КОНТУР

Это не было редакционным заданием. Сугубо мое желание. Я позвонил этой пожилой женщине, героине трудового фронта минувшей войны, всеми уважаемой активистке ветеранской организации. Мы были знакомы – встречались на праздничных мероприятиях. Знал – прессу не жаловала. И еще я, как и все, знал об одной ее особенности. Каждый год, в день Праздника Победы она, в отличие от других ветеранов, оставалась дома. Одна. Муж до полуночи праздновал в ресторане в компании боевых друзей с их женами и совсем не торопился домой. Все вопросы к нему – почему так? – пропускал мимо ушей. Люди говорили: «Совершенно непонятно – все праздники, все наши дни рождения она вместе с нами, а самый наш большой праздник, День Победы, с утра быстренько нас поздравляет и исчезает. Очень даже странно...»

Услышав это в очередной раз, я подумал: а что, если допустить, что за этой странностью сокрыто некое таинство? И вспыхнул во мне профессиональный интерес.

...И стоял я у двери ее подъезда, сжимал в руке трубку телефона-автомата, слушал ее вежливые отговорки и продолжал клясться – никакого интервью, просто поговорить. Не для печати. Внезапно голос ее исчез. Неужели бросила трубку? Но тут я ее снова услышал.

– Надо же... Вы не поверите, никогда не обращала внимания, а только что, да, да, только что я вдруг очень даже отчетливо услышала бег секундной стрелки на часах. Может, это знак, напоминание, что время неумолимо? Как вы думаете?

Я не ответил – не собрался с мыслями.

– Ладно, заходите.

В большой комнате за большим столом, на котором в беспорядке лежали фронтовые письма-треугольнички и вырезки из газет времен войны, сидела пожилая женщина с золотистыми с проседью волосами и мягкой улыбкой в уголках глаз. Чуть в стороне, на маленькой подставке, стоял старый патефон. В наше время чуть ли не археологическая находка.

– Значит так тому и быть, – сказала она. – Откроюсь. Сама не знаю почему, но чувствую, если не сейчас, то никогда. И пусть это будет, да, для печати, пусть останется память о том, что поведаю, но лишь после того, как уйду из этого мира. Обещаете?

– Клянусь!

* * *

Я пишу эти строки, когда ее уже нет среди нас. Смотрю на патефон, который она мне завещала, и вспоминаю, как тогда она подошла к нему, подняла крышку, положила на диск пластинку, подвела к ее краю мембрану с иглой, диск завертелся, и ворвалась мелодия огненного танца.

– Мне все еще кажется, что это было вчера... – глаза ее заблестели. – Забитая танцплощадка. «Рио-Рита»... Там я впервые увидела его. И все во мне закричало: «Пригласи, меня на танец, пригласи, не медли!»

И он услышал меня! Повернул голову, быстро подошел ко мне, и мы уже не отрывались друг от друга. В какой-то момент я беспокойно подумала: «Почему ты молчишь?»

И тут он наклонил голову и сказал:

– Пойдем ко мне. Я живу в двух шагах отсюда. Мои родители ушли на свадьбу к каким-то своим друзьям. Придут лишь утром.

Я отвернула лицо. Отвернула, чтобы он не увидел, как я густо покраснела. Как я могу на такое согласиться – пойти в гости к парню? Я же комсомолка! На прошлой неделе зав. отделом пропаганды читал нам лекцию «О любви и дружбе». Чувства, как говорится, чувствами, но не они главное. Для комсомольца любовь – это, прежде всего, совместная борьба за построение социализма. Любовные отношения молодых людей должны быть подчинены этому великому делу.

Только вот сердце... Сейчас... сейчас оно выскочит из груди и унесет меня в загадочную и чарующую неизвестность. И снова услышала его голос:

– Когда я был совсем маленьким, мне как-то стало очень интересно, как я появился на свет, и спросил об этом маму. Она мне ответила: «Я очень тебя хотела, и – ты появился!» Я уже, как видишь, давно вырос, никаких секретов в этом смысле для меня, как ты понимаешь, давно не существует. Увидев тебя, неожиданно для самого себя я вспомнил мамины слова и подумал: великая правда в них. Потому что, увидев тебя, мне открылось, что вот та, единственная, которую хотел и ждал всю жизнь. Но... Так складывается, что я не увижу тебя целых три года.

