Версия для печати

Сервант

Автор: 

Он посмотрел на мебель, и вдруг так захотелось,
чтобы СЕРВАНТ протянул к нему руки и обнял его.
Нет, он оставался равнодушным.

Сесилия Ахерн/Джек Нейхаузен


Совершенно случайно, проезжая на машине в моем уютном городке Монтклэр, останавливаюсь на красный свет. И вижу – недалеко на тротуаре, около частного дома, стоит, накренившись, старый, как у нас называли, сервант. С аккуратной надписью – «бесплатно». Видимо извлекли уже никому не нужную рухлядь из недр дома и выставили на улицу. Если никто не заберет, мусорщики в один из дней недели точно увезут. Что-то екнуло в моем сердце, неясно вспомнилась какая-то деталь из далекого рижского прошлого. Даже остановился через пару кварталов, что бы поймать нить, тянущуюся куда-то далеко-далеко назад.



В Риге я работал в мастерской по ремонту музыкальных инструментов уже с шестнадцати лет. Это считалось редкой и достаточно прибыльной профессией. А ваш покорный слуга имел главное нужное качество для этой работы – «золотые руки», умение слушать, вовремя улыбаться и оформлять стенгазету с карикатурами даже на самого себя и мой «несоветский» вид! Не расхваливаю себя, руки были на самом деле хорошие в работе. Я в совершенстве знал ремонт народных инструментов типа гармошки, пролетарских – как аккордеон или труба, стиляжьих – как саксофон или барабан, ну, и «культурных» – как скрипка и виолончель... Забегая далеко вперед, скажу, что мне это очень помогло в будущем, на земле моей мечты, где царил не партком, а капитализм...

Бригадиров над нашим маленьким коллективом из шести работников меняли часто. Кто поймет всех этих доморощенных «плановиков»? Возможно, из-за того, что воровали мало, или много – и не делились? Кто знает. Кажется, в 1969 году бригадиром нашей мастерской назначили бывшего фронтовика, Александра Николаевича. Это помню, a фамилию начисто забыл. Он воевал, демобилизовался в Риге после войны, в чине капитана, был контужен и ранен. Служил в армии пару лет, потом в милиции,  потом в разных других местах – и вот он у нас.

Начну мое повествование с этого интереснейшего типа.
Представьте себе человека худого до жуткости, с непонятными серо-черно-соломенными волосами, растущими почти от бровей. Растущими – не то слово! Торчащими щетиной во все стороны и совершенно неровно, как лес после пожара. Нравится? Его рот весь, как какая-то сельскохозяйственная машина, – сплошная сталь с промежутками. Скошено на лице все, кроме глаз. А глаза  детские! Голубые, и, в противовес всему, – нормальные, веселые, с искрой!

Костюм был у нашего начальника каждый день один и тот же. Такой даже приличный пьяница бы не надел –  вытянутый двубортный мешок. Карманы набиты всяким дерьмом, носовой платок, как вы понимаете, не первой свежести, бумаги, квитанции, нейлоновая расческа в грудном кармашке, карандаши, огрызки, ну и перхоть, конечно! Степень засаленности? Не буду описывать, как и бесформенные портки с отворотами. Но вот рубашка, хоть и потерт воротник, – всегда чистая и белая, ну, если не считать неотмываемых хозяйственным мылом пятен. Галстук,  жаль, конечно, но один и тот же ежедневно. Как завязали узел, наверно, лет двадцать назад, так и не развязывали, поэтому разница в цвете галстука и узла на нем – драматическая! Всегда на груди под заляпанным лацканом пиджачка бренчат две медальки – «За взятие Берлина» и еще одна.
Отношения мои с ним были хорошие по нескольким описываемым ниже причинам. В принципе, он был честным человеком, прекрасно понимал, что на складе, кроме дерева, пластмассы и всяких химикалиев, взять нечего. Воровать, как другие до него, он не мог, есть же честные люди на свете. Но проклятая жажда мучила его постоянно. От питьевой воды его, возможно, мутило, хотелось «белой или крепленого», ну, или пивка хотя бы!

