать... Такая биография! Ушла расстроенная, словно ее лично по лицу ударили. Таких искренних и преданных людей сегодня трудно найти.
Целый месяц я пребывала в полнейшей отключке от всех жизненных процессов, кроме физиологических. Я много спала, мне ни с кем не хотелось общаться. Почти все свободное от сна время я лежала на диване и смотрела в потолок, изредка поглядывая в сторону включенного телевизора и постепенно засыпая под самые интересные передачи, словно древняя старуха. Читать я не могла: вникать к содержание книг не было ни сил, ни желания.
Когда дома никого не было, я закрывалась в ванной и долго ревела, заглушая свой рев включенной водой. А когда реветь хотелось прямо при домашних и не было сил сдерживаться, я убегала на озеро, и там, приткнувшись к какому-то дереву или усевшись на чужую, привязанную к берегу лодку, давала волю чувствам.
Однажды мама таинственно и даже немного торжественно сообщила мне, что в институте Культуры имени Крупской образовался очень маленький конкурс на библиотечный факультет.
– Откуда информация?! – ворчливо и недоверчиво буркнула я, пытаясь спрятать вылезающую из подполья униженную, выпоротую и исхудавшую надежду.
– Откуда информация? – повторила мама мой вопрос и посмотрела на меня взглядом опытной, изнемогающей от лишнего молока коровы, чей только что родившийся теленок орет от голода, но не берет сиську, требуя анализа молока на отсутствие сальмонеллы.
– Родная моя, мне сказали это знающие люди. Что толку подвергать сомнению единственный шанс! Шанс нужно использовать, а не проводить над ним ядерные испытания. Пока ты будешь замерять его достоверность, он уплывет к берегам более доверчивых и проворных. Иди завтра же и подавай документы! Нет никаких гарантий поступления! Этот институт находится все в той же стране, где царят те же правила, а у власти – те же господа. Но и волноваться не нужно. Иди, словно в лотерею хочешь сыграть. Шансов почти нет, но они есть. Тем более, ты ведь никогда не хотела быть библиотекарем, так ведь? Вот! Значит нет причин радоваться, если возьмут, но и огорчаться не стоит, если не возьмут. Но если вдруг «выгорит», то будет хоть какой-то диплом. Лучше же, чем никакого. Институт Культуры – это, понятное дело, – не университет. Не тот апломб и не тот уровень знаний и перспектив... Так, может, именно поэтому там чуть пошире откроют двери и для нас, как ни горько это говорить родному человеку?
Доченька, прошу тебя, если можешь, делай все это без надежды, без эмоций, чтоб потом не больно было падать! Иди, как на прогулку: возьми Ритку, сходите в кафе, поешьте мороженого, и заодно отнесите документы. Денег не стоит, шансов – ровно для усиления мышечного тонуса при ходьбе. Пощекотать себе нервы, немного продемонстрировать прохожим центральных магистралей города свою очаровательную кокетливую походку, ну, и наконец, – дать возможность дивану соскучиться по тебе. Когда люди выходят из безвыходной ситуации в жизненную суету, в поток людей и судеб, всегда есть место неожиданной встрече и счастливому случаю. Слезай с дивана!
Я позвонила Ритке.
– Ритуля, тут мама моя узнала, что в «Крупской» конкурс в этом году маленький. Да, на библиотечном. Может, хоть туда возьмут? Что-что ? Ну, что значит « на фиг»? Это все- таки лучше, чем вообще ничего. Мои говорят, что главное – получить хоть какое-то образование, а когда «корочка» есть, то это уже – старт для чего-то большего...
Ритка кисло согласилась. Ей вскоре предлагалось освободить комнату в общежитии, а куда она пойдет, никого не волновало. Так что, ей было не до капризов.
И мы договорились, что завтра поедем подавать документы. А там.. Будь, что будет.
Вопреки маминым предостережениям, в душе опять зародилась какая-то надежда, хотя быть библиотекарем я никогда не мечтала, как, собственно, и Ритка.
Однако с дивана пришлось тут же слезть: нужно было собрать документы, ничего не забыть, приготовить наряд, соответствующий такой поездке, погладить юбку... И вообще, я вспомнила, что моя голова нуждается в хорошем шампуне и ромашковом ополаскивании: волосы стали сухими и тусклыми то ли от нервов, то ли от бесконечного лежания на подушке, то ли еще от чего-то. Стыдно с такой копной показываться людям на глаза. Мама тут же стала заваривать ромашку и заговорчески добавила:
– После мытья ополосни волосы теплой ромашкой и надень шапочку резиновую на полчаса. А потом еще ополоснешь водичкой с лимоном. Я тебе сделаю растворчик. От этого волосы станут блестящими, как у кинозвезды. Только без меня никогда так не делай: если переборщить с лимоном, можно испортить волосы навсегда.
Глава 12
Конкурс в «Крупской» оказался бешеным. Кто это маме такое вранье принес? Скорее всего, она все это сама выдумала, чтобы хоть как-то избавить меня от начавшейся депрессии. Она, конечно, понимала, что я тут же узнаю и про конкурс, и про все остальное. Но мама была неплохим психологом, когда ей удавалось урезонить свои эмоции. А определённая аферистичность и предприимчивость всегда были ей свойственны.
Она понимала, что главное – это заставить меня слезть с дивана, прийти в институт, окунуться опять в атмосферу студенчества и возможного шанса на поступление. А там уже будет не важно, сколько человек на одно место. Потому что, сколько бы ни было, дело – в национальности, а не в состязании знаний и достоинств.
На что могла рассчитывать моя мама? На новый стресс от нового провала? На чудо? На жалость богов? Не очень понятно. Наверное, ей просто было невыносимо видеть мою ежедневную боль, пустые тусклые глаза, слезы, покорность судьбе и первые попытки закурить с горя. Она уже понимала, что нельзя отбирать у человека надежду, пусть даже и напрасную, коль заменить ее абсолютно нечем. Она сочла мою начавшуюся депрессию более опасным злом, чем еще один провал в ВУЗ. С момента моего воодушевления и до моего нового, вполне предсказуемого, провала уже в «Культуру», было примерно месяца два. А это ведь – щедрый подарок, целых два месяца надежды и воодушевления. А вдруг за это время что-то изменится в лучшую сторону?
Хотя что именно могло измениться, никто не знал. Но даже во время войны, в концлагерях, люди надеялись выжить и дожить до освобождения. И ведь доживали же некоторые!
Есть такой закон небес: когда веришь в успех, когда осязаешь его кожей, видишь его контуры в своем воображении, улыбаешься ему, словно он уже наступил, успех приходит. Это имеет даже научные объяснения и подтверждения, которых я не знаю и не понимаю. Хотя где-то читала об этом. Зато я успела заметить, что вера в удачу – это не напрасно!
Я чувствовала, что в душе у мамы кипела буря. Она рождала новую надежду, заведомо обречённую на провал, как она считала в душе. Это было преступлением – посылать меня под очередной обстрел. Но одновременно, это было подвигом – пусть один из миллиона, но шанс прорваться всегда есть, если куда-то рвешься.
Я смутно догадывалась о маминой стратегии, но предпочла уклониться от прямых разоблачений, поскольку не только жалость к маме, но и инстинкт самосохранения заставлял меня пробыть в этой сладкой пелене лже-надежды еще некоторое время. Я настроила себя на чудо, которое обязательно свершится. Это была детская игра взрослого человека. Ничего другого мне не оставалось.
Я старалась материализовать свои надежды, представляя себя уже студенткой, спешащей на занятия, быстрой походкой идущей по Кировскому мосту, а потом по Набережной Кутузова.... Пусть сам институт Культуры и не был моей изначальной целью, но его расположение – явилось бы мечтой любого человека планеты. Одно соседство с Летним Садом чего стоит?