Я постепенно приходила в себя. И возникало во мне ощущение, что он становится мне бесконечно дорог.

– Меня призвали в армию, завтра нас поместят в вагоны, и мы отбудем к месту службы.

– Ты будешь служить целых три года... Но, все-таки, какое счастье служить в Красной Армии.

Чтобы скрыть волнение, едва слышно пропела:

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Мы сегодня к походу готовы.

– Нет, войны не будет. У нас есть Договор о ненападении с Германией. Отныне Германия наш союзник. Ее все боятся. И нас боятся. Так что буржуи Англии и Америки нам не страшны. Ладно об этом. Мы теряем время. Пошли ко мне. Тебя ждут. Вообще-то нас, но тебя больше.

Дыхание еще участилось: «Невероятно! Кто может ждать меня у него?»

Как бы отвечая на мой вопрос, он сказал:

– Сама увидишь. Надеюсь, тебе понравится. Пойдем!

Будто неведомая сила подталкивала меня. Мы вошли в его квартиру. Он включил торшер. Усадил меня в кресло. Рядом, на журнальном столике, лежала книга. Автор был мне неизвестен, но название тронуло душу: «Те, кого мы любим, живут». Он подошел к буфету. Открыл лежащий на нем скрипичный футляр и достал потемневшую от времени скрипку и смычок.

– Это подарок моего деда. Известный был музыкант. Она, скрипочка эта, нетерпеливо ждала тебя.

– Шутишь.

– Нисколько. Она сама мне сказала об этом. Ведь я ее слышу не только когда играю. Я слышу ее, где бы ни был.

И он стал играть. Затем, отняв от лица скрипку, сказал:

– Поняла? Она благодарит тебя за то, что пришла. Она говорит, что ты прекрасна, и что именно такой она тебя представляла. И еще она говорит, что ей будет тяжело без меня, и что если она останется с тобой, вы обе легче перенесете разлуку.

Он вложил скрипку в футляр.

– Я с ней согласен. Пожалуйста, возьмешь ее, и оставайтесь вместе, пока буду проходить службу.

Затем была ночь. Фантастическая. На следующий день на вокзале он познакомил меня со своими родителями, друзьями, и мы проводили его в армию. Через неделю началась война.

Она вздохнула. Глотнула воды из стоящего сбоку большого стакана. И как с неба свалился телефонный звонок.

– Всегда так. Куда бы ни уносилась в своих мыслях, в своих воспоминаниях, телефонный звонок обязательно вернет тебя в сегодняшний день.

Взяла трубку:

– Да. Я. Доброе утро. Федотычу легче? Изъяли, наконец, пулю из застаревшей раны? Ну, слава Богу. Да, война все еще дает о себе знать. Но ничего, ветераны народ непотопляемый. Как иначе? Спрашиваешь, как могу я не быть на банкете по случаю Дня Победы? Это не обсуждается. Лады?

* * *

– Первые дни войны проходили для меня, как в дурмане. Газеты писали о «вероломном нападении», а у меня страх за него смешался с недоумением. Как же так? Нечто мы с детства не знали, что «От тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней»? А тут Информбюро все время сообщает, что после тяжелых боев «в целях выравнивания линии фронта» армия оставляет города и целые области. И похоронки, похоронки, похоронки... Днем и ночью у меня стучало в висках: милый мой, где ты? Почему ты ничего не сообщаешь о себе? Были бы у меня крылья, прилетела бы к тебе. Вместе жить, или, если суждено, вместе погибнуть. Предприятие, на котором я работала, переоборудовали под военный завод. Моя работа была страшно изматывающей. Я изготавливала детальки определенного размера для штурвалов наших «ястребков». Ошибка на одну десятую миллиметра – брак. А за это, знаете... А еще была норма. Немаленькая. Не выполнишь – можешь попасть в саботажники. Дома я подходила к скрипичному футляру, открывала его, и мы – я и скрипка – понимающе смотрели друг на друга и продолжали ждать весточки от него. Лишь через два месяца наш почтальон, старенький дядя Петя, изрядно помучил меня, заставил танцевать, и протянул маленький треугольник-письмо.