Как бригадиру, делать-то особенно у нас было нечего, заполняй квитанции, смотри, закрыв глаза, на наши «халтурные» работы, и украшай витрины к великим советским праздникам. План официальный мы выполняли всегда! Я начал ему помогать деньгами сразу, ну, жажда ведь у человека, надо протянуть руку помощи. Мои жадные коллеги, сами не прочь выпить в любое время суток, не могли понять, каким образом он был абсолютно «понимающий и душевный» начальник. Но в дни, когда меня не было на работе или во время моего отпуска, Александр вел себя свирепо и злился на весь мир. Одна вещь была какой-то странной. Поначалу я думал, он пользуется каким-то скисшим и ветхим одеколоном «Шипр». Запах был – вроде полированной мебели. Приятный запах, как бы метиловый спирт с красителем.

Шло время, я увидел и его дочь. Узнал, что живут они недалеко от меня, на улице Фридриха Энгельса. Кстати, какое отношение к Рижской улице имеет это дьявольское имя? В один прекрасный день, в воскресенье, как раз на улице этого «Фридриха» меня окликнул Александр! Я его звал на Вы, Александром, без отчества, в рабочее и нерабочее время. В руках у него сетка с хлебом, тот же костюм и галстук, ну и, конечно, он навеселе. «Зайдем ко мне в гости, и Татьяна будет дома» – приглашает он меня. Я никогда не спрашивал, где его жена, и почему они с дочкой вдвоем. Почему бы и нет – пошли!

Подходим к дому, о котором мой папа, довоенный рижанин, говорил: «До войны это был настоящий солидный дом». У него все мерилось на «до войны» и «после»...
Красивое обшарпанное фойе, а вот и дверь квартиры начальника, на первом этажа. Позже я бывал у этой двери довольно часто, поэтому помню ее сейчас, как наяву. Когда-то красивая, с остатками надписи «Страховое Общество Россия» и следами взломов, – эта дверь видела лучшие времена.

Заходим в темноватую и жутковатую квартиру. Запах вот этого самого метилового спирта и краски, сырости, старых книг и пыли...  А вот и дочка! В те далекие времена девочка шестнадцати лет не знала таких слов, как гормоны или лесбиянки. А надо бы... Совершенно безгрудая, угловатая, с пустыми глазами, а по поведению – сама грубость! Смотрю по сторонам, вижу какую-то несоответствующую родившемуся в Белоруссии Александру мебель, свалку книг у окна, и всякие детали совершенно как из давно исчезнувшего довоенного мира. Он предлагает мне выпить, я в таких местах и «такое» не пью, в общем – беседуем! Он почти ничего не ест, лишь ковыряет какую-то нарпитовскую «рыбку» из консервной банки.
Я побывал в этой квартире довольно много раз, пока Александр в ней жил. Дальнейшее описываю по памяти, а она у меня, как вы, дорогие читатели, не раз убедились, – цепкая. Например, я могу не запомнить название картины, понравившейся мне в музее, или имя автора книги. Но вот время и место, атмосфера и люди, типажи и одежда, закуска или восход солнца запечатляются навсегда. Как и мимолетный взгляд, дуновение, аромат и скомканное письмо или записка...

Многие квартиры в Риге, наверное, как и квартиры в других странах и городах, где вдруг диктатор стал богом, и «кто был ничем – тот стал всем», трагически меняли хозяев. В 1940-м, когда два диктатора поделили Европу, Рига вкусила первые плоды «ордеров» на опустевшие квартиры. Отбирали, высылали и заселяли сталинисты быстро и ловко, вытирая кровь о галифе. А вот и второй, более мощный напор гитлеристов, которые вообще решили уничтожать как нацию, так и евреев Риги, а как вы знаете, эта прослойка Риги была в большинстве своем преуспевающей. Масса квартир, полных имущества, и без хозяев! И местные, и немцы получили все и вся, но уже крови было по горло...

1945 год. Опять квартиры, если не разрушены, то готовы к новым жильцам. Единицы вернувшихся получить их не могли, частная собственность теперь в «стране народной» вне закона. Надо получить ОРДЕР на квартиру. И люди в погонах раздавали ордера в первую очередь военным победившей Красной Армии. Что вообще-то правильно.