Мама тоже подсознательно мечтала о чуде, но верить в него фанатично и безосновательно, как я, ей не удавалось в силу возраста и пережитого горя: сказки были ближе ко мне, чем к поколению моих родителей. Да и емкости для вмещения стрессов у родителей были почти полностью заполнены, а мои, на тот момент, еще нет.
И все же мамина вера в чудо, пусть даже слабая, ироничная, с одышкой и болью пережитого, была живой. Это было против всякой логики. Прежде всего, против ее собственной логики, которой она всегда отличалась. Это был ... крик материнского отчаяния и мольбы. Беззвучный крик, который я услышала и оценила.
Я уже понимала, что она лжет мне, делая вид, что верит в мое поступление. И все- таки я восхищалась ее святой ложью. Я жалела свою маму, так как видела, что папа совсем пал духом: семейный волшебник из него не вышел, и мама взяла эту роль на себя, на свой страх и риск, даже не зная, как управлять волшебной палочкой.
Я поступала на факультет специальных библиотек, на техническое отделение. Как мне объяснили, потом можно будет устроиться в любое НИИ в отдел информации, стандартизации и патентоведения. Видимо, это было престижно и чуть больше оплачивалось, чем работа обычного библиотекаря.
Рита же стремилась только туда, где будет контакт с художественной литературой. Мы подали документы на разные отделения библиотечного факультета.
Первым было сочинение. Я получила четыре, Ритка – трояк. Мы обе расстроились, но решили пройти все экзамены до конца.
Сценарий событий начинал напоминать четвёрочки моего университетского периода иллюзий. Зачем обижать абитуриентов? Зачем ставить двойки? Куда гуманней щедро осыпать всех четвёрками, ну, в крайнем случае, троечками, а кому-то можно и одну-две пятёрки поставить, польстить, да и нервы пощекотать, если заранее тщательно высчитать, что все равно конкурс – выше, и человек не пройдет!
Завтра у меня – «история» . А у Ритки – «литература».
От одного слова «история» у меня уже начинался нервный озноб. Хотя, казалось бы, я была серьёзно подготовлена. Но озноб не проходил. Я напилась валерианы по совету мамы и прекратила листать учебники.
– Лучше посмотри фильм. Эти нервы уже не помогут, а только навредят, – убеждала мама.
Вечером, перед самым ужином, в дверь позвонили.
– Кто там? – крикнул папа.
– Соседи! – бодро ответили снаружи.
Папа открыл дверь и увидел ...Анну Яковлевну, бабушкину подругу. Она тяжело дышала, так как бежала из соседнего парадного, по лужам, потом по лестнице, в домашних тапках и халате, чтобы не опоздать.
– Я вам по телефону звоню-звоню, а у вас занято целый вечер! Где Соня? Мне срочно нужно спросить ее.... Соня!
Я вышла в коридор и удивлённо посмотрела на гостью, которая выглядела очень встревоженной и ответственной. Она категорически отказывалась пройти в квартиру, остаться на ужин или хотя бы объяснить толком, в чем дело.
– Мне нужен номер группы, в которой ты завтра сдаешь историю, и вообще все дальнейшие экзамены и даты. Мне сказали, что каждый абитуриент должен знать, в какой группе он сдает, и еще какие-то данные должны быть.....
– Анна Яковлевн, а зачем Вам это?
– Ничего не спрашивай, просто напиши мне на бумажке всю информацию, как можно быстрее, чтобы я успела дозвониться.... Иди, Соня, пиши, и, ради Бога, проверь, чтобы ничего не перепутать!
Мое сердце забилось в предчувствии чуда..... Через минуты три я торжественно вручила Анне свёрнутый листок бумаги, внутри которого была написана моя фамилия, имя и номер группы, присвоенный каждому абитуриенту на время экзаменов и еще какие-то опознавательные цифры и буквы.
– Позвони мне завтра после экзамена! Не забудь! – на прощанье сказала соседка и исчезла за дверью. Родители недоуменно пожали плечами. Я выразительно смотрела на них, ожидая комментариев.
– Позвони мне завтра после экзамена! Не забудь! – на прощанье сказала соседка и исчезла за дверью. Родители недоуменно пожали плечами. Я выразительно смотрела на них, ожидая комментариев.
– Соня, ну, что я могу сказать тебе? — начала мама.
– Анна, конечно, – настоящий друг и все такое... Но она – человек пожилой и плохо понимает сегодняшнюю реальность. Она считает, что нашла тебе блат в самой экзаменационной комиссии. Она, оказывается, уже давно обзванивает своих знакомых по всей стране. А знакомых у нее – множество. Это я давно знаю. Вот она и объявила всем, что срочно нужен блат для твоего поступления, рассказала про все наши испытания на эту тему. И уверяет, что именно сегодня ей позвонили и сообщили, что канал найден. Сонечка, детка моя! Я не верю в такие блаты. Все это слишком неубедительно. Такие вещи делаются заранее, задолго до экзаменов, да, и вообще! Смешно надеяться... Ну, сама посуди, вчера – ни-че-го, а сегодня – здрасьте! Блат прилетел..... Нет, я уверена, что Анна старалась искренно и всей душой. И она сама верит в этот блат. Но мы-то понимаем, что так не бывает. Короче, я предлагаю не настраиваться на чудеса, а идти и сдавать экзамен, рассчитывая только на себя и свои силы. Согласна?
– Да, мамуля, думаю, ты права.
После ужина я еще немного пробежала глазами конспекты, а потом заставила себя успокоиться и легла спать.
Глава 13.
Утром мне повезло: вместо томительного ожидания перед экзаменационной дверью, я прошла вовнутрь очень скоро. Меня вызвали третьей или четвертой. А дальше – мистика..... Я вытаскиваю тот же билет, что в педагогическом, где меня «зарезал» Петенька - подонок. Итак, второй съезд РСДРП и Отечественная война 1812 года. Нервная усмешка пробежала по моему лицу. Ответы на эти вопросы я не просто знала наизусть, но и штудировала их гораздо дальше вглубь и вширь, чем предполагал учебник и курс подготовки РАБФАКа. Я глубоко знала этот курс еще до экзамена на РАБФАКе, да и дядя Натан постарался, и еще нашлись люди, мечтавшие наказать моих обидчиков, что предполагало мои глубочайшие знания провальной темы. Наивные мечты....
И вдруг ... этот же билет. Я отвечала без запинки. Нервы трансформировались в некое подобие вдохновения, и мой ответ звучал, как поэма в устах народной артистки, переживающей чувства лирической героини весьма достоверно. Мой голый нерв задел всех. Комиссия слушала, не перебивая, затаив дыхание. Готовившиеся к ответу абитуриенты перестали писать и уставились на меня, вошедшую в какой-то странный экстаз : я говорила и говорила, не останавливаясь, словно боясь, что меня перебьют и не успеют понять, что я все знаю. Наконец меня все-таки остановили.... и попросили перейти ко второму вопросу. Я испытала ужас. Опять? Мой ужас отразился на моем лице, его прочитали как вопрос, требующий ответа.
– Все в порядке с первым вопросом, вы его успели полностью раскрыть. Теперь двигаемся дальше...
Глубоко вздохнув, я затараторила про Войну 1812 года. Похоже, я всех утомила своими длинными и эмоциональными ответами. Мне улыбнулись, но я вышла в коридор с учащённым нервным сердцебиением. Пока я не увидела результат, я не смогла унять бешеный пульс и дрожь в коленках.
Я получила «отлично»! Это было невероятно! Хотя я однозначно отвечала на пятёрку и только на нее, я не должна была ее получить. Неужели боги сжалились надо мной, потому что я поверила и обратилась к ним за помощью? Или же.... сработал блат Анны?