Она безошибочно достала из лежащих как бы в беспорядке треугольничков нужный, раскрыла и стала читать: «Родная! Наконец-то настала короткая передышка, и я могу тебе написать. Бои идут на... (вычеркнуто цензурой) направлении. На нас все время обрушивается даже не дождь, ливень огня. Хочется зарыться в землю, и поглубже. Умом понимаю – нельзя поддаваться страху, а то конец. В самые страшные минуты вспоминаю тебя. То есть, я помню тебя всегда, но в такие минуты – особенно. Твоя любовь со мной, она помогает мне одолеть страх. И тогда приходит ненависть. Да-да, ненависть, без которой я не смог бы воевать и убивать. Но я не хочу об этом. Хочу о нас с тобой. Вспомни – мы любили друг друга считанные часы и минуты, и даже не успели произнести слово «люблю». А может, оно тогда специально спряталась, чтобы сейчас зазвучало во мне с удвоенной силой. Родная, я знаю, в тылу сейчас очень нелегко. Пожалуйста, береги себя. Передай привет моей, нет, нашей скрипочке. Даже если удается между боями немного поспать, я слышу ее голос и твой...»

– Мне в ту минуту хотелось взлететь от счастья. Жив, жив, жив! Схватила перо с чернильницей, бумагу. «Единственный! Ты слышишь меня? А в самом деле? Неужели в те часы, нет, в те мгновенья мы ни разу не произнесли это слово? Может быть... Ведь любовь окутала нас, мы ею дышали. А сейчас, когда между нами безумные расстояния – все мое существо кричит: «Люблю, люблю тебя!» За меня не волнуйся. Работаю, не могу сказать где, военная тайна. Но самое главное – чтобы мы ни делали – все для фронта, все для победы. А я есть и всегда буду только твоей».

Я подошла к скрипке. Она светилась радостью. Это только кажется, что скрипка – всего лишь инструмент из дерева и струн. В ее сердцевине – душа. Она все чувствует. Все понимает. В самом деле, в те минуты я как бы услышала ее голос. Радостный и нежный.

* * *

 Звонок.

– Слушаю. Ну, ты же знаешь. Я, конечно, буду на торжественном собрании. Да, тоже буду чествовать наших ветеранов. Банкет? На банкете будете веселиться без меня. Почему? Ох, каждый год все достают меня этим вопросом. Каждый год! Да, есть причина. Какая? Ну, милая, не будем этого касаться, хорошо? Что? Мой муж? Много интересных женщин будет на банкете, а он без меня? (Смеется.) Уведут, говоришь? Нет, не боюсь. Ни капельки. Да, уверена. Ну, пока.

* * *

Раз в неделю я бывала у его родителей. Старалась их подбодрить. Мы жили от одного его письма до другого. Однажды от него ничего не было почти три месяца. Гнали от себя плохие мысли. Наконец получила долгожданный треугольничек. Вот этот. «Родная! Прежде всего, огромное тебе спасибо, за то, что приходишь и поддерживаешь моих стариков. И потому люблю тебя еще больше, если это только возможно. Ты все время спрашиваешь, как я себя чувствую, как мне воюется. Отвечаю. Нормально. Не переживай. Нормальные фронтовые будни. В коротких передышках между боями хороним погибших. И еще мечтаем поесть и поспать. Зима стоит страшная. У меня совсем прохудилась обувь. После последнего боя ко мне подошел наш комвзвода. «Иди – говорит – к Ковалеву, пока его не похоронили. Он новобранец, прибыл в новом обмундировании. Я заметил у него новые ботинки». Я не пошел – побежал. И пока рыли братскую могилу, снял с его ног его новые ботинки. Они мне почти подошли. Теперь обморожение мне не грозит. Моя надежда на то, что нашим детям и внукам никогда не придется делать то, что приходится делать мне».

* * *

Звонок.

– Слушаю. О, Антошка, внучок мой милый. Как хорошо, что ты позвонил... Конечно, волнуюсь вместе с тобой, ведь подготовка к конкурсу такого масштаба – нешуточное дело. Но я верю в тебя. Верю абсолютно. Сейчас, думаю, тебе надо отдохнуть. Что? Ты совсем не устал? Что-что? Скажи, пожалуйста, еще раз. Только медленно.

И она дрогнувшим голосом повторила только что услышанное.

– «Когда я вожу смычком по струнам моей скрипки, мне кажется, что кто-то ведет мою руку». Прости, я глотну воды. А где папа? Рядом? Хочет со мной поговорить? И я хочу. Дай ему трубочку. Да, дорогой. Как ты? Давай, рассказывай. Что-что? Ой, хоть ты не мучай меня, а то и так со всех сторон достали. Да, да – я, как могу, делаю все для того, чтобы помочь нашим ветеранам во всем. Пусть они будут здоровы и благополучны. Но на банкет я не пойду. У меня будет совсем другое. Совсем-совсем. То, что только мое. Что? Ну, знаешь... Так все тебе расскажи! Разве у мамы не могут быть секреты от сына? О нет! От папы у меня нет никаких секретов. Нет и быть не может. Так что успокойся. Целую.

* * *

– В то время самым ожидаемым для меня человеком был наш почтальон дядя Петя. Помню тот мучительный месяц, когда не получила ни одной весточки. Днем и ночью думала – где ты сейчас, милый, что с тобой? Душа не на месте. И как я возликовала, когда увидела, как дядя Петя издали весело машет мне треугольничком. «Дорогая, хочу тебя обрадовать. Меня представили к самой высокой солдатской награде – медали «За отвагу». Комбат сказал, что я отличился в бою при взятии узловой деревни... (вычеркнуто цензурой). Медаль «За боевые заслуги» получит мой боевой друг Сережа Окунев. Сам комбат представлен к ордену Отечественной войны 1 степени. Ну, а то, что я в этом бою получил ранение, так это пройдет. Пуля попала в ногу, военхирург сказал, что задета какая-то там берцовая кость. Сейчас я в госпитале. Нога в гипсе. Как заживет – снова на фронт. Быстрее бы добить фашистского гада, и к тебе, к тебе! Посылаю стихотворение «Жди меня». В газете написано, что это стихи Константина Симонова, но, по большой правде, это мои стихи. Просто он подслушал их у меня и опубликовал. Вот так».

...Господи! Чувствовала ведь, что с ним что-то случилось. Но самое главное – он жив. Да, были бы у меня крылья, полетела бы к нему. Хотя нет. Моя работа здесь очень нужна фронту.

* * *

Звонок.

– Да, Валюша. Как ты себя чувствуешь? Понимаю... Знаешь, когда произносят: «Ветераны – в строю» – это не пустые слова. Это судьба. И когда ветеран, в каком бы возрасте ни ушел в бессмертие, он уходит как солдат и воин. Мы гордились твоим Максимом. Мы с тобой в твоем горе. Да, дорогая, горе войны, как трагический шлейф, тянется до наших дней.

Достает очередной треугольничек.

«Уже три дня, как выписался из госпиталя. Военхирург сказал, что на мне все заживает, как на собаке. Хирург ничего не понимает. Я выздоровел, потому что ты была со мной и днем, и ночью. Вернулся в свою часть.