Никого не волновало, что за месяц до этого «ордера» семья латышей, «как пособников», была выслана в Сибирь. Никто не разбирался, виноваты или нет. Встречали немцев с цветами – получайте за это Сибирь, а то, может быть, и хуже. Не всех, но многих выслали. Вот и жилплощадь!

Так что одна и та же квартира могла быть отобрана у богатого еврея чекистами, потом чекиста расстреляли немцы и поселился гестаповец, немецкий служащий или выслужившийся латыш. Опять Красное знамя – и опять квартирка пустая – например Александр Николаевич теперь жительствует. Такова жизнь, война – страшная вещь...
Вот в такой квартире я оказался. Почти во все мои визиты туда я специально приносил с собой водку или дешевое вино, чтобы папа «ловил кайф». Дочка курила и смотрела безмолвно в стенку или окно, выходящее на мусорник. Я же имел возможность спокойно изучать остатки «старого мира», комнаты, сохранившие штрихи прошлого, черно-белые лица призраков ушедших лет... Над всей квартирой висела непонятная аура и сложная музейная тяжесть...
В маленькой прихожей была даже скобка для чистки подошв, не думаю, что солдат любой армии знал, что это за штука. Туалет имел все керамические причиндалы с названиями по-немецки, лишь треснутые. А вместо цепочки к бачку шла обыкновенная советская бечевка с привязанной к ней большой гайкой. Интересной была и вешалка, когда-то красного дерева, для шляп, шуб, детских накидок, довоенная штука! А сколько шинелей на ней повисело? А сейчас мешковатый пиджак квартиросъемщика, как укор старому доброму времени.
Я изучал столовую много раз, и всегда находил что-то новое. Стол был также когда-то полированный, но чайник, консервные банки и всякие ширпотребные грубости, бросаемые на него, превратили его в исцарапанную доску. Стулья всех мастей, наверно, тащили из разных квартир. Была там, на стенах, пара немецких литографий, поцарапанных и со сломанными рамами.

А вот и главный герой моего повествования – сервант. Даже в момент конца своей жизни он гордо боролся с кипами книг, объедками, жухлой бумагой и, наверно, ночью чихал от безумного слоя пыли и грязи. «Слепой», без давно выбитых стекол, он находил в себе с отвращением место для разношерстных бокалов, вилок, кружек, и даже писем.

Я не знаю, что я хотел там найти. Просматривая гору книг в нижнем отделении, которые, в основном, были на латышском и немецком языках, я вдруг наткнулся на несколько книг на еврейском. Среди желтых фотографий с гербами латышских ателье 20-х годов я нашел также несколько фото с еврейской семьей. Где были все эти призраки прошлого в тот момент, когда я листал покрытые пылью листы?

Канули в неизвестное целые семьи, ведь кто-то ценил и письма, и фотографии, и даже вот эту пару винных бокалов. А вот рядом, как раз с двумя, как ни странно, одинаковыми стаканчиками, фигурка ангелочка с отбитой ножкой. Александр, полупьяный, мне сказал, что это он привез из Кенигсберга. Он часто вспоминал Кенигсберг, там его или ранило, или контузило, но его мeталличские зубы с трудом позволяли ему произнести это словo, и всегда он радостно сообщал, что теперь это наш родной Калининград!

Приехал он в Ригу лишь с вещьмешком, в квартиру вошел как есть и в чем был. Затягиваясь дешевой сигаретой, гордо рассказал, что выкинул на улицу всякие безделушки и тумбочки, и разные кастрюли!!! «Мы с доченькой никак до остального барахла не доберемся», – говорил он, кивая на книги, письма, фотографии и прочие «фашистские остатки».  Дочка, разговаривая с ним, использовала удивительно безобразный русский язык, где каждое второе слово было ругательством. А он ее лишь корил: «Доченька, не надо материться, я тебя в институт определю, будешь врачом».

Кухня была типично латышская, со старой плитой и когда-то белыми, а сейчас темными от пыли, с вышитыми синим на них латышскими и немецкими словами типа: «Соль есть – слава Богу».