В этот миг мне стало по-настоящему страшно оттого, что я схватила четвёрку за сочинение. Если это даже и блат, то почему он пришел только ко второму экзамену, а не к первому? А вдруг именно этого одного балла мне не хватит, чтобы пройти по конкурсу?
Дома меня ожидала странная реакция родителей. Вместо ликования – сдержанная, как перед бурей, тишина, и вежливые вымученные поздравления. Я почуяла подвох, но не желала воспринимать ничего плохого в этот вечер.
Звонила Ритка и ревела в трубку, что опять получила трояк, хотя отвечала вполне прилично.
Через три дня нужно сдавать немецкий, а последний экзамен – устный русский и литература. Я позвонила Анне, как обещала, но она пожелала прийти лично.
– В чем дело? Почему такое похоронное настроение у родителей, Соня?
– Зина, Семен, объясните, в чем дело?
– Чтобы поступить, нужны все пятёрки, одной или даже трёх не хватит. Конкурс – сумасшедший. Одна четвёрка у нее уже есть. Неизвестно, что будет дальше. И потом, эта пятёрка, она...
– Понятно! Вы не верите в мой блат! А если Соня получит все остальные пятёрки, вы тоже будете думать, что ей случайно повезло? Нет, Соня-то достойна пятёрок и без блата! Я это хорошо понимаю. Но получит она их без блата? Ну, сегодняшняя пятёрка кажется вам игрой в поддавки: «Держи, детка, пятёрку, я – добрая, ты все равно не пройдешь по конкурсу!» Ну, а дальше-то какая игра будет?
Все молчали. И тут Анна Яковлевна спокойно обратилась только ко мне одной:
– Сонечка, на тебе лица нет. Успокойся, все будет на этот раз справедливо: тебя из одного ВУЗА выкинули мерзавцы, а в другой ВУЗ тебя возьмут друзья моих друзей в качестве компенсации нанесённого тебе до этого зла. Верят твои родители или нет, это их дело. Но я не хочу, чтобы ты напрасно волновалась. Я уверена в Слове, которое мне дали. Ты поступишь, чтобы бы ни случилось.
Немецкий и литературу с русским я сдала тоже на «отлично». И вот такой подсчёт судьбы: одна моя четвёрка за сочинение, три пятёрки и средний бал аттестата позволили мне пройти по конкурсу впритык. Я стала студенткой ЛГИК имени Крупской.
Не могу описать радость родителей и всех тех, кто за меня от души переживал. Подарки той таинственной даме в приёмной комиссии взяла на себя моя мама через знакомых Анны. Но подарки были чисто символическими. Авторитет Анны и ее друзей не позволял той, которая, возможно, привыкла к крупным взяткам, обнаружить свой обычный стиль и взять деньги. Маму предупредили, что максимум, что будет принято, это коньяк, хрусталь, сервизик и конфеты. Так и было сделано. Все передавалось через посредников. Разумеется, ни мама, ни Анна взяток в институт не возили.
Анну расцеловали и одарили цветами. Ничего другого она не взяла и угрожала обидой на всю жизнь, если будем настаивать. Более того, она принесла мне в подарок конфеты, сказав, что я доставила ей великое удовольствие почувствовать себя полезной. Волшебство состоялось!
Глава 14.
Два дня после экзаменов я отсыпалась и приходила в себя, а потом позвонила Рита и сообщила, что, как и следовало ожидать, она никуда не поступила. И ей, в итоге, скоро негде будет жить. Из общаги ее выселяют через две недели, родных у нее нет, денег тоже, и что ей делать дальше, она не представляет. Рита зарыдала в трубку, и я почувствовала себя редкой сволочью: я поступила по блату, а поделиться этим блатом с ней не могу, и даже признаться в нем не имею права, потому что это – не только моя тайна.
– Давай увидимся завтра! – предложила я просто потому, что должна было что-то сказать.
– Давай! – согласилась обессилевшая от жизненных бурь Рита, и мы пожелали друг другу спокойной ночи.
Спокойной моя ночь не была. Мне хотелось придумать чудо и для Ритки тоже. Но ничего не приходило в голову. Я поговорила перед сном с мамой, предложив и ей подумать над тем, нельзя ли мой блат распространить на Риту. Мама пришла в ужас от этих вопросов и доходчиво объяснила мне, что, во-первых, отметки уже выставлены. И у Риты – все тройки. Так что, сам Господь Бог не смог бы превратить их в пятёрки.
Во- вторых, если даже отметки были бы еще не выставлены, то как, спрашивала она, я представляю себе просьбу Анны Яковлевны в адрес приёмной комиссии через все ее каналы?
Мама имитировала речь нашей спасительницы, обращённую в высокую инстанцию святой империи Блата:
– Здравствуйте, поставьте, пожалуйста, все пятёрки не только одной моей знакомой, пострадавшей от несправедливости в другом ВУЗЕ, а еще и ее подружке, а также всем остальным пострадавшим в этом и во всех остальных ВУЗах нашей необъятной страны в последнее десятилетие!
– Мама, Рита – это не все! Рита – моя подруга, и мне стыдно, что она, сирота, остается на улице, фактически, без средств к существованию, без комнаты и крыши над головой, а у меня есть все, а теперь еще и ВУЗ по блату!
– Ну, что ж, откажись от своей удачи, коль ты такая преданная подруга! Будете вместе на заводе цех подметать. Зато – честно. И ей сразу легче станет, что не одна она несчастная, а и ты тоже.
– Ну, почему ты так иронично говоришь? Неужели ты меня не понимаешь?
– Я тебя понимаю, но пойми и ты меня. Ты не сделала подлости Рите тем, что ты нашла блат. Если было бы можно, мы бы и ей помогли. Но у нас нет таких шансов. Ты сама чудом проскочила, и судьба твоя на тонком волоске висела. Так разве ты поступила туда за Ритин счет? Ты же блестяще подготовлена ! Возможно, она тоже. Но у нее нет блата, а у тебя нашёлся вдруг. Так почему ты должна краснеть?
Пригласи ее пожить у нас какое-то время. Это – пожалуйста. В тесноте – не в обиде! На работу пусть пойдет, и я попробую помочь ей устроиться куда-то. Но в пределах моих сил и возможностей. Короче, успокойся и спи! А Рита что сделала бы, окажись она на твоём месте? Уверяю тебя, ничего! Потому что нельзя тут ничего сделать.
Глава 15.
Утром следующего дня мы с Риткой бродили по Невскому.... Мы уже побывали в «Лакомке» и подкрепились куриным бульоном со слоёными пирожками с мясом, выпили по чашке кофе с пирожными. Мы обошли Пушкинский театр со всех сторон. Ритка была молчалива, в ней не осталось ничего от прежней шумной атаманши. Опущенные плечи, растерянный взгляд и кричащая неприкаянность...
– Ну, давай прощаться, Соня! Я должна вернуться в детдом, там остались у знакомых мои вещи, без которых не обойтись, а потом даже не знаю, куда подамся... В общаге можно максимум две недели жить...
– Ты можешь жить у меня, Рита! Сколько хочешь!
– Спасибо, конечно, но у вас и без меня тесно. И потом, это – не решение вопроса. Но спасибо, что предложила. Привет твоим. Пока, Соня! Вот мой троллейбус.
– Стой! Я не могу так прощаться. Я умоляю тебя, не уезжай так!
– А как?
– Я не знаю! Но я хочу что-то придумать. Я просто чувствую, что должен быть какой-то выход. Ну, пойми, так не может быть, чтобы человек был не нужен никому. Давай думать!
– Соня! Я уже думала не один день и не одну ночь. Выхода нет! Мы всем общежитием думали, но что тут можно сделать, кроме как найти работу, где дают общагу, что-то типа маляра. Я – маляр! Смешно! Все, Соня, не трави мне душу, вот еще один троллейбус! Я позвоню тебе. Пока!
Ритка поставила ногу на первую ступеньку троллейбуса и заорала: « Ааааа! Ты что, очумела? Я же могла упасть! Соня, что с тобой?
– Не знаю! Только не уезжай сейчас. Я прошу тебя!
Ритка посмотрела на меня с сожалением и предложила посидеть в садике, том самом, «Катькином». Она поняла, что со мной – что-то не так и тревожно заглядывала мне в глаза, ожидая объяснений.
– Рита, мы обязаны найти выход! Нужно что-то придумать! Смотри: ты – детдомовская. За тебя не могут заступиться влиятельные родители. Так пусть заступятся влиятельные детдомовцы!
Ритка посмотрела на меня с интересом. В ее глазах вспыхнул огонёк надежды.
– На свете есть бывшие детдомовцы, которые смогли стать выдающими в области науки, искусства, литературы и так далее.... Так вот, нужно к кому-то из них обратиться. Если даже не помогут, то не убьют ведь. Хуже не будет. Чем мы рискуем? Ничем!
– Ну, ты даешь, Сонька! Так можно и к главе государства обратиться. У него тоже есть связи. Глупости все это, фантазии ребенка, Соня! И потом, у меня таких знакомых нет. Как я понимаю, у тебя – тоже. Куда пойдем? С плакатами по Невскому:
«Ищем знаменитых детдомовцев с крутыми связями и бескорыстным сердцем!»
– Знаешь, Рита, я ценю твоё остроумие, но давай лучше всерьез подумаем о том, что делать. Вот ты уверена, что связей у тебя нет. Я тоже могу поклясться, что не знакома ни с кем из знаменитых людей лично.
– Что и требовалось доказать. Голые фантазии, пустые разговоры. Все! Я поехала домой! Не морочь мне голову!
– Рита, домой ты успеешь. Дай мне выразить мысль. Явных связей у нас, конечно, нет. Но их можно приобрести. Вот, я помню, например, фильм « Республика Шкид» по произведению Леонида Пантелеева. А вдруг автор этой книги жив-здоров, и мы ему напишем письмо, или, может, ты кого-то другого вспомнишь? Подумай!
– Ты знаешь, а Пантелеев когда-то давно, когда я была классе в пятом, приезжал выступать в наш детдом, рассказывал о себе, о своём творчестве... Читал отрывки из своих произведений.... Говорил, что все детдомовцы должны помогать друг другу... Но было это так давно! Как будто в другой жизни.... Я бы и не вспомнила уже, если б не ты...
– И ты молчала? Рита! Мы должны срочно найти его координаты, слышишь! Только вот как это сделать? Я сейчас маме позвоню, а она у меня все может. Она обзвонит всех и найдет его телефон, это точно! – я вскочила со скамейки с намерением звонить.
И вдруг Ритка каким-то странным голосом выпалила:
– Подожди. Я поищу в записной книжке координаты моей подружки по детдому. Может, у кого-то из наших учителей, кто Пантелеева приглашал выступать, сохранился его телефон? Слушай, у меня есть телефон нашей учительницы, она географию вела в детдоме и была нашей классной, и ты знаешь, ничего себе была, хорошая тетка.
Через полчаса мы были на переговорном. А через час оператор соединила нас с Риткиной училкой. Телефон Пантелеева был у нас в руках. Я ликовала. Рита насторожилась и напряглась. Она долго молчала и вдруг взорвалась:
– Я ему никогда не посмею позвонить, и это – сто процентов Я вам всем кажусь такой смелой! А внутри, чтоб вы знали, я – до жути скованная. Мне стыдно! Что я могу ему сказать? Ну, что?
– Прекрати истерику, Рита! – скомандовала я, невольно копируя подобные призывы моих родителей в мой адрес, когда я веду себя аналогичным образом.
Но Рита с выразительным сарказмом и артистизмом произнесла вдруг, прямо на Невском, воображаемую речь в адрес Пантелеева:
– Уважаемый писатель! Я, тупица, получила все тройки. Нет, вообще-то я – гений, но в нашей стране меня не оценили, потому что я — еврейка, и, если вы не в курсе, то евреев тут не любят и обижают. А так как мне трижды не повезло: один раз, когда я родилась еврейкой, потом, когда меня мама бросила, ну, и наконец, когда выяснилось, что все предыдущее случилось не где-то, а именно в СССР, то почему бы вам, товарищ писатель, не воспринять меня, как близкого человека и не устроить мне блат при поступлении в ВУЗ? А? Вы же – писатель! Включите свое воображение! Представьте себе, что я – ваша дочь. Ну, что, получилось? Теперь осталось полюбить меня, пожалеть, и... помочь мне! Например, что вам стоит нанять кого-то, кто проник бы в сейф, выкрал экзаменационные ведомости и подменил бы мои «тройки» на «пятёрки», а? Соглашайтесь, а то я всем расскажу, что Вы – в реальности вовсе не добрый защитник интересов детдомовцев, а так, как и все вокруг, притворяетесь для создания собственного гуманного образа...
– Рита, может, хватит острить? Я позвоню ему сама, вместо тебя! И построю свою речь так, как умею. Хочешь, от своего имени или от твоего... Выбирай!
– А что ты скажешь-то? – Рита перестала улыбаться, и голос ее зазвучал ответственно и напряжённо. Она волновалась.
– А ничего особенно! Скажу, что я – Рита, и что я – из детдома номер такой-то (ты мне напиши про ваш детдом, название, место, номер.... ). А дальше скажу:
«Вы к нам туда когда-то приезжали, а при прощании сказали, что детдомовцы должны помогать друг другу. Я запомнила это на всю жизнь. А сейчас я нуждаюсь в Вашей помощи».
Рита посмотрела на меня с подозрительным любопытством и спросила с насмешкой:
– Ну, предположим, он даже согласится встретиться... Ты поедешь вместо меня?
– Могу и так. Это – решать тебе. Но подставлять меня вместо тебя было бы нечестно, да и глупо. Лучше я поеду с тобой!
Пантелеев жил в Питере. Мы подошли к телефону-автомату. Вдвоём ввалились вовнутрь. Я опустила двушку и набрала номер. Сердце мое выскакивало из груди от волнения. Ни за что на свете я бы не посмела обнаглеть до такой степени, если бы нужно было просить за себя.
К телефону подошла женщина, судя по голосу, немолодая и уставшая. Она спокойно и вежливо ответила, что дома она одна, убирает квартиру хозяина, а «самого», как она выразилась, дома нет. Он уехал на дачу. Говорила она просто и доброжелательно, что позволило мне осмелиться попросить телефон загородной дачи, представившись знакомой Пантелеева, Ритой Барской, которая проездом в Питере, и хотела бы его повидать. К моему радостному удивлению, мне тут же предложили записать адрес дачи. Я смутилась и попросила еще раз номер дачного телефона.
– Так нету там телефона-то! Так что, кроме адреса ничего не могу вам, милая, и предложить, – мелодично и немного по-деревенски подытожила собеседница, как мне показалось, домоправительница.
Я торопливо записала адрес, поблагодарила доброжелательную женщину за информацию и восторженно подвела итоги:
– Рита, все складывается здорово! Мы ничем не рискуем. В худшем случае, останемся с тем же результатом, что сейчас. А в лучшем....сама понимаешь. Вряд ли Пантелеев окажется хамом. Хотя писатели разными могут быть, как мне кажется. Книга – это одно. А жизнь – совсем другое. Если вдруг он нам не поможет, я найду другого детдомовца, я подключу всех маминых и папиных знакомых и найду. Ты уж поверь! Я тебя в беде не оставлю. Но, Рита, как не попробовать! Может, Пантелеева будет вполне достаточно? Поехали, умоляю тебя!