Фрицы потеряли свою былую прыть. Вот уже два дня на линии фронта затишье. Ты просишь написать о моих боевых товарищах. О Сереже я уже писал. А есть еще Витя Смирнов, Петя Санин, Фарик Назимов, мы зовем его Фара, Давид Кац. Этот молчун. Он единственный, кто не получает письма от родных. Они не успели эвакуироваться. Сама понимаешь... Во время последнего боя Давид бросил в головной немецкий танк бутылку с зажигательной смесью. Танк загорелся. Второй танк повернул обратно. Тогда Давид с криком: «Бросьте ваши штучки» выскочил из окопа и бросил другую бутылку. И второй танк загорелся. Давид представлен к ордену Красной звезды. А вообще-то назвать всех – бумаги не хватит. А сейчас я тебе расскажу такое, такое! Вчера наше дивизионное начальство, да и все мы были в приподнятом настроении. Шутка ли – ожидался приезд самого Ильи Эренбурга! Его привезли поздно вечером на видавшем виде «Виллисе». Что тебе сказать? По его статьям мы представляли его былинным богатырем. А оказался на вид совсем неказистым, да и офицерская форма сидела на нем как-то неуклюже. Но когда он заговорил... Мы готовы были по первому его слову ринутся в бой. «Ненависть, –говорил он, – она нам нелегко далась. Мы ее оплатили сотнями человеческих жизней». Он долго разговаривал с бойцами. Через неделю замполит прочитал нам из «Красной Звезды» статью Эренбурга, в которой он написал обо всех нас. Может, в честь этого (шучу, конечно) была, первая с начала войны ночь, когда мне не хотелось спать. Замполит настроил радио на Москву. После сводки Совинформбюро полилась трогающая душу мелодия «Темной ночи». Я пригласил тебя, и мы танцевали, тесно прижавшись друг к другу...

* * *

Посмотрела на часы.

– Звонят со всех сторон, а вот звонка, которого я жду больше всего, нет. Нечто супруг забыл обо мне?

Набрала номер.

– Дорогой, ты в порядке? А я... Что я? Достают меня звонками со всех сторон, а родной муж, понимаешь... Ладно, ладно, шучу. Понимаю, дел у тебя сегодня невпроворот. Главное – у тебя все нормально. Да, пока. Минутку! Подожди еще минутку.

Глотнула воды. Справилась с дыханием.

– Я все время собираюсь тебе сказать... Мы прожили с тобой хорошие годы. Но моя безмерная благодарность тебе на этом и на том свете и за другое. Ты единственный, кто знает, что происходит со мной один раз в году, в этот день. Знаешь и понимаешь. И твое понимание этого мне всю жизнь безмерно, и еще раз, безмерно дорого. Спасибо тебе, родной.

Положила трубку и замолчала. Тишина затянулась.

* * *

Звонок.

– О, Господи! Опять кто-то станет донимать меня своими вопросами... Да, я. Здравствуйте, Михаил Савельевич. Спасибо, но мне кажется вы преувеличиваете мою общественную деятельность. Да, я занята сейчас. В каком смысле? В смысле того, что вы оторвали меня от очень важного. Да, слушаю... Михаил Савельевич, вы отставной полковник и руководитель нашей ветеранской организации. Вы действительно большой авторитет для всех нас. Но причина, по которой я не смогу остаться на сегодняшнем банкете, – одна из самых важных в моей жизни, и касается лично меня. Да, да! Это только мое! Да, тайна. Моя тайна. Пожалуйста, не спрашивайте больше об этом. Будьте здоровы!

Наверно, я напрасно с ним так... Ведь мы, ветераны, как побратимы. Но есть же какие-то пределы. Хотите, я прочитаю еще одно из моих писем моему любимому на фронт. Не удивляйтесь все мои письма ему вернулись ко мне, но об этом позже.

«В воскресенье днем, как обычно, пошла к твоим родителям. Говорили о разном, пили чай. Сейчас, после битвы на Курской дуге, всем нам стало веселей. Бывать у твоих – это для меня, как глоток свежего воздуха. Хотя бы потому, что твой папа, о чем бы ни шла речь, к месту или не к месту (мне почему-то кажется, что всегда к месту) восклицает: «Вот попляшу я на вашей свадьбе – все гости завидовать будут». Ой, скорее бы это случилось. А как мне приятно, когда, слушая рассказы твоей мамы, каким ты был в детстве – когда послушным, когда задирой, – я предаюсь прекрасным видениям. На этот раз я увидела нас знойным летом на поляне, усеянном разноцветными полевыми цветами. В двух шагах живописная река. Нас трое – ты, я и наш Антоша. Бабочки садятся на цветы, и Антошка смешно бегает за ними, пытается их поймать. Я счастлива – вы со мной, вокруг тепло и спокойно, и дома у меня приготовлен вкусный обед. Милый мой, все самое прекрасное, что вижу в своем воображении, дарю тебе».

Мне в самом деле было в те дни и месяцы хорошо, потому что дела на фронте улучшились, и письма от него стали приходить чаще. И среди них вот это, которое я часто перечитываю. «Ура! Наши союзники открыли 2-й фронт, и воевать стало легче. Впереди – Берлин! Впереди – победа! Чем скорее добьем фашистского зверя, тем быстрее обниму тебя, моих маму и папу. Мне радостно при мысли о скорой победе, но смогу ли я забыть эти страшные годы, когда на моих глазах уничтожалась сама жизнь на земле? Концлагеря. Фабрики смерти. Однажды я видел, как немецкая бомба разорвалась в поле, где пасся табун лошадей. Какой ужас стоял в больших глубоких глазах этих прекрасных животных, погибающих в страшных муках! В те минуты я разделил с ними этот кошмар. Господи! Где попрятались великие Бетховен, Гете, Шиллер? Любопытно было бы узнать».

Знаете, мне до сих пор тоже любопытно это узнать, но вразумительного ответа пока не нахожу.

* * *

Звонок. Она протягивает руку к трубке, но не берет ее. Смотрит на часы.

– Все. Хватит на сегодня телефонных разговоров. Итак, в тот год, четвертый год войны, мы все жили в ожидании скорой победы и возвращения наших воинов домой. День для меня начинался одним и тем же. Едва открывала глаза, включала радио. И вот долгожданное сообщение Совинформбюро – наши войска вступили на территорию фашистской Германии. У нас же, в тылу, мало что поменялось. Те же пайки, те же выматывающие нормы. Но мы понимали – стране тяжело, и после Победы все будет иначе.

В то утро, как всегда, быстро выбежала из дома. На завод примчалась вовремя. Еще бы! За опоздание можно было лишиться в то время не то что работы – жизни. В середине дня мне вдруг стало муторно. Я откинулась на спинку стула, все вокруг закружилось, и я погрузилась в тусклый призрачный мир. Глубже и глубже... Откуда-то доносилось звучание скрипки, которое узнала бы из тысячи других. Его скрипки. И... до меня дошел его голос: «Мне остались считанные мгновенья. При взятии фашистского ДОТа пуля пробила меня насквозь. На войне как на войне. Я горд – каждый мой бой был боем за Родину, за Сталина. За тебя, моя любимая, за моих родителей. Жалею, что не суждено мне было до конца добить фашистского гада и вернуться к тебе с победой... Тебе завещаю – живи и радуйся жизни. Пусть у тебя будет семья и дети. Свою скрипку я дарю тебе. Береги ее. Может, когда-нибудь твой сын или дочь посвятят себя музыке и будут на ней играть. Если такое случится – я всегда буду незримо при этом присутствовать. А теперь самое-самое. Помни меня – и смягчится моя боль, что не суждено было нам соединиться в земной жизни».

Я очнулась в медчасти. Первое, что увидела, – тревожное лицо Лени, старшего лейтенанта, военного специалиста, нашего командира. Девчонки не понимали, как это я не реагирую на его плохо скрываемую симпатию ко мне. Не знали, дурехи, что у меня есть только один, единственный. Я полежала еще час и вернулась к своему столу, к своим деталькам.

Вернувшись домой, я ринулась к скрипке. Мне показалось, она вся сжалась от горя. И все-таки я верила, верила, что это был только дурной сон. Как я обрадовалась, когда через две недели увидела идущего ко мне дядю Петю – почтальона. На этот раз он был хмур и тороплив. Сунув мне треугольничек, быстро ушел. Ну и пусть! Зато какое счастье – пришло очередное письмо, значит, он жив. Я быстро развернула листок... что это?.. Не его почерк. Читаю и ничего не понимаю. «Меня зовут Сережа Окунев. Нас подняли в атаку на рассвете. Боевую задачу наша рота выполнила. Мы отбили у фрицев высоту, но многие наши погибли смертью храбрых. Он тоже. Комбат сказал, что он посмертно представлен к ордену Славы. Мы были друзьями. Ели из одного котелка, делили хлеб. В бою были всегда рядом. Он всегда давал мне читать твои письма. Я знал их наизусть. А вот то, что он писал тебе, никогда мне не показывал. Письма твои я взял из его вещмешка, сохраню, после победы верну их тебе».