Впечатление от кухни было жуткое, клеенка, окурки, стаканы и прочее угнетало. Однажды он, пьяный, со словами «советская власть нам все дала», решил  показать мне, что у него все «продукты имеются»! Открыл дверцу типичной рижской холодной кладовки на кухне и показал мне какую-то страшную банку из-под огурцов, с чем-то похожим на вазелин внутри, да еще пакеты какие-то, тоже несвежие. Поразил меня и вид огромной мятой банки законсервированной селедки и несколько банок злосчастной репутации «зельца» – месива из хвостов и требухи. Протянув руку, будто показывая мне полотно Рафаэля, сказал: «Видишь, Яков, у меня все запасы, и жиры, и масла, и крупы имеются. И даже мяско есть!» Подмигнул и сказал:  «Пойдем выпьем». Это уже былo сломанное подобие человека. Какой-то огрызок или окурок. Глаза оживали лишь, когда был пьян и вспоминал армейскую дружбу и село в Белоруссии. Так и говорил, что после войны, контуженный, был никому не нужен, на работу не брали, родные все умерли от голода. «Ну, начал выпивать, жена бросила, все пошло вкривь и вкось»...

И сколько таких было в России? Те, кто болен ностальгией, забыли, что было с миллионами этих «верующих в усатого диктатора», и чем он им отплатил за кровь и победу.

A теперь я вам открою секрет «благоухания» в этой квартире. Он перегонял политуру, состав для полировки, например, мебели или скрипки, на газовой плите! Получал небольшoе количeствo смертельного для нас с вами спирта. А ему? Лишь, наверно, волосы его дикие росли лучше. А стригла его курившая, как ненормальная, дочка...
Однажды я, как известно, любитель приключений, решил попробовать так называемый спирт, сделанный из «Полины Ивановны». Вымыв более-менее приличную рюмочку из серванта и вытерев ее моим личным носовым
платком, протягиваю ее моему «алхимику». Он со словами: «Ох, Яков, интеллигент ты наш», блестя голубыми глазами, налил мне чуть-чуть. Боже упаси, я и так боялся пить, ну, думаю, пригублю. Чуток взял в рот и вроде как взрыв на языке, не проглотил – бросаюсь к крану, плююсь, присасываюсь к холодной воде, пью – не напьюсь! Сейчас даже помню омерзительный вкус бормотухи и противный железный вкус воды из жуткого крана... А ему смешно, и мне, с трудом отдышавшемуся, он разъясняет «по-научному», что политура – она даже полезнее «Московской» или «Столичной».

Книг всех мне перебрать не удалось. Жили они на первом этаже этой старой рижской квартиры и, поскольку часто забывали ключи от входных дверей, держали окна во двор открытыми, ну, прикрытыми, не закрывая. Tак ведь просто – залез на мерзопакостный мусорник, и заходи прямо в окно! В один из проливных дождей все книги, сваленные в кучу под окном в комнате, были залиты дождем. Как и старинный паркетный пол, вздувшийся после этого от ненависти к квартирантам. Представьте себе, пол был в доме с момента постройки в 1903 году. Книги сохранились – от всех жильцов и проходимцев. Все жило тихо, хоть и грустно. А вот этот «новый человек» сгубил все быстро и легко!

...Сервант у дороги напомнил мне эту невеселую историю. Я помню то странное чувство в рижской квартире, когда я листал фотографии при плохом свете лампочки без абажура. Где эти люди? Слова на еврейском? А латыши были высланы или тоже убиты? Представлял немца, убитого прямо в этой квартире, на полу...
В маленьком уголке серванта я нашел бронзовую плоскую зажигалку, с обеих сторон покрытую пятилатовыми латвийскими монетами 30-х годов. Я ее просто положил в карман. Александр не имел отношения ни к теням прошлого, ни к зажигалке. Он был сегодняшнее и настоящее.

Квартира опустела через год. Однажды утром дочь нашла его мертвым, отравившимся спиртом.

Выйдя из своего прошлого,
не надо без конца оборачиваться.
Просто погаси свет и выйди из комнаты.  А. Г.

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии