КОНТУР

Если задаться целью написать бруклинский вариант «Войны и мира», или «Блуждающих звезд», или «Тихого Дона», достаточно в течение одного года выходить на boardwalk и списывать с натуры все увиденное и услышанное там. Предвосхищая крайнее возмущение поклонников русской литературы, их заслуженные презрительные реплики и даже проклятия в адрес в равной мере самонадеянного и бездарного автора первой фразы настоящего изложения, скажу, что имел в виду лишь объем написанного, но ни в коей мере не его содержание или, упаси Боже, стиль.

Первого же стилягу живьем я увидел первого сентября на первой лекции первого курса моего родного института в Одессе-маме. Вовка Мальцев (в дальнейшем я буду его называть Пушкин, Вовка Пушкин – так его называли все без исключения) сразу бросался в глаза среди пестрой толпы потока (четыре группы) первокурсников. Опишу его внешность и одеяния, поскольку это будет иметь значение в последующих событиях моего рассказа.
Черная шапка пышных, курчавых волос; умеренно длинный, восточного образца нос; толстоватые эфиопские губы; медальное, словно покрытое круглый год июльским загаром, лицо – таков был он, Вовка Пушкин, имевший бесспорное сходство с гением поэзии. Светлые (кажется, голубые) глаза не портили, а лишь усиливали притягательность образа.

...Вышла вся эта история в послевоенные годы. Страна содрогалась в нечеловеческих потугах поднять народное хозяйство и в умеренных попытках хоть чуточку поднять его (народа) благосостояние.
Будучи не в силах выполнить вторую часть задачи своими силами, государство чуть-чуть ослабило удила и дало возможность частникам и кооператорам (в ту пору артельщикам) помочь стране в этом благородном стремлении.
И частники откликнулись на призыв Отечества. И в первых рядах, конечно же, были они (то есть, мы) – избранный Б-гом для различных экспериментов народ.
И развернулись на небъятных просторах Родины разнообразные артели, легальные и подпольные цеха; и запестрел убогий рынок товарами всенародного потребления местного производства, но с этикетками со всех концов планеты Земля...

Читателю может показаться странным нарушение автором законного чередования времен года. И вправду, в природе все начинается с веселого весеннего буйства и заканчивается угрюмым старческим зимним хладом...
Но так уж хочется изменить эту мрачную закономерность! Хоть этого не может сделать сама Природа, преисполненный идиотским оптимизмом и телячьей восторженности законченного балбеса автор дерзает сдвинуть круговой цикл мироздания, земную ось вместе с трущимися об нее медведями на 180 градусов.
Благо, сделать это совсем нетрудно: перо крепко-накрепко сжато в дрожащей руке, а бумага... бумага все выдержит.

Сразу признаюсь, что относительно Роз автор явно погорячился. Конечно же, это случилось не во Франции, тем более не в Париже, и уж совсем точно не на бульваре Роз. Остальное все верно: место события – многоголосый Нью-Йорк, а если быть точнее – то мрачноватый Бронкс, и уж совсем подробно – Pelham Parkway поздним летним вечером.

И дело-то вовсе пустяшное – автор отгонял машину дочери на стоянку возле госпиталя, где дочь работает. Машина чужая, дорога малознакомая, ночка темная, водитель – явно не Шумахер, – совокупность этих обстоятельств заставляет меня ехать по затененной дороге медленно и с достоинством. С таким же достоинством за мною вынужденно плетется желтый «вэн» – дорога однопутная, обгон невозможен. Терпение у ползущего сзади иссякает, и на очередном перекрестке, когда я притормаживаю и без того не стремительное движение, «вэн», несмотря на позднее время, издает истошный продолжительный сигнал, из которого делаю вывод о том, что водитель «вэна» думает обо мне.

Ильф и Петров – угол зрения

Наш уголок нам никогда не тесен.
Старая песня...

Смех и грех

«Лицом к лицу лица не увидать – большое видится на расстояньи». Некоторым событиям и явлениям, когда они случаются, не придаешь особого значения или воспринимаешь совсем не так, как много лет спустя. А есть случаи, когда это самое явление ты познаешь в течение всей последующей жизни каждый раз по-новому, удивляясь и радуясь открытию...
...По моему искреннему убеждению, самой читающей страной Страна Советов была не в 60–70-х, когда книги печатались многомиллионными тиражами; и даже не в 80-х, когда за подписными изданиями тянулись длинные шлейфы очередей из желающих поучаствовать в лотерее, а популярной становилась мода на корешки, то бишь на шкафы и полки, забитые красивыми изданиями книг, только половину из которых (в лучшем случае) касалась рука (о глазах и речи нет) читателя.