Жизнь остановилась. Что мне сделать, чтобы умереть? Прямо сейчас. Но нет! Я должна жить, для того, чтобы мстить фашистам... Я буду делать две свои нормы. Пусть наши самолеты беспрерывно бомбят и уничтожают немецкую нечисть!

* * *

...И была победа! В один из жарких августовских дней ко мне в дверь постучали. На пороге стоял молодой солдат.

– Я Сережа Окунев.

– Знаю.

Он снял с плеч вещмешок, достал аккуратно завернутый пакет с моими письмами-треугольничками.

– Я обещал вернуть их тебе. И еще я хочу, чтобы ты знала. Я тоже отвечал на каждое твое письмо. Мысленно. Это мне помогало во всем.

Я взяла письма, положила их в тумбочку, рядом с его письмами, что перечитывала каждый день.

– Сережа, ты проголодался с дороги. Пройди к рукомойнику, я сейчас что-нибудь приготовлю.

– Спасибо, но я тороплюсь. Меня ждут папа с мамой. Они живут за двести километров отсюда. Мне нужно будет добираться на попутках. Одна у меня к тебе просьба. Покажи мне его скрипку.

Мы зашли в другую комнату, подошли к столику, на котором лежала скрипка. Я открыла футляр, и... скрипка заплакала. Она плакала о его так рано оборвавшейся жизни, о его неосуществленных мечтах, о том, что счастье любви оказалось для него всего лишь мигом, и о том, что она, скрипка, осиротела и никогда больше не почувствует теплоту его рук. Ее плач переходил в рыдание, и мы плакали и рыдали вместе с ней.

Уходя, Сережа протянул мне бумажку.

– Это адрес моих родителей. На всякий случай.

Прошел год. В один из дней я неожиданно для самой себя, совершенно не представляя, что и зачем я это делаю, наскоро собралась, выбежала на проселочную дорогу, поймала попутку и поехала по адресу, оставленному мне Сережей. В небольшом поселке я быстро нашла дом. Дверь открыл Сережа. Увидев меня, он совсем не удивился. Взял мои руки в свои.

– Я ждал тебя каждый день...

У нас сын и внуки. За долгие послевоенные годы мы узнали много страшной правды о войне, о том же Сталине. И все-таки, День великой победы – самый дорогой для нас праздник.

Она замолчала и ушла в себя. Взгляд ее затуманился. Отчетливо слышался бег секундной стрелки. Она встала из-за стола, осторожно подошла к широкому окну и обратила лицо к небу. Она явно кого-то там упорно высматривала. Она была здесь, рядом и... не здесь. Я сидел, боясь шевельнуться. Как бы из другой, мистической реальности донесся до меня ее голос.

– Милый мой! Вот и вхожу я медленно, на цыпочках, в самый потаенный уголок моей души, в ее святая святых. И там я встречаю тебя, молодого, горячего. Ты пришел ко мне сквозь тысячу смертей, и да не будет тебе больно – ты в моей душе. И снова мы на той танцплощадке, где увидели и полюбили друг друга, и снова мы лихо отплясываем румбу и «Рио-Риту». И снова звучит твоя скрипка. И снова мы проводим безумную ночь в твоей квартире. А летняя ночь так коротка, и с рассветом, мы, как тогда, помнишь, с трудом отрываемся друг от друга. Завтра начнутся будни, но весь год я снова буду ждать этот день, этой новой встречи с тобой. Те, кого мы любим, живут!

...Кажется, прошла вечность, когда она, как в забытьи, отошла от окна и, не открывая глаз, села в кресло. Я опустился на колени и целовал ей руки.

* * *

По этому рассказу был поставлен одноименный спектакль в Театре Одного актера г. Чикаго. В главной роли – Алла Калугина.