Мы просидели на скамейке еще довольно долго. Мне стоило невероятного труда уговорить Ритку на эту авантюру.
Дача писателя находилась, если не путаю за давностью, в Комарово. Я рвалась в бой и предлагала себя во всех качествах: в роли подруги Риты или в роли самой Риты, я готова была на любой подлог или на подвиг, если нужно. Наконец Рита сдалась и согласилась на мои уговоры.
Мы договорились поехать к нему на следующий день, засветло. Спала я плохо, репетировала роль и совершенствовала свою речь в адрес великого писателя-детдомовца.
Утром позвонила Рита и сказала, что я могу испортить все дело, так как от меня веет ухоженностью и благополучием домашнего ребенка за километр. А ее образ несчастного выпускника детдома сильно ослабевает при моем появлении. Я – это мощная поддержка. А у Риты, как у просителя, не должно быль такой поддержки. Кроме того, мне не понять нюансов, которые незаметно витают в воздухе, когда беседуют два детдомовца. Короче, я – отпрыск любящих родителей и продукт сытости и изобилия, как в моральном отношении, так и в физическом. Поэтому поедет она к Пантелееву одна, что называется, для чистоты эксперимента.
Так как портить я категорически ничего не хотела, то согласилась остаться дома. Хотя мне пришлось погасить разочарование в связи с увольнением с должности спасителя и обиду за снисходительно - насмешливые интонации Риты при перечислении аспектов моего домашнего благополучия. Но я тут же мысленно обозвала себя капризной барышней, привязывающейся к мелочам, и стала наставлять Риту, готовя ее, словно своего ребенка, к ответственному дальнему пути. Я взяла с нее слово, что она не струсит и сделает все, как мы планировали. А я буду молиться за нее и ждать звонка.
Глава 16.
Целый день я нервно слонялась по квартире, из суеверия не рассказывая даже родителям про авантюру, которую мы с Ритой придумали. Я думала только об этом, отказываясь даже от еды и телевизора. Я знала, что если Ритка не станет студенткой, то ее положение не позволит мне беспечно жить и учиться. Я буду страдать, и чувство вины меня доконает. Так что, помогая Ритке, я помогала и себе, а точнее, своей совести.
Вечером Рита позвонила. Звучала она уставшей и не слишком воодушевлённой. Потухшим монотонным голосом она, словно формально отчитываясь, сообщила:
– Ну, он нормально меня встретил. Я сказала, что я из Прибалтики, он вспомнил наш детдом.... Потом накормил обедом, спросил про то, про сё.... ну, я и ушла...
– Как ушла?!! Совсем? Ничего не попросив?
– Да, ничего не попросив.... Не посмела я, Соня, ничего просить... Попрощалась и стала по ступенькам спускаться... А он тоже попрощался. А потом вдруг свесился вниз, через лестницу перегнувшись, и позвал меня: – Рита, постойте! Вы ведь, наверное, хотели о чем-то меня попросить? Может, вам деньги нужны? Не стесняйтесь, я могу дать денег. Идите-ка назад! Давайте еще поговорим!
Ох, Соня, как мне стыдно стало! Я вернулась и говорю ему, что с деньгами у меня все нормально. А вот с поступлением в институт вышел полный прокол...Ну, и рассказала про РАБФАК, а потом и про экзамены в «Культуру». Он мне записку какую-то дурацкую написал для ректора. Я, конечно, его поблагодарила. Но куда она мне, записка его?
– Где она? Записку ты не выкинула? – орала я на Ритку таким голосом, что родители одновременно вбежали в мою комнату с вопросительными лицами, полными испуга.
– Где она? Записку ты не выкинула? – орала я на Ритку таким голосом, что родители одновременно вбежали в мою комнату с вопросительными лицами, полными испуга.
– Нет! Но выкину скоро. Кому я буду ее показывать?
– Ты, Рита, — просто редкая дура! Я даже не ожидала от тебя такой тупости. Читай записку немедленно!
И Рита прочитала мне записку, содержание которой я запомнила на всю жизнь:
«Уважаемые товарищи! Прошу Вас внимательно отнестись к судьбе Риты Барской, поскольку она, как и я, воспитанница детского дома. С уважением, Леонид Пантелеев» .
– Класс! Об этом трудно было даже мечтать! Рита, я запишу тебя на приём к ректору и пойду с тобой туда.
– Не сходи с ума! Я не пойду позориться к ректору с какими-то записочками!
Не знаю, почему именно, но Ритка оказывала мне упорное сопротивление на каждом шагу на пути к своему спасению. Она упиралась, как маленький ребенок, вредничала, словно испытывала мое терпение. Никогда не думала, что она такая стеснительная. Она казалась мне боевой, решительной и даже иногда немного грубоватой и бесцеремонной. И вдруг такая щепетильность...
«Может, это – на нервной почве?» – думала я, пытаясь отгадать тайну ее характера.
Я всерьез боялась, что она разорвет записку Пантелеева и отчитывала ее по несколько часов в день за ее упрямство и нерешительность, убеждала примерами из литературы проявить смелость, сравнивала наш предстоящий визит к ректору с подвигами разведчиков второй мировой войны, которые рисковали гораздо большим, чем мы... Я внушала Рите близость и реальность победы, мои телефонные беседы с ней напоминали мне настойчивые попытки моей собственной мамы заставить принять ее точку зрения по жизненной важным моментам, если я вдруг упиралась.
Я настаивала на необходимости встречи с ректором, дату и время которой я уже «забила» , съездив специально для этого в институт, поскольку дозвониться в приёмную ректора было невозможно. Рита не видела возможности вручить эту записку ректору: ее воображение не могло сочинить сцену вручения рекомендательного письма при других сотрудников института, которых не могло не быть на официальном приёме. Я же настаивала на том, что сценарий в данном случае не нужен вообще, так как сама ситуация подскажет, как лучше вручить записку.
И вот – приёмная ректора.... Мы в очереди .... Все или почти все недобравшие один балл или половину балла, стремились попасть на этот ректорский приём. Все они пришли с родителями, многие из которых выглядели явными «шишками». Было заметно, что у каждого родителя приготовлены свои аргументы и способы давления на решение ректора, как и основания надеяться на то, что один недобранный их детками балл, и тем более, половинка балла, будут прощены.
Целый час перед нашими глазами мелькали все эти «аргументы»... Это были генеральские лампасы отцов и седых дедов, надевших в этот торжественный день все свои ордена, ради спасения судьбы «родной кровиночки». В очереди сидели не только военные, но и какие-то серьёзные гражданские должности, вызывавшие наш трепет одной лишь манерой держаться, а также покроем костюма и его качеством. Их барская привычка принимать дары, а не просить о них, мешала им спокойно сидеть и ждать: непоседливый шикарно одетый мужчина средних лет постоянно вскакивал с кресла, смотрел на часы и отдавал распоряжения какому-то пацану, рабски заглядывавшему ему в лицо.
Сильное и даже устрашающее впечатление производили и высокомерные дамы с бриллиантовыми браслетами и кольцами, украшавшими почти каждый их палец, что убедительно демонстрировало их неограниченные возможности и вкус работников всесильной советской торговли. Их дети сидели тут же, в этой очереди. Они верили в возможности своих мам и пап.
Но несмотря на весь этот эффектный парад сил и возможностей наиболее состоявшихся, по мнению общества, родителей абитуриентов, многие из них явно переоценивали свое влияние на жизнь, на что указывали слезы на глазах мам и их дочерей, а также красные лица пап, периодически выскакивавших из ректорского кабинета, как пробки из бутылки. Ещё бы! В период поступления в ВУЗ весьма наивно надеяться взять штурмом ректорский кабинет, даже если ты и генерал. Тут нужна тонкая предварительная дипломатическая работа, а не танковое наступление!
После каждый вылетевшей «пробки», ряды оставшихся сужались, но сплачивались. Каждый надеялся стать исключением и как-то воздействовать на приёмную комиссию. Все шептались, но вскоре каждому в очереди было уже известно, кто из сидящих не добрал сколько баллов и какие предметы были самыми страшными.
Ритка размякла от ожидания и демонстрировала полное неверие в целесообразность предстоящего визита. Она стала рассказывать о себе какой-то высокопоставленной соседке, проявившей интерес к ее детдомовской судьбе. Я взвилась коршуном от предчувствия опасности.
– Рита, можно тебя на минутку? – спросила я с выражением лица матери, чей несмышлёный ребенок рассказывает потенциальному грабителю квартиры о том, в каком именно ящике хранятся деньги и ценные вещи взрослых.
Выйдя с Ритой из приёмной, я выразительно покрутила указательным пальцем у своего виска и произнесла:
– А как у тебя с инстинктом самосохранения? Обычно у тех, кто с детства привык сам о себе заботиться, он развит гораздо лучше, чем у таких благополучных, как я, – припомнила я недавнюю обиду на Риткин сарказм по поводу моей изнеженной судьбы, – но, видно, природа сделала для тебя исключение. Ты что, не понимаешь, что каждый тут сидящий – это твой конкурент, а в данном случае, и возможный враг? Я же просила тебя ни с кем тут ни о чем не говорить, кроме как о погоде! Но лучше вообще сидеть молча.
– Да, успокойся ты! Откуда такая подозрительность? Мне и так, и эдак тут ничего не светит, так что, все твои меры предосторожности.... – курам на смех. Видела, каким людям отказывают?
Действительно, мы с Ритой были единственными, кто не привел с собой родителей. Вместо них у нас был Пантелеев. Вернее, записка от него.
– Если спросят, давно ли ты его знаешь, скажи, что с детства, поняла? – шептала я на ухо Ритке.
– Да успокойся ты! – довольно грубо повторила она свою излюбленную фразу, – я вообще не стану им показывать эту записку. Обсмеют!
– Тогда зачем ты идёшь со своими тройками в кабинет ректора? О чем ты будешь с ним беседовать? О смысле жизни?
– Вот я как раз и думаю над тем, не пойти ли нам с тобой в кино вместо этого безобразия?
Я взбесилась. Мне стало казаться, что Рита издевается надо мной. Она не была дурой. Тогда что же все это значит? Почему вдруг она упирается, вынуждая меня нервничать и настаивать? Что за странная игра? Может, она и правда перепутала меня и мою непомерную заботу и преданность с образом отсутствующей в ее жизни мамы? А вдруг Ритка и сама этого не осознавала, но ее организм взял отпуск, раз кто-то так рьяно выступает в роли ее защитника?
Все это промелькнуло на уровне моих смутных ощущений, и я уже готова была простить Рите все ее выходки. Но своим безотказным, почти звериным, чутьем я начала догадываться, что Рита со мной не вполне искренна. Никуда она уходить не собиралась, ни в какое кино. Никто ее уже не вытащит из ректорской приёмной. И вовсе она не такая беспомощная!
Я поняла, что Рита почуяла реальный шанс победы над несправедливым миром, и ей захотелось насладиться этим мигом: покапризничать, прежде, чем принять этот запоздалый поцелуй не слишком до этого благоволившей ей судьбы. Так бедные женщины, никогда не имевшие качественной косметики, не спешат выражать восторженную благодарность мужчине, подарившему им самые модные и дорогие французские духи и пудру в роскошной упаковке. Они настороженно принюхиваются, словно сомневаясь, тот ли это единственно возможный в мире аромат, который достоин войти в их уникальную коллекцию избранного парфюма, и тот ли это тон пудры, которому они смогли бы доверить свою уникальную кожу.
Я же искренно волновалась за успех задуманного, и этот Риткин моральный реванш в адрес судьбы, с моей точки зрения, должен был сделать для меня исключение, так как я была явно по эту сторону баррикады, а, кроме того, праздновать триумф было несколько преждевременно. Иногда лукавая судьбина наказывает получателя уже приготовленного жизненного приза за его самодовольную ухмылку и жеманность, и приз отправляется по другому адресу. Не знаю, как Рита, но я это хорошо понимала.
Минуту мы молча смотрели друг на друга. Рита, видимо, ждала новой волны моих уговоров. Но я здорово психанула и резко произнесла:
– Знаешь, милая, ты меня утомила. Не хочешь показывать ректору записку Пантелеева, иди себе в кино. А у меня есть чем заняться, тем более, что эта «очередь с лампасами» уже давно раздражает меня. На свете есть и другие занятия, более интересные, чем тут сидеть и тебя уговаривать. Так что, я поехала домой.
– Ну, что ты завелась так? Думаешь легко зайти в кабинет к ректору ВУЗА и сунуть ему в морду блатную записку? Или сказать: – Я все тройки получили, но Вы меня возьмите, потому что за меня просит сам Пантелеев!
– Да не надо ничего говорить вообще! Зайдешь, представишься и попросишь передать вот эту записку товарищу ректору. И все! Если на него эта записка не произведет никакого впечатления, то ты уйдешь. Тебя оставят жить. Не расстреляют. Гарантирую. Просто могут не принять в институт. Несмотря на записку. Но ты ничего не потеряешь. А вдруг сработает? Кстати, зная твою шумную натуру, предупреждаю тебя в сто первый и в последний раз: не вздумай, когда выйдешь, орать громко от радости или от горя. Особенно от радости! Тут сидят все твои конкуренты, почти враги. Так что, осторожно!
Поняв, что мое терпение на исходе, Ритка тут же перестала капризничать и, спокойно усевшись в кресло, сосредоточенно ушла в свои мысли. Наконец ее вызвали.
Я не могла сидеть на месте из-за нервов и стала отмерять шагами коридор, выйдя из ректорских палат. Ритки все не было. Я уже успела вернуться обратно и присесть на бархатный стул, полностью обессилев от нервного напряжения. Сидевшие в очереди молчали, давно исчерпав свое красноречие и силы.
И тут из кабинета ректора с воплями и неприличными взвизгиваниями выскочила обезумевшая от счастья Рита. Несмотря на мои предостережения, она размахивала руками и орала на всю приёмную: — Взяли!!!
Я с трудом вытолкала потерявшую на время рассудок подругу на улицу и потребовала подробного рассказа.
— Ну, я зашла, значит... А там стол — большой буквой «Т», и полно людей каких- то. А ректор по центру сидит. Я записку вытащила и положила с собой рядом. Не знаю, что дальше делать с ней. А тетка какая-то спрашивает меня:
— Что это у вас?
А я ей тихонько отвечаю:
— Передайте, пожалуйста, товарищу ректору. Она взяла записку, прочитала, заулыбалась и передала. Ректор тоже прочитал и тоже заулыбался. Потом посмотрел на меня оценивающе и говорит:
—Да, он мне вчера звонил и просил за Вас. Давно вы с ним знакомы?
— С детства! Мы подружились, когда он навещал наш детдом, — буркнула я. А ректор вдруг секретарше своей говорит так серьёзно и по-деловому:
— Нужно зачислить эту барышню на дневное отделение с обязательным предоставлением стипендии, независимо от успеваемости. И, конечно, место в общежитии должно быть предоставлено ей немедленно.
— Ритка! Я счастлива! А ты?
— Да, здорово получилось! Ну, что, отметим?
— А как же иначе? Конечно, отметим! Я только домой позвоню и предупрежу, что приеду поздно. Как мои-то обрадуются! Я же им ничего не рассказывала про Пантелеева.
Танцующей походочкой мы подошли к телефону-автомату, я набрала номер, предвкушая, как удивятся Риткиному чуду мои родители.
В трубке рыдала мама: утром умерла тетя Роза.
Глава 17.
С уходом тети Розы мама сильно сдала. Роза была младше ее на пять лет. И сознание того, что она пережила младшую сестру, вызывало мамин протест. Кроме того, они были всегда очень близки друг другу.
Майка была безутешна, она временно жила с нами, потому что ее папа, дядя Лёня, работал, поздно приезжал, а после работы он ложился и старался уйти в сон. Или хуже того, открывал альбом фотографий, смотрел на молодую здоровую Розу и плакал.
С Ритой Барской мы не виделись до начала учебы. А когда наступил сентябрь, всех студентов отправили в колхоз. Мы с Риткой попали в разные колхозные районы, так как мы поступили на разные отделения факультета.
После колхоза мы встречались в институте крайне редко, так, урывками в коридорах, и каждый из нас убегал в свою группу, а потом ... в свою жизнь.
Ритка почему-то не звонила мне. Жила она в новом общежитии, и я даже не знала ее адреса и телефона. Она, как мне показалось, сознательно избегала меня, но я не могла понять, почему. Мои попытки возобновить наши прежние отношения не удавались: под благовидными предлогами занятости Рита отказывалась от встреч со мной и, в конце концов, я решила дождаться ее инициативы, но так ее и не дождалась.
Несколько раз я прогуливалась по набережной Мойки со стороны Института Связи имени профессора Бонч-Бруевича. Это – как-раз напротив педагогического. Я мечтала увидеть Виталика Беляева, выходящего из институтских ворот, и надеялась остаться незамеченной своими бывшими однокурсниками. Но шансов на такую встречу было крайне мало. Да, и что бы я стала делать, даже увидев его? Но увидеть очень хотелось. После нескольких неудачных попыток, я наконец поняла, что напрасно трачу время. И стало обидно, почему он сам меня не ищет. Ведь девочкам, с которыми я училась в немецкой группе, я иногда позванивала, и моя дальнейшая судьба была им известна. Однако я стеснялась спросить их прямо о Виталике. Учится ли он? Что с ним? Помнит ли он меня? Все это так и осталось для меня тайной. Правда, кто-то то из девчонок однажды бросил фразу, что Виталик не приезжал больше в Питер, хоть и поступил тогда в институт. Что-то у него дома произошло, в Северодвинске. Так и не состоялся наш роман. Не судьба, видно...
Никуша пару раз звонила мне, и от нее я узнала, что через несколько дней после моей исторической, во всех смыслах этого слова, двойки, вся немецкая группа явилась в деканат требовать восстановления справедливости .
– Она же лучше всех училась! Как же так?
Однако делегацию с негодованием выставили за дверь, пригрозив, что отчислят всех бунтарей, если такое восстание еще раз повторится.
Глава 18.
Прошло много лет. О Ритке я ничего не знала, кроме того, что она благополучно закончила учёбу и получила диплом. Честно говоря, я никогда не лезу туда, где меня не хотят, по какой бы причине это ни происходило.
Однажды я случайно столкнулась с ней на улице, недалеко от метро «Канал Грибоедова». Она заметила меня, махнула рукой, и мы отодвинулись от толпы в сторону. Странно было смотреть друг на друга после стольких лет разлуки. Рита выглядела очень плохо. Возможно, она подумала обо мне тоже самое, хотя мне казалось, что я не очень сильно изменилась. Мы решили выпить кофейку и поболтать.
Ритка рассказала мне о своих неудачных попытках замужества, я ей телеграфно – о своей не сложившейся личной жизни, о разводе и одиноком материнстве. Разговор почему-то не очень клеился.
По внешности Риты и ее издёрганному виду я поняла, что живет она тяжело, во всех отношениях.
– Ну, с личной жизнью, Ритуля, у нас с тобой пока не получилось. А с работой у тебя что?
– Да, все нормально! Как и должно быть у человека без семьи и без жилья, но зато с пятым пунктом. Поработала после института в районной библиотеке на самую низкую зарплату, ведь распределили меня «на общих основаниях», а что это значит, думаю, тебе не надо объяснять. Как только кто-то меня пытался пристроить на более или менее нормальную работу, так все заканчивалось просмотром моего паспорта и словами:
– Мы вам завтра позвоним!
До сих пор звонят.
– Ритка! А ведь у меня было тоже самое! Ты помнишь Людмилу из деканата? Хорошая тетка, между прочим. Так она направляла меня в десятки организаций, помочь хотела.
– Вам нужен сотрудник на такую-то позицию? Очень нужен, говорите? Так вот, есть у меня хорошая девочка, добросовестная, с нужным Вам дипломом.
В итоге, я обошла примерно с пару дюжин предприятий с тем же результатом, что и ты. И еще две мои однокурсницы, Верка и Марина, прошли точно такой же путь. Мы все попали в библиотеки ВУЗОВ, студентам учебники выдавать за 90 р. Иными словами, нас никто не запросил, и мы были распределены ВУЗОМ тоже на общих основаниях.
– Да! Весело, ничего не скажешь.Так где же ты сейчас работаешь? Нашла что-то получше? Не может быть, чтобы твои родители не помогли тебе с работой!
– Я, Рита, работаю в лесах и парках нашей родины. Культработником. Сначала – в « Дубках», сейчас – в « Сосновке». Зарплата та же, зато не надо высиживать 8 часов подряд. Можно «свалить» под предлогом поездки в ЛЕНКОНЦЕРТ или общество « Знание», а то еще куда-то.... Короче, прямо по анекдоту: « Они делают вид, что платят, а я делаю вид, что работаю». Нет, Рита, не массовиком-затейником! Я – администратор. Придумываю программы праздников и народных гуляний, приглашаю артистов и лекторов, и, кстати, массовиков, которых ты упомянула. Короче, работаю не по своему диплому. А родители... Папа умер, а если бы и жил, откуда у моих родителей связи?
Рита выразила что-то вроде сожаления по поводу смерти моего отца, и мы обе замолчали. Когда же наконец разговор возобновился, Рита заметно подобрела, поняв, что я ее не слишком-то обогнала в погоне за счастьем и успехом.
– Да, Соня, здорово мы наши дипломы применили! Просто класс! Я тоже намучилась, как и ты, но у меня еще одна проблема была, которой у тебя нет. Это— жилье. Так что, я уже и в котельной поработала, и маляром, а сейчас в общагу устроилась убирать этаж. Зато комнату дали. А что дальше, не знаю пока. Наверное, есть только один выход... Нужно наконец услышать призывы антисемитов «Уезжайте в ваш Израиль!» и действительно уехать. Главное, не жить там, где тебя и твоих будущих детей и внуков навсегда уценили из-за национальности. Только непросто это – взять и уехать. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь решиться на такое. Страшно до одури! Хотя и тут оставаться, знаешь ли, — тоже смелость нужна.
Снова возникла неловкая пауза, и, чтобы ее как-то заполнить, я спросила:
– Хочешь еще пирожок? А то они мелкие какие-то!
Рита кивнула, и я рванула за пирожками, радуясь этой возможности не выражать никому соболезнования по поводу трудной жизни, да и самой ныть что-то расхотелось. И так я слишком многое выложила о себе, рассчитывая на искреннее сочувствие, но получила плохо спрятанную радость и удовлетворение Риткиного самолюбия, что не одной ей жизнь ставит подножки. А уж про эмиграцию говорить с ней и подавно нелепо! Слишком больная и интимная тема... Я чувствовала вину перед папой: он так страстно хотел покинуть Россию, но никто его в семье не поддержал. И только сейчас мама начала прозревать, когда сил у нее почти не осталось, да и папу уже не вернешь. Зато доченьке моей не нужно будет проходить историю наших унижений, если мы все-таки решимся на отъезд.