Боевые сваты (махэтунем)

Несколько лет тому назад судьба свела меня с интересным человеком, моим земляком, доктором юриспруденции, профессором (естественно, все регалии союзного значения) Израилем Либусом. Израиль Аронович замечательный собеседник, особенно когда темой были юношеские, молодые годы. Либус принадлежит к старшему поколению, и его рассказы о еврейском местечке «из первых рук» были для меня исключительно интересными. Более того, в рассказах мелькало знакомое мне имя его довоенного школьного товарища Вити Вильдермана. Знакомое потому, что тот был мэхитеном моего дальнего родича Левы Говшиевича. Лева – тоже не чужой человек для читателей. Он был прототипом одного из героев «Еврейского местечка в мире».
Оба мэхитена были участниками Отечественной войны, оба – орденоносцы, изрешеченные пулями и осколками. В своем очерке об этих героических сватах я называю их именами из детства не из фамильярности и не из принятой нашим братом в Америке манере называть седобородых аксакалов детскими именами, а из желания сохранить за этими уже ушедшими от нас ветеранами флер их юности, навеянный рассказами и воспоминаниями.
Не знаю, это разные понятия или разное написание одного слова. На всякий случай отметила.

Пять сонетов в прозе

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые...
А. С. Пушкин

С возрастом авантюрная способность, подчиняясь стремительному порыву, ввергнуть себя в какой-нибудь серьезный проект, мягко говоря, несколько снижается. Так уж хотелось перечитать «Войну и Мир» Л. Толстого, чтобы с высоты прожитых лет переосмыслить гениальное творение. Ан нет, подержав в руках увесистый том, с грустью отложил его в сторону: не потяну. Стремительный интернет, ТВ и детективы оказали свое тлетворное воздействие.
Но название романа все же прочитал. И вот оно-то, всего два слова, спровоцировали мою слабеющую с течением времени склонность к схоластическому бормотанию вспыхнуть с новой силой. Война и Мир – ведь это же формула человеческой жизни. Да что там человеческой – жизни всего мироздания. Добро и зло, веселье и грусть, рождение и смерть, надежда и отчаяние... Зима и лето, день и ночь, огонь и вода, полюс и экватор, небо и земля... Везде противоречия, полярные качества и явления. Отсюда и известное изречение: «Жизнь – борьба противоречий». А еще, человеческое бытие – суть набор ассоциаций, возникающих в детстве и длящихся до благородных седин (или лысин – как кому повезет).

В середине далеких восьмидесятых прошлого столетия автору на крыльях перестройки удалось улететь в романтический туристический круиз на далекую и казавшуюся фантастической Кубу. Достаточно сказать, что он (тот же автор) до этого не бывал даже в затрапезной Болгарии или Польше – на личном деле вполне лояльного без малейшего признака диссидентства гражданина стоял, видимо, знак «Zorro!», ставивший точку на карьере путешественника.
Сейчас, спустя три десятка лет, при возрастающем интересе к Острову Свободы, живые наблюдения (а большинство из этих записей сделаны прямо там и тогда) могут быть интересны для читающей публики.
Отсюда и мое желание представить этот цикл на всеобщее обозрение.

«Театр начинается с вешалки» – эту фразу она, тогда еще совсем юная и блестящая от свеженанесенного лака, услышала из уст высокого, седовласого, удивительно красивого респектабельного господина в пенсне.

...Судьбою ей была уготована долгая и счастливая жизнь. Счастливой Старая Вешалка была потому, что встречалась с людьми лишь в минуты, когда их обуревали высокие чувства и ощущение прекрасного. Ибо храм и театр – вот два места, где человек очищается от скверны бытия.
Сколько народу прошло мимо стойки гардеробщицы, сколько радостных встреч и трепетных свиданий в освещенном светом многочисленных люстр фойе промелькнули перед ее взором...
На ее стальных крючках повисали шинели градоначальников, сюртуки и камзолы аристократов, прохудившиеся кожушки и подбитые ветром пальтишки пролетариата, кожаные тужурки чекистов, куртки простых советских людей и импортные плащи.