КОНТУР

Ужас параличом сковал хрупкое тело девушки. Она была не в состоянии шевельнуть даже пальцем. Густой туман страха атрофировал все органы Джоан и лишил ее разума. Она видела перед собой только мелькающее лицо мужчины с остекленевшим взором, который навалился на нее своим плотным потным телом и дышал ей прямо в лицо смрадным запахом неизвестного животного.

Все произошло столь скоропалительно, что девушка еще не осознала, что несчастье уже навсегда вошло в ее жизнь. И вдруг, сквозь катастрофу своей ситуации, ее пронзила мысль:
«Это тот самый садист, о котором предупреждало телевидение. Он после насилия над женщинами злодейски их расчленяет».

Трудно запомнить за свои долгие годы жизни каждый из праздников дня рождения. Можно, конечно, вспомнить отдельные какие-то знаменательные эпизоды происшедшего. Обычно на память приходят праздники, проведенные во время путешествий или вне дома.

Из моей молодости мне запомнился один такой день – 22-й день рождения. Пришелся этот день на третий год моей службы в армии. Всего за несколько дней до него я и не предполагал, что моя армейская судьба полностью изменится, и, как ни странно, в лучшую сторону.
К тому времени я уже служил в третьей воинской части. Поменяв не по своей воле две ракетные части, я оказался в артиллерии. Не найдя мне достойного применения в обслуживании 152 миллиметровых гаубиц, комбат определил меня в хлеборезку, нахождение в которой вне казарменного режима, как понимает читатель, предполагает всего один шаг до земного рая.

Очерк-интервью

Однажды, придя на тренировку по фехтованию в общество «Динамо», я с сожалением узнал, что тренировка отменена, т. к. большой зал, где они обычно проводились, занят под соревнования какого-то всесоюзного турнира по баскетболу. Значит, неспроста на прошлой неделе я встретился в душевой с великаном из Казахстана баскетболистом Атаевым, рост которого составлял (если память мне не изменяет) 223 см. Я непроизвольно отшатнулся, когда увидел огромного человека, в лопатообразной ладони которого скрывалось мытое яблоко. Мне ничего не оставалось, как «поболеть» за нашу республиканскую женскую сборную, сражавшуюся на площадке с узбекскими соперницами. Счет шел очко-в-очко, и по мере приближения финиша напряжение все более возрастало. Некоторое время спустя я уже разбирался, где «наши», и дружно включился в общий клич наших болельщиков: «Зоя, давай! Зоя, вперед!»

Бурное вступительное аллегро, как всегда, захватило Давида и понесло все его существо в русло Вечной музыки. Он уже неоднократно рассуждал про себя, что если только хоть один человек останется на Земле после какого-либо катаклизма планеты, то он, как Ной, обязательно должен захватить в Новый мир это творение исчезнувшего человечества. Сейчас Давид был в музыке. Это понятие, как будто бы простое для рядового интеллигента, многократно повторено в истине музыканта, а тем более такого старого скрипача, каким был Давид и по стажу, и по возрасту. Скорее всего, эти два понятия совпадали со дня его рождения. Боже, как давно это было. Более 70 лет назад.

Осенью 1949 года дед Моисей объявил мне, что по случаю праздника Рош Ашана возьмет меня в синагогу. Затем, повернувшись в сторону женщин, добавил: «Марк должен прилично одеться». Случай действительно был неординарный, ведь я впервые шел в синагогу.
Синагога манила меня своим звонким необычным названием и таинственностью назначения. Как известно, это было смутное время для евреев, хотя мы, дети, об этом мало что знали, и пока в мире для нас не было различий, как и для других детей.

Задание о «приличности» одежды поставило нашу мишпуху (семью) в затруднительное положение. Дело в том, что у меня был всего один-единственный зеленый лыжный костюм, присланный мне сердобольными тетушками из Запорожья, опекавшими меня как сына их брата, погибшего на войне. В этом костюме я ходил и в школу, и, собственно, везде. Но не пойду же я в зеленом, уже задрипанном костюме, как попугай, в такое важное место, как синагога.

Наступление очередной, двадцать седьмой по счету, осени, подвело унылый итог несбывшихся надежд в неуютной жизни Роберта. Движение маятника его судьбы однообразно раскачивало распорядок дня от работы до дома. Правда, престижная работа в известной компании и одинокое существование в снимаемой в ренту квартиры были результатом удачи в начинающейся его карьере. Но амплитуда его радости давно уже миновала свой максимум, и его моральное удовлетворение упало вместе с индексом Доу-Джонса, после его неслыханного подъема в период президентства Клинтона. Сейчас Роберт заканчивал вторую часть пути дистанции от уютного городка в Нью-Джерси до шумного разноликого Манхэттена. Первую часть он, довольно комфортабельно, проезжал до Пенн-стейшн. Затем пересаживался в нью-йоркский утренний ад – метро, и уже вполне проснувшимся приезжал на работу. Это был наиболее приемлемый маршрут для многочисленных трудящихся капитализма.

Стоит величественно-сурово,
Она видала сотни лет.
Сей башне было одиноко –
Девичий свой не выдала секрет.

Взволнованная и разгневанная Окюма выскочила из диван-xaнa отцовских покоев. Унаследовав его вспыльчивый характер, она не по-девичьи высказала oтцу свою точку зрения на этот немыслимый план ее супружества.
Отец, уже не в первый раз, принялся объяснять дочери только ему понятные политические перспективы этого брака.
«Но чтобы она, дочь ширваншаха, вышла замуж за своего дядю-жабу, – никогда. Стать его третьей женой?! Да провались он вместе со своим Муганьским бекством. Чтобы она уехала от своего виноградного Апшерона, от могучего Каспия, в его знойную пустыню с хилым кустарником? Нет! Нет! И еще раз нет! Подумаешь, отец присоединит их к своему ханству. А мне-то что от этого?! За это я должна буду спать на одном ковре с этой жабой? Бр-р-р! Я даже представить боюсь!»
Окюма аж съежилась от этого предположения, и схватив у проходившего слуги чашку шербета, которую тот нес для успокоения шаха после разговора с дочерью, залпом выпила прохладный сладко-лимонный напиток.