« Ну, что же тут поделаешь!» – с горечью думала я, – «Пусть от меня будет хоть какая-то польза для Ритки: подруга юности получила моральное удовольствие, так как моя судьба не отличалась от ее судьбы столь принципиально, чтобы зависть свалила ее наповал. Я проиграла в стометровке! Так что, ее полный уход из жизненного спорта уже не кажется ей таким унизительным. Пусть многое сокрушилось, но у меня есть дочь, мама, мечта... А у нее ничего этого нет и, похоже, не осталось даже доброты. Была ли она в ней когда-либо? Неужели женская дружба – это всегда тайное соревнование, в котором упавшего жаль, и он – любимый друг, а убежавшего вперед, легче возненавидеть, чем поверить в то, что он, действительно лучше тебя бегает! Хотя не так далеко я и убежала от нее»!
Когда я вернулась, мы набросились на новые пирожки, а потом нашли поверхностные нейтральные темы разговора. Почему-то вспоминались смешные истории студенческой поры...
И вдруг Ритка посмотрела на меня каким-то особым взглядом и сказала:
– А у нас в группе, представляешь, оказывается, все без исключения были блатными. И евреи, и русские, и все-все-все. Кто-то из девиц бросил клич на выпускном вечере, уже после получения дипломов: « Народ! Сейчас-то чего опасаться? А слабо каждому рассказать правду о том, как он, на самом деле, поступил в наш доблестный институт?»
Ритка посмотрела на мою реакцию и продолжила:
– Ну, бабы немного помялись, а потом ...раскололись, причем все... Боже мой! Я-то, дура, стеснялась, что по блату поступила, ну, из-за Пантелеева. Думала, все остальные – просто гении, коль сами смогли все экзамены сдать на отлично. Так, оказывается, все эти «гении», без исключения, даже чисто русские, тоже по крутому блату проскочили: у кого папа — декан, у кого мама — завкафедрой. Там, милая подруга, никого, ни-ко-го не было, кто бы сам честно поступил. Исключением оказалась только одна девица из Марийской республики. Может, помнишь ее? Ну, не важно! Так вот, на нее квота особая распространялась... И все! И никаких тебе чудес и соревнований в знаниях. Вот она – правда во всей своей чудовищной наготе! Вспоминать тошно.
Ритка отхлебнула остывший кофе и засмеялась:
– Нашлась, правда, одна девица в группе, утверждавшая, что она – исключение. Так над ней все откровенно ржали. Прямо ей в лицо. Представляешь, сама она поступила! Ну, гениальная слегка.. Вот умора! Ну, скажи, не смешно? Тем более, что ее фамилия – Фридман. То ли дура наивная, что поверила своим родителям, скрывшим от нее тайну ее поступления, то ли лицемерка. Не знаю до сих пор. Ну, а я, как узнала про этот всеобщий блат, сразу успокоилась. Если уж хозяева страны советской не могут поступить без блата, то нам, евреям, как отверженным, да еще и пострадавшим от той РАБФАКовской диверсии, сам Бог велит!
Кстати, Соня, я вот с того самого выпускного вечера о тебе вспоминала не раз.... А ты-то, подруга родная, в таком случае, как поступить смогла? Правду скажешь или как ?
– Хороший вопрос! А я, Рита, тоже не святым духом туда попала... Мне соседка в самый последний момент блат в приёмной комиссии нашла через свои связи... Это было так неожиданно! Просто чудо свыше! Понимаешь? Сочинение я еще без блата писала, а уже историю сдавала не просто так... Ты думаешь, почему я, как сумасшедшая, с тобой носилась тогда? Меня совесть мучила, что я поступаю, а ты – нет! Но распространить свой блат на тебя было не в моих силах. Вот я и не спала по ночам, чтобы придумать и для тебя вариант чуда. И, как видишь, получилось! Сработало!
Рита посмотрела на меня с насмешливым недоумением и раздражённо фыркнула:
– А ты-то тут при чем? Пантелеев действительно приезжал в наш детдом когда-то давно, когда я совсем маленькой была. Его телефон я узнала от моей учительницы. На дачу к нему я ездила сама, и в кабинете у ректора парилась тоже сама, так что, мне не очень понятно твоё стремление записать себя в мои благодетели....
У меня перехватило дыхание и закружилась голова. Я посмотрела на Ритку и вдруг поняла, что я ее совсем не знаю. Передо мной сидела чужая озлобленная тетка, которая имела свою жизнь и свои воспоминания о нашем прошлом. И эти воспоминания об одном и том же, как я только что осознала, у каждой из нас были разными. Моя прежняя любимая Ритка, та, которую я, скорее всего, просто выдумала, не имела ничего общего с этой старой душой и телом, завистливой и далёкой от искренности особой, для которой я никогда, видимо, не была ни близкой, ни родной. А иначе, куда бы все это могла деться? И откуда бы родился этот взгляд, этот тон и эта чёрная неблагодарность?
Я вдруг отчётливо вспомнила тот самый троллейбус, на котором Ритка дважды пыталась уехать в свое одинокое отчаянье в тот день, когда мы бродили по Невскому.... Риткины зарёванные несчастные глаза ... Ее выгоняли из общежития на улицу, и ей негде было бы ночевать уже через две недели. А уж о поступлении в гуманитарный ВУЗ Питера она не могла и мечтать! Я вспомнила о своих неутомимых попытках придумать волшебство для нее. В тот момент я превратилась в сгусток одержимой энергии! Так молитвы свершают чудеса исцеления!
Мне вдруг стало не по себе и захотелось срочно уйти. Я не могла и не хотела больше выдавливать из себя светскую любезность и продолжать беседу.
– Ну, счастливо тебе, Рита! Удачи!
– И тебе тоже, – сказала она довольно сухо, и мы разошлись в разные стороны, понимая, что, скорее всего, больше никогда не встретимся.
ЭПИЛОГ
Где-то бродит по Земле и наверняка неплохо себя чувствует этот самый Петр, что преподавал историю на РАБФАКе, а также живы еще, видимо, многие влиятельные люди, отдавшие ему тогда приказ « фас!»... Столько лет прошло, а память хранит, казалось бы, давно уже не актуальные обиды. А могут ли настоящие раны терять свою актуальность, в принципе?
Где-то далеко обнимает жену постаревший Виталик Беляев, давно забывший о моем существовании...
Где-то стареют и отчаиваются от одиночества мои бывшие одноклассники и однокурсники, не подозревая, что кто-то до сих пор их помнит и любит...И, кто знает, может, кто-нибудь иногда с теплотой вспоминает и обо мне?
Обидно до слез, что молодость дается людям лишь напрокат. Жизнь безжалостно (и всегда незаметно) отнимает ее вместе с детской уверенностью в гуманность мироустройства, вместе с верой в чудеса и волшебников....Старость – это, видимо, состояние, когда уже не пытаешься менять правила игры в жизнь. Смиряешься с тем, что на Земле есть невозможное. И даже такие упрямые люди, какой всегда была я, вынуждены принять печальную неизбежность большинства жизненных явлений.
Нельзя воскресить папу, омолодить маму и не стареть самой. Нельзя разлюбить горячо любимых людей, даже если они доказали, что не стоят нашей любви...Нельзя вернуться в прошлое и переписать судьбу.... Список невозможного велик... А над волшебной палочкой будут работать еще многие поколения упрямых мечтателей.
Все имена, использованные в этом повествовании, изменены, кроме одного. Это имя прекрасного человека и писателя – Леонида Пантелеева.
В основе этой повести – подлинные события